стратегическое направление нашим умам, не более того.

• "Наполеон"? — переспросил он снисходительно, однако ж не настолько, чтобы смутить нас нашим невеже­ством. — Могу предложить "Двин".
• А... — хотел было вклиниться я, вспомнив, что в последний раз пивал этот коньяк лет этак тридцать назад и с тех пор о нем не было ни слуху ни духу, но Гуров больно наступил мне на ногу, и я только молча кивнул. — Нуда... Конечно, — и больше уж не пытался лезть в калашный ряд.

Теперь я только надеялся с несвойственной мне мсти­тельностью услышать из уст красавца такие родные и привычные моему слуху выражения, как "нету", "кончи­лось", "не держим" и все, конечно, "с сожалением", "к огорчению", "увы", чтобы хоть чем-то смутить этого невозмутимого и самоуверенного пижона. Но "увы" ска­зал я мысленно сам себе, потому что здесь, судя по всему, ничего не кончалось и все держали.

—  Что будем курить? — спросил меня Гуров, когда заказ, кажется, был уже принят.

И тогда я не сдержался и выпалил:

—  Только "Герцеговину Флор"! Иначе я ухожу. Красавец блеснул ослепительной улыбкой и изящным

движением вынул кончиками пальцев из кармана своего безукоризненного голубого пиджака роскошную пачку "Герцеговины Флор". Я был сражен.

—  Ничего не забыли? — и опять белоснежная улыбка.

—  Благодарим вас, — кивнул Гуров. — Если что вспом­ним, скажем.

Красавец, как-то грациозно изогнувшись, будто боялся в развороте удариться о невидимую притолоку, повернул­ся и показал нам спину.

—  Вот! — обрадовался я. — Наконец все же выперла из него хамская сущность!

—  Ты о чем?

• Мне рассказывали, в Английском клубе, знаешь, там, где сейчас музей Революции, так вот в Английском клубе гарсоны отходили от стола задом. А этот?
• Но ты же не в Английском клубе, — Гуров засопел и, кажется, серьезно обиделся. — А вообще-то, если б ты не был моим гостем, я назвал бы тебя свиньей. Но я этого не сделаю, потому что я воспитанный человек.

—  А что же я?

—  Если ты сейчас же одумаешься и извинишься за свое свинство, то тоже будет воспитанным.

Видно, я действительно слишком разыгрался.

• Извини, друг мой Жора, честное слово, я нечаянно, — я дотянулся до его руки, лежащей на столе, и нежно-нежно погладил длинные тонкие пальцы. — Я так думаю, что это нервное. Но истерики не будет — я сдержу себя, поверь.
• Паяц, — буркнул Гуров, все еще продолжая сердить­ся, — но я уже видел, что мое извинение вполне удовле­творило его.

Да и не мог Гуров на меня долго сердиться — слишком хорошо мы знали друг друга, чтобы обращать внимание на всякие пустяки. А как ему было не обидеться, если он выкладывался, как мог, а этот гарсон только что нос мне салфеткой не вытер, да и то потому, что я не попросил его об этом. И вместо благодарности — хамство! Переиграл немного, сознаюсь. Однако...

Но тут я увидел перед собой прозрачные золотые кружочки лимона под тающим инеем сахарной пудры, слезящиеся от истомы розовые ломтики семужки и почув­ствовал легкое головокружение от терпкого, ни с чем не сравнимого аромата наглухо забытой виноградной лозы.

—  Приятного вам аппетита.

Оставалось лишь поднять рюмки и, как говорят, Госпо­ди, благослови.

—  Однако за что все-таки пьем?

Честно говоря, я сгорал от любопытства. Дело даже не в купеческом размахе. Гуров никогда не был скуп, а в пору своей холостяцкой молодости даже чуть ли не щеголял своей неуемной расточительностью. На мальчишниках он первый выворачивал свои карманы и оставлял себе только на трамвай. Но всегда, во всех случаях побудительным мотивом к действию для него должна была быть какая-то причина. Сами по себе деньга причиной для него ни к чему не служили — они были лишь средством. Поэтому, конечно, его болтовня о лишних деньгах не произвела на меня ни малейшего впечатления. И теперь я ждал компен­сации за свое нервное потрясение.

—   Ну же, ну, смелее! — подбодрил я Гурова. — Народ ждет.

Гуров на секунду смешался, но сразу же справился с собой и, глядя на меня в упор каким-то тревожно-зыбким взглядом, торжественно сказал:

• Пейзаж, Паша!
• Пьюзаж, Георгий!

Мы чокнулись и выпили. Сенсации не состоялось. Ну что ж, решил я, торопиться некуда, подождем следующую речь, может, она будет хоть чуть подлиннее.

"Пейзаж" было изобретением старого нашего приятеля, поэта-словотворца Ванечки Сироты. Он все боролся с пустословием и пытался научить людей выражать свои мысли с предельной краткостью. Вот и "пейзаж" его — тот же продукт борыЗы, всего-навсего сокращенная фраза:

"Пей за женщин". Многого бы, наверное, мог достичь на непроторенных путях словотворчества наш друг Ванечка, но — увы! Кроме этих невинных забав Сирота имел неосторожность использовать свой поэтический дар и по его прямому назначению, пытаясь объяснить уже переде­ланный мир. Но, как сказал Певец печали: "Жизнь была так коротка