...И теперь вот стою с пробитой улыбкой рыбы,
В водной больной стихии не разорвать дыры бы,
Вижу свой мир бездомный, водой влекомый,
Реальность моя странна, это ясно любому.

В дыры все время дует и этот ветер - вода,
Я трогала твое тело, кожа твоя тверда,
Мужчина должен не плакать и брать все силой,
Это, конечно, мило, но перекосило.

Откроешь глаза с утра - а вокруг дыра,
Рана на теле мира, в изнанке прорывы и дыры,
Их не зашить, но как-то же надо выжить,
Себя грызу я внизу, но небо еще ниже.

А знаешь, что это такое - жить с болью?
Конечно, ты мастер боя, а я ночное апноэ,
Ты каждым пальцем готов и убить, и быть убитым,
А я каждой клеткой люблю и хочу быть любимой.

Я своим порванным сердцем стучу явно не в ритме,
Путаю жесты, вместо концерта пою молитву,
Путаю воздух с водой, а воду с любовью,
Из состояний материи мне подойдет любое.

Я ведь дышу наощупь, зубами слушаю звуки,
Конечно бы, надо проще, но не прощают руки,
Вижу двумя лишь глазами, а сотня других ослепла,
Во мне так много тепла, что вода становится пеплом.

Я подняла эту долю, и даже что не под силу,
И не пойму, почему любовь меня не убила.

С этой огромной любовью я рядом с тобой не к месту,
Всё для нее малО и повсюду ей тесно,
Меня не вмещают дома, не впускают пространства,
Я понимаю сама - мир мал моей страсти.

Радио бьет струей из динамо-машины,
Я мешанина из женщины и мужчины,
Вечность берет за плечи, и этот недуг не лечат,
Я не могу это выразить ни песней, ни речью.

Чем же еще я могу рассказать, что это такое?
Жаль, что ты - мастер боя, а я - каноэ в иное.
В конце кина - тишина, и закончена нота,
И слышится, как по лбу ползет капля пота.
(с) О. Арафьева

Не жилец этих мест,
не мертвец, а какой-то посредник,
совершенно один, ты кричишь о себе напоследок...
И.Бродский

"... В ее глазах, как в двух блестящих капельках прозрачной воды, он увидел
свое отражение, темное и крохотное, но до мельчайших подробностей точное -
даже складки у рта,- как будто ее глаза были двумя волшебными кусочками
лилового янтаря, навеки заключившими в себе его образ. Ее лицо, обращенное
теперь к нему, казалось хрупким, матово-белым кристаллом, светящимся изнутри
ровным, немеркнущим светом. То был не электрический свет, пронзительный и
резкий, а странно успокаивающее, мягкое мерцание свечи. Как-то раз, когда он
был ребенком, погасло электричество, и его мать отыскала и зажгла последнюю
свечу. Этот короткий час, пока горела свеча, был часом чудесных открытий:
мир изменился, пространство перестало быть огромным и уютно сомкнулось
вокруг них. Мать и сын сидели вдвоем, странно преображенные, искренне желая,
чтобы электричество не включалось как можно дольше..." * * *
"...Он снова взглянул на стену. Как похоже ее лицо на зеркало. Просто
невероятно! Многих ли ты еще знаешь, кто мог бы так отражать твой
собственный свет? Люди больше похожи на... он помедлил в поисках сравнения,
потом нашел его, вспомнив о своем ремесле,- на факелы, которые полыхают во
всю мочь, пока их не потушат. Но как редко на лице другого человека можно
увидеть отражение твоего собственного лица, твоих сокровенных трепетных
мыслей!
Какой невероятной способностью перевоплощения обладала эта девушка! Она
смотрела на него, Монтэга, как зачарованный зритель в театре марионеток,
предвосхищала каждый взмах его ресниц, каждый жест руки, каждое движение
пальцев.
Сколько времени они шли рядом? Три минуты? Пять? И вместе с тем как
долго! Каким огромным казалось ему теперь ее отражение на стене, какую тень
отбрасывала ее тоненькая фигурка! Он чувствовал, что если у него зачешется
глаз, она моргнет, если чуть напрягутся мускулы лица, она зевнет еще раньше,
чем он сам это сделает..."
* * *
"... Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь дней. И каждый день, выходя
из дому, он знал, что Кларисса где-то здесь, рядом. Один раз он видел, как
она трясла ореховое дерево, в другой раз он видел ее сидящей на лужайке -
она вязала синий свитер, три или четыре раза он находил на крыльце своего
дома букетик осенних цветов, горсть каштанов в маленьком кулечке, пучок
осенних листьев, аккуратно приколотый к листу белой бумаги и прикрепленный
кнопкой к входной двери. И каждый вечер Кларисса провожала его до угла. Один
день был дождливый, другой ясный, потом очень ветреный, а потом опять тихий
и теплый, а после был день жаркий и душный, как будто вернулось лето, и лицо
Клариссы покрылось легким загаром.
- Почему мне кажется,- сказал он, когда они дошли до входа в метро,-
будто я уже очень давно вас знаю?
- Потому что вы мне нравитесь,- ответила она,- и мне ничего от вас не
надо. А еще потому, что мы понимаем друг друга..."
* * *
"...
Когда-то в древности жила на свете глупая птица Феникс. Каждые
несколько сот лет она сжигала себя на костре. Должно быть, она была близкой
родней человеку. Но, сгорев, она всякий раз снова возрождалась из пепла. Мы,
люди, похожи на эту птицу. Однако у нас есть преимущество перед ней. Мы
знаем, какую глупость совершили..."

Друзья рассказали о пожилой латышке, хозяйке домика на берегу моря, который они снимали однажды на лето.
На все претензии, которые неизбежно возникают у квартиросъемщиков (плита не работает, умывальник протекает, окно не запирается), хозяйка пожимала плечами и, не отводя глаз, спокойно говорила: «Это — так». Сердиться, возмущаться или даже просто печалиться при таком раскладе было совершенно бессмысленно.
Ребятам, кажется, не слишком повезло с летним домиком, зато очень повезло с квартирной хозяйкой. Нечасто встречаются люди, способные так быстро и легко обучить нас единственно правильному отношению к жизни. Что бы ни творилось — на кухне, за окном, в небесах или в собственной голове, — всегда остается возможность поглядеть в зеркало, пожать плечами, не отводя глаз, сказать своему отражению: «Это — так». А потом отвернуться и жить дальше, не растрачивая понапрасну время и силы на бессмысленные сожаления. Жить дальше, потому что мы все еще живы, а жизнь — чертовски трудное порой, но увлекательное, веселое дело, и это тоже — так.
Правда, правда.

СТАРЫЙ ПРИНЦ

Карусель городов и гостиниц,
Запах грима и пыль париков…
Я кружу, как подбитый эсминец,
Далеко от родных берегов…
Чья-то мина сработала чисто,
И, должно быть, впервые всерьез
В дервенеющих пальцах радиста
Дребезжит безнадежное SOS.
Видно, старость-жестокий гостинец,
Не повесишь на гвоздь, как пальто.
Я тону, пораженный эсминец,
Но об этом не знает никто!
Где-то слушают чьи-то приказы,
И на стенах анонсов мазня,
И стоят терпеливо у кассы
Те, кто все еще верит в меня.
Сколько было дорог и отелей,
И постелей, и мерзких простынь,
Скольких я разномастных Офелий
Навсегда отослал в монастырь!
Вот – придворные пятятся задом,
Сыпят пудру с фальшивых седин.
Вот – уходят статисты, и с залом
Остаюсь я один на один.
Я один! И пустые подмостки.
Мне судьбу этой драмы решать…
И уже на галерке подростки
Забывают на время дышать.
Цепенея от старческой астмы,
Я стою в перекрестье огня.
Захудалые, вялые астры
Ждут в актерской уборной меня.
Много было их, нежных и сирых,
Знавших славу мою и позор.
Я стою и собраться не в силах,
И не слышу, что шепчет суфлер.
Но в насмешку над немощным телом
Вдруг по коже волненья озноб.
Снова слово становится делом
И грозит потрясеньем основ.
И уже не по тексту Шекспира
(Я и помнить его не хочу), –
Гражданин полоумного мира,
Я одними губами кричу:
– РАСПАЛАСЬ СВЯЗЬ ВРЕМЕН…
И морозец, морозец по коже,
И дрожит занесенный кулак,
И шипят возмущенные ложи:
– Он наврал, у Шекспира не так!
Но галерка простит оговорки,
Сопричастна греху моему.
А в эсминце трещат переборки,
И волна накрывает корму.

или как было написано на воротах Бухенвальда: «Йедем дас сеине» – «Каждому – свое»

И, сокращая мысли по слогам,
Когда слова не уместятся в строчку,
Мы этот вечер делим пополам,
Но проживаем каждый в одиночку…

Ты мне сказал: " Повтори...",
А я ответила: " Пей вино";
Чужих рубай чеканный ритм
И ночь - вот все, что нам дано;
Ты мне сказал: " Повтори...",
И нет уже пути назад.
Вино, рубаи, ночь и ритм -
И это все в твоих глазах...

В колонках играет - Юрий Наумов - Та, с которой шел

Через тысячу лет
Ты вернешься, и будет экзамен:
Возвращаясь под вечер
В уютный домашний содом,
Ты увидишь в подъезде
Кота с голубыми глазами...
...каждый принял по вере.
Не надо пускать его в дом.

Всё бывает, - говорю я. - Абсолютно все. Просто кое-что - редко и не со всеми. Но это не значит - ни с кем и никогда.