С.Мурин
«Необъявленный визит» № 8 (10) 1995
http://terika.terikapress.ru/
— Допьяна не напивайтесь, после обеда спите недолго, не до вечерней зари, не жадничайте, берите только туда дань, которая по ряду положена, а главное: куда бы ни шли, высылайте впереди себя сторожу, — так напутствовал воевода Шимон княжеских дружинников, посылая их в дальний край московского леса собирать дань.

Дружинники во главе с великаном Могуславом выполняли наставления воеводы ревностно, за небольшим исключением — доблестные воины забыли о расставленных в наказе отрицательных частицах «не». После обеда спали долго, до вечерней зари, проснувшись и видя тьму за окном, снова засыпали, уже до утренней зари. Ездили за данью пьяной шумной толпой. Сторожу вперёд не высылали. Даже оружие и доспехи часто возили в обозе.
«Этим ли лешакам с нами воевать», — говорили дружинники про местных жителей — вятичей. Местные храбрецы, ходившие в одиночку на медведя, всемером разбегались от одного дружинника. Говорили в своё оправдание: «Они же из Киева, из самой столицы». Если дань казалась малой, пьяные дружинники врывались в дома. Выискивали кадки с крепким мёдом, тискали женщин, перетряхивали весь домашний скарб. Выходили из домов нагруженные добычей: кто нёс бочонок мёда под мышкой, кто — хомут на шее, кто красовался в двух-трёх меховых тулупах, надетых один на другой и лопнувших по швам на богатырских плечах. Если встречали хоть малейшее сопротивление, ходили по селению с факелами. И языки пламени, пожиравшие дома, тянулись в высокое морозное небо.
Однажды, возвращались нагруженные добычей. В пути заспорили с пьяной настойчивостью, кто одним ударом срубит толстую ель. Могуслав как предводитель первым показывал силу. Ударил со всего маху по толстому стволу. Меч больше чем наполовину рассёк ствол. Ель вздрогнула, заскрипела, покачнулась и, набирая скорость, рухнула на землю. Восторженные возгласы не успели набрать силу, как со всех сторон на дружинников налетели тёмные воины. Дружинники были разбиты наголову — уничтожены. Кольцо нападавших удалось прорвать лишь Могуславу, удачливому Ходославу, хотя тот и был ранен в плечо, голову и потерял шлем, варягу Эдмунду, раненному в ногу. Их не преследовали, знали — мороз, волки и глубокий снег прервут их путь в какой-нибудь лесной чащобе.
Эдмунд, начинавший путь резво, хотя и прихрамывал на раненую ногу, стал спотыкаться, отставать. В икроножной мышце его ноги застрял наконечник маленькой стрелы. Стрела оказалась отравленной. Варяг скончался в страшных судорогах.
Могуслав подтянул труп к подходящей берёзе — не очень толстой, но достаточно крепкой. Залез на её вершину. Берёза изогнулась дугой под его тяжестью, так что он коснулся ногами земли. С помощью Ходоты привязал труп к вершине берёзы. Вершину отпустили, и труп закачался в вышине.
— Карр, карр, — неслось им вслед. Это вороны заметили труп и сзывали к нему своих товарищей.
Могуслав шёл впереди, проваливаясь в снег по пояс, иногда по грудь, и, казалось, не чувствовал неудобства от такой ходьбы. Ходослав плёлся за ним, опустив голову и покачиваясь, как пьяный.
Стало темнеть. В сплошной мгле угрожающими тенями выступали деревья, к которым они приближались. Началась слепая зимняя ночь.
Могуслав потерял направление. Они остановились.
Ходота сел в снег, прислонившись спиной к стволу дерева. В голове звенящий шум. Изматывающая, не дающая ни минуты отдыха, боль в раненом плече. Ходота безразлично закрыл глаза.
— Здесь где-то река, — рассуждал, поворачиваясь на месте и оглядывая молчаливый лес, Могуслав. — Большая река, Москва-река называется. Надо выйти к ней. По реке дойдём до селения. И мы спасены.
— Ты посиди здесь, а я заберусь на сосну, посмотрю, — продолжал он, сознавая в глубине души, что это не поможет — в такую темень ничего не увидишь в безлюдном лесу, но бездействие было для них равносильно ожиданию смерти. — Только не спи. Слышишь? Не спи.
— Угу, — промычал Ходослав, погружаясь в сон: ему снится, что он снова стал мальчишкой и забирается на иву, нависшую над рекой. Чувствует босыми ногами потрескавшуюся шершавую кору. Кора, нагретая солнцем, греет подошвы замёрзших босых ног. Ощущение тепла и покоя охватывает все существо Ходоты. Он последний раз вздрагивает всем телом и блаженно расслабляется. Он ловит с дерева рыбу удочкой. Но что-то мешает ему сосредоточиться на рыбной ловле. Непонятное беспокойство охватывает душу…
Могуслав почти на ощупь отыскал сосну с самым толстым стволом чем толще ствол, тем выше деревья. Полез наверх. Закачался на самой вершине. Под ним — ветви, осыпанные снегом. Над ним — небо, почти такой же густой черноты, как и лес. Как ни напрягал он глаза, как ни всматривался — темнота непроницаемая.
Порыв ветра пробежал по вершинам деревьев, лес глухо зашумел. Издалека долетел тоскливый волчий вой — кажется, сам лес плакал и жаловался.
«Как тоскуют? — усмехнулся Могуслав. — Подвёл у серых животы зимний голод».
Спустился. Ступив на землю, осмотрелся по сторонам, громко крикнул:
— Ходота! Ходота!
… Ходослав вдруг чувствует озноб и в тот же миг понимает, что мешает ему ловить рыбу — по противоположному берегу ходит огромный, страшный медведь. Медведь вдруг начинает звать:
— Ходота! Ходота!
Ходота сознает, что это сон, пытается проснуться. Медведь идет прочь от берега и зовет:
— Ходота! Ходота!
Голос глуше и глуше.
«Если я не проснусь сейчас, я не проснусь никогда», — думает Ходота и усилием воли заставляет себя проснуться.
— Ходота! Ходота! — услышал он удаляющийся голос Могуты.
— Я здесь! — Ходоте показалось, что он крикнул громко, на весь лес, но лишь беззвучно шевелились его губы. Он снова погрузился в сон. Снова он на дереве, склонившемся над водой. Но медведя на другом берегу уже нет. Вдруг что-то начинает сотрясать под ним ствол. Это медведь — не видит, но знает он. Медведь подходит к нему, хватает зубами за раненое плечо и начинает трясти. Ходота почувствовал непереносимую боль. Проснувшись, открыл глаза и увидел тень, метнувшуюся прочь. Плечо болело острой болью. Ходота пошевелился, встал.
И вдруг острая боль заставила его вздрогнуть всем телом — как будто иглы вонзились в ступни ног. Ходоте захотелось упасть, кататься по земле от боли.
«Пожалеешь себя пропал», — говорил себе Ходота и, терпя боль, сделал шаг, другой. Несколько шагов на непослушных, как будто чужих ногах.
Вспомнил о товарище, остановился, громко крикнул:
— Могута! Могута!
Тишина. Ему показалось, что Могута где-то здесь, рядом. Он долго кричал. Но ветер приносил в ответ лишь волчий вой.
Ходота шёл вперёд и все звал и звал…
… Он шёл долго. Но на было конца ночи, не было конца лесу. Наваливался неодолимый сон. Закрывались глаза, голова клонилась на грудь. Ему приснилось, что он падает. Вздрогнул и проснулся. Тело уже начинало терять равновесие. Сделал шаг в сторону, чтобы не упасть: Встряхнул головой, открыл глаза. И замер, поражённый. Край небесного купола подсвечивался с земли каким-то таинственным светом.
Ходота пошёл на свет. Шёл долго.
Уже не краешек, а пол неба пропитано светом.
«Это не может быть зарей, — думал Ходота. — У зари свет красный, живой. А этот свет бледный и мёртвый. Не царство ли Феоста там, впереди? Не из его ли горна свет?»
Наконец Ходослав вышел на край леса. Море огней выплеснулось из ночи.
От огней его отделяла река. Большая река. Он стоял на её высоком и обрывистом берегу. Противоположный берег был низким, и от этого несметные огни ещё больше напоминали море. И, как у моря, не было другого берега. Далеко-далеко, насколько хватало глаз, огни и огни…
Большинство огней составляли правильные ряды. За этими рядами угадывались дома-великаны, перед которыми княжеские хоромы выглядели бы жалкими избушками. Цепочки огней пересекали пространство в разных направлениях. Вдоль этих цепочек двигались другие огни — в одну сторону маленькие и красные, в другую — большие жёлтые.
«Что делать? — подумал Ходота, когда оцепенение, вызванное видом огней, прошло. — Подойти к огням? Но не царство ли мёртвых там? Проповедники нового бога говорят, что провинившихся бог жарит на медленном огне. Уж не здесь ли готовят жаркое для нового бога? Остаться в лесу? Загрызут волки или засну и замёрзну. В конце концов, царства мёртвых не миновать. Пойду. Мёртвые мне ничего не сделают. А утром они исчезнут. Мёртвым принадлежит ночь, а живым день».
Подбадривая себя таким образом, Ходослав пошёл вперёд. Где-то рядом береговой обрыв, и он ступал осторожно. Скорее угадывая, чем видя пустую темноту у самых ног, медленно, осторожно двинулся вдоль обрыва.
И в тот же миг рухнул в пустоту…
… Кши-кши, кши-кши, — поют лыжи.
Солнце уже высоко поднялось над лесом, но заснеженная река в синеватой тени, падающей от высокого правого берега. По реке скользят на лыжах двое — охотникивятичи. В правой руке короткое копье. За спиной, в кожаном колчане, — лук со стрелами.
Впереди бежит пёс — лохматое лобастое существо с заметной примесью волчьей крови. Иногда его задние ноги начинают бежать быстрее передних И тогда пёс бежит немного боком. Радуется утру, морозу, снегу. Убегает далеко вперёд, возвращается к охотникам.
Вдруг он бросается к береговому обрыву нюхает сугроб и начинает разгребать его передними лапами.
— Мышку учуял, — говорит молодой охотник, курносый и большеротый.
— Нет, что-то другое, — качает головой второй охотник, седобородый старик. Подходит к сугробу, отпихивает пса и начинает разгребать снег тупым концом копья.
Под снегом лежит воин, в кольчуге, без шлема — в одном вязаном подшлемнике.
Старик наклоняется к воину.
— Живой… — выдыхает успокоено и начинает мастерить из лыж волокушу.
Охотники привозят воина в селение, вносят в крохотную темноватую избушку. Собираются жители посмотреть на чужака. Избушка не вмещает всех, люди толпятся в дверях.
Воина раздевают, растирают вначале мехом, потом снегом. Вливают рот тёплые настойки.
Человек оживает — глубоко вздыхает, открывает глаза.
Старик, хлопотавший над ним, спрашивает:
— Кто ты, добрый человек? Откуда?
— Дружинник киевского князя, Ходослав, — слабым голосом отвечает воин.
Старик с улыбкой говорит:
— Ходота, значит. Долго по земле ходить будешь, Ходота. С того света ты вернулся.
Ходота обводит взглядом закопчённые потолки и стены, столпившихся людей, спрашивает:
— Ночью я огни здесь видел. Много огней. Хоромы огромные… бесчисленно много освещённых окон…
У молодого охотника огромный рот расплывается в улыбке:
— Хоромы, говоришь, Чудак-человек! Откуда здесь быть хоромам?! Кроме веси нашей и жилья вокруг нет — леса и леса.
— А как ваша весь называется? — спрашивает Ходота.
Кто-то из толпы робко говорит, как будто стыдясь своего крохотного селения:
— Москва…
… За очередным поворотом, дикой, безлюдной Москвы-реки вдруг открывается город. Деревянные стены его ещё не успели потемнеть от дождей и ветра — сверкали белизной, как обнажённая кость.
Город крохотный триста шагов в длину, триста — в ширину, но это настоящий город — с опоясавшим его рвом, с надвратной башенкой, похожей на колодезный сруб.
Плывущие в ладье дружинники, простоволосые распоясанные, сноровист снаряжаются к бою: надевают шлемы, опоясываются ремнями с висящими на них мечами. Воевода Могуслав озабочен — он не первый раз в этих краях и твёрдо знает: городов здесь не было и быть не должно, это земли — подданные киевскому князю.
Ладья подгребает к городу, и город как бы поворачивается вместе с берегом, являя взору плывущих другую стену, ещё не достроенную; на ней копошатся люди.
— К берегу! — приказывает Могуслав гребцам.
Команда немешкотно выполняется, и скоро ладья шуршит днищем по береговому песку, оставленная поддерживающей силой воды, кренится на бок.
Могуслав, а за ним и дружинники прыгают на песок и, разминая ноги, идут к городу. Люди на городской стене прекращают работу. Один, выделяющийся среди прочих статью, прикладывает ко лбу ладонь и смотрит из-под нее на подходящих. И вдруг бросается к ним.
Могуслав не успевает опомниться, как оказывается в его объятьях. Отстраняется. Бородатое загорелое улыбающееся лицо. И поразительно знакомые глаза.
— Ходослав! Живой!
Ходослав смеётся, обнимает снова, хлопает по спине, издавая какой-то звук: не то кашляет, не то смеётся, не то всхлипывает. Наконец говорит смущённо:
— Очень я рад тебя видеть…
Подходят со стены мужики. Стоят напротив рослых дружинников разномастной толпой. Дружинники с усмешкой разглядывают горожан — почти ни на ком нет городской суконной одежды — льняные рубахи да дублёнки без меха.
… Могуслав и Ходослав сидят в горнице у открытого окна. Сноп золотого солнечного света падает на свежеструганную столешницу. В окно виден изгиб реки, сверкающей мириадами солнечных бликов на водной ряби, да голубое небо.
У Могуслава, отмывшегося в бане, в свежей рубахе, плотно облегающей могучий торс, на губах застыла полуулыбка — то ли жмурится от солнечного света, то ли блаженно улыбается. Ходослав задумчив.
— Сам князь послал, — рассказывает Могуслав. — Дело божье, сказал, проводить проповедника в Оковский лес, пусть несёт поганым слово господне. Хватит им пенькам молиться…
А где же монах? — спрашивает Ходослав. — Я что-то не заметил его.
— Его и не заметишь — одет как дружинник, и стать у него дружинника, и силы ему не занимать. А проповедует он мечом да палицей… Были в этих лесах иные проповедники. Те словом действовали. Говорят, были здесь немецкие монахи из Рима — тех утопили. Борис-монах из Киева приходил, Перуна сжёг на главном капище — того к дереву привязали, кожу с живого содрали. С той поры, говорят, стали в здешних местах человека встречать в красной рубахе. Подойдут поближе — а это Борис-монах, и не рубаха на нем красная, а обнажённое мясо. Плачет Борис, жалуется, холодно ему без кожи… Наше дело надёжней, наш проповедник предлагает всем сомневающимся в новом боге поединок — чей бог сильней, тот и одолеет. А у нашего «проповедника» десница длинная, могучая, бьёт он без промаха, без жалости. Одного отколошматит, а сотня, видя это, нового бога признает…
Тебя, живущего здесь, не пойму, — продолжал Могуслав. — Как в такой глуши обитаешь? Мы, в какую глухомань ни заберёмся, знаем — дороги рано или поздно нас в Киев приведут…
— Жена у меня здесь, дети… А вначале…
— Что вначале?
— Видение мне было, — вздыхает Ходослав.
— Что? Видение? — Могуслав хохочет. — Видения бывают только пещерным монахам-отшельникам — они постятся, изнуряют себя молитвой и бессонницей…
Ходослав задумчиво смотрит на реку за окном, говорит медленно:
— Город мне здесь привиделся…
— Тот самый деревянный закуток, что вы здесь соорудили?
— Огромный город… Больше Царьграда, наверное… Море огней. Разноцветных, движущихся… Я пошёл к городу, да оступился — упал с берегового обрыва в сугроб. Там меня местные и нашли… Я иногда поднимаюсь на тот берег, всматриваюсь… Иногда как будто забрезжит что-то… Людей спрашивал — смеются…
Могуслав смотрит на друга жалеючи, кладёт руку на плечо, говорит:
Пойдём, друже, спать. Завтра с утра — на звериный лов, а к вечеру — в путь, хочу затемно к Ольгиному погосту подойти, Воробья врасплох застать…
… Прощались у ладьи. Ладья уже качалась на волне, сама просилась в путь.
— А не вернуться ли тебе в Киев? — спрашивает Ходослава Могуслав. — Опадёт лист, улетят птицы, задуют холодные ветры — такая тоска в этих лесах…
Ходослав решительно мотает головой:
— Никуда я отсюда не уеду. А Киеву-городу от меня поклонись…
Могуслав разводит руками: вольному — воля. Строжает лицом:
— Город-то, друг Ходота, срыть придётся. Сам знаешь — не положено!
Ходослав пытливо смотрит в глаза другу, медленно, отчётливо говорит:
— Город никому не позволю рушить.
И добавляет мягче:
— Нельзя нам без города. Воробей-разбойник покоя не даёт. Надоело по лесам прятаться.
Могуслав пожимает плечами: «Дело твоё — я предупредил…»
… Ладья уходит в сгущающуюся ночь. Могуслав стоит на корме. Вдали, у крепостной стены, горит зажжённый кем-то костёр. Тьма уже поглотила все: и сосновый бор на берегу, и крепость из обнажённых древесных стволов, и песчаный берег. Лишь горит костёр, не сдаётся тьме.