ВОЗВРАЩЕНИЕ В ЖИЗНЬ (Об А. Башлачеве)
Те многие, что годами числясь в искусстве, пошли на ангажемент с преступным государством, вошли в его клиентеллу, мстят всегда - тогда и сейчас, - тем немногим, кто даже не из чувства исторической справедливости или обостренной гражданственности, а по простой человеческой брезгливости не встроились на куцых правах детальки с построчной оплатой и дозированным паблисити в душедробилку совмещенных имперских контор - сочинительских, исполнительских, издательских. Но жизнь берет свое, погребенные в безвестности прорастают по природному закону круговорота истины в природе, и вот уже, воздав должное художникам, замученным и заживо похороненным в сталинщину, наулыбавшись при вручении профкомовских букетов шестидесятникам, уцелевшим за бугром, куда удалось не только смотаться когда-то, но откуда нынче им удалось вернуться на побывку в отчие края, писчая общественность сподобилась наконец начать признавать мертвых, убитых (самоубийством, в том числе) моих ровесников, моих соавторов по жизни, моих друзей по творческому поколению середины 70-х - начала 80-х годов. Очередь дошла. Нашенская, архитипичная - кто талантливей других, тот дальше всех от начала поминального списка. Вот и рок-барда Сашу Башлачева решено вернуть в жизнь, из которой он сам ушел в 1988 году.
Я написал вот это "сам ушел" - и оторопь взяла: чтобы поэт, воплощенное восхищение красотой жизни, красотой во всех ее ипостасях. сконцентрированных в поэтическом слове, олицетворенное жизнелюбие, без которого песня не родится у барда - чтобы "сам ушел" из мира людей такой человек, надо очень ему "помочь", надо кому-то сильно постараться направить поэта за предел бытия. Такие нашлись. У нас таких всегда хватало. Кому еще не понятно из знающих русскую историю, что Россия - спецстрана, месторождение больших художников, отдающих себя на пытки и пагубу могущественным у нас мелким людишкам и всесильным здесь мелочам.
Он появился у меня в коммуналке на Столешниковом за год с лишним до переломного, взрывного 1985-го. Позвонил Артем Троицкий, тогдашний главный акушер отечественного рока: "Хочу привезти к тебе феноменального парня, из Череповца, он знает твои песни, хочет показать свои". Услышав песни Башлачева, я понял, что нужно что-то делать. Обзвонил с Темой всех знакомых на радио и на "телеке", все квартирные тусовки - и с организацией домашних концертов долго не задержались. С масс-медиа все оказалось сложнее. Сегодня, читая мемуарные статьи мэтров, принимавших тогда Сашу в музредакциях и журналах, и удивляясь количеству превосходных степеней и величального пафоса в их оценках башлачевского творчества, я вспоминаю белое от гнева и душевной боли Сашино лицо и наивно округленные глаза подростка-перестарка с немым вопросом, на который я давал ответ банальный и бесполезный: "Саша, они тебя просто боятся, ведь если они позволят джину Башлачеву вырваться из бутылки, им самим придется собирать на пропитание бутылки по подъездам, поскольку ты тогда подымешь планку художественного качества на такую высоту, какую ни им самим, ни им подобным из ихней банды не взять." Саша хрипло похохатывал - голос был перманентно сорван на бесчисленных, бесконечных выступлениях по столичным тусовкам.
Метафора с собиранием бутылок срабатывала лекарственно, так как мы с Сашей частенько именно этим популярным в нашем кругу видом трудовой деятельности снискивали хлеб насущный в его заезды ко мне с вокзала или с квартирных концертов.
Лишь потом я понял, что любое лекарство нужно менять со временем, ибо человек к нему привыкает и оно перестает лечить. Тем более такое слабое, как дружеское слово. Тем более при таких сильных болях, как душевные. И более всего - при попытках лечить словом мастеров оного...
Господи, он же сам делал со словом, что хотел!
Вытоптали поле, засевая небо.
Хоровод приказов. Петли на осинах.
А поверх алмазов - зыбкая трясина.
Осень. Твой похотливый труп рядом.
Все мои песни июля и августа осенью сожжены.
Она так ревнива в роли моей жены.
Сонные дамы смотрят лениво щелками глаз.
Им теперь незачем нравиться нам.
И, прогулявшись, сам
Я насчитал десять небритых дам.
Он бежал из Череповца в Москву. Потом из Москвы в Питер. Потом из Питера в смерть.
Удивительно хорошо налажено у нас дело прописки в истории нашей культуры с заполнением графы "когда" словом "посмертно", одним из самых лакомых слов для русского артикуляционного аппарата. Преступность, воспринимающаяся уже как исконная черта самобытности.
Тогда, когда Саша был жив, я несколько раз пересказывал ему свой разговор с Окуджавой, в конце которого Булат Шалвович сказал: "Леша, у вас будет опубликовано все, нужно только постараться до этого дожить". Для того, чтобы было опубликовано, Саша однажды до глубокой ночи переписывал мне в тетрадку свои песни. Я обещал, что буду стараться, буду предлагать. Накануне вышла моя статья о рок-песне в самой читаемой и массовотиражной молодежной газете, где я сумел отстоять при сокращении строки о нем, хотя тамошние "знатоки" пожимали плечами и напирали на то, что Башлачева никто не знает, если уж не знают они. Это начало 1987 года. Жить Саше оставалось год без нескольких дней. Со дня его гибели прошло почти десять лет. Иногда я перечитываю песни из давней тетрадки. Листы пожелтели. Строки читать все трудней - из-за рези в глазах.
А. Дидуров
