Порой уверен, что просто не имею права на смех, на вольность присущую всем, на ошибки в трактовке математических теорем, на неуклюжесть оправдывающую бедность и не знание восточных боевых систем. Порой уверен, что не вправе носить красный цвет, и в эйфории падать на паркет, впиваясь пальцами в его рельеф. Порой кажется, я не имею права предвзято смотреть на недостатки людей. Не имею права о чём-либо сожалеть. Не вправе нарушать этикет, и мешать кому-то жить своей теорией идеальности всех на земле. Порой кажется я не имею права на слабость, и изъян в строении тела. Не могу завидовать, и мечтать о мести. Не имею права писать неудачные посты, и каждый рисунок мой, словно у Да Винчи обязан вызывать лишь восхищение толпы. Порой кажется, я не имею права на боль, на мысли о приевшемся и земном. Кажется, вечно должен быть всепрощающим и лояльным. Почему-то кажется, что я просто не имею права быть не идеальным.

Это было давно, словно было во сне. Мелькание мыслей в моей голове оживляли мечты, распускали сады, нитями мелкой весенней листвы. Это было давно, там где солнце в бреду склонялось закатом, предвещая зарю. И вечность нас мыла холодным дождём, безысходно сковав своею рукой. Это было давно, небо стало другим, изменился рельеф разностройной земли, и течение вод обратилось назад. Миллениум тихо прошёл мимо нас, за ним другой пролетел как эфир. Это было давно, я там был не один. Города пали ниц, и на их площадях теперь чёрный лес, или дремлет война. На кладбищенских парках стоят дома. И стучится теперь чёрным пульсом шоссе, где раньше стоял седой Вавилон. Это было давно, там я помнил любовь, там я помнил багровые всполохи неба во мгле, там я помнил пленившую силу высот, и бессмертие льющихся из стареющей флейты нот, там я помнил живущие счастье во мне. Это было давно, словно было во сне…
(25.03.2001)

14 ноября – 318 день года, 319-й в високосные годы. До конца года остаётся 45 дней.

Небо над Берлином – наверное сон наяву. Жаль не посмотрел его в детстве, всё было бы по другому. Из старых прошлогодних листьев клёна получается прекрасный коллаж. Ради этого стоило держать их в книге с красным переплётом. Они пахнут кофеем, тем самым, что год назад был неуклюже пролит мною на стол. Я провожу по ним рукой, ощущая их рельеф, я вижу их цвет. Кто-то плачет так тихо, что никто не слышит, наверное, кроме меня. Хотелось бы стоять у кого-то по правое плечо, слышать его мысли, незаметно прикасаться к его руке, вливая тонкую струйку надежды, быть чьей-то незаметной музой, поводом нового пути, осознания причин. Я на всё это способен, главное захотеть. Но это будет не то. Плохо когда тебя видят не только глаза детей, плохо, когда из-за привычки земных проблем не выходит вот так, вечно кружить в толпе, обнимая людей каждый день, слушая и запоминая их шаги и голоса. Помню, вчера ребёнок кидал птицам хлеб, смеясь так громко, что было слышно сквозь ревущие наушники. Знаю, что сегодня утром, когда бежал по эскалатору вверх, кто-то справа читал стихи, написанные им в 14 лет, пряча лицо, пытаясь скрыть улыбку на лице. Полчаса и начнётся новый день. Плохо когда ощущаешь усталость, когда тень сна терзает тебя, жаль что я не могу никогда не спать. Мы бы так много успевали, никогда не закрывая глаза. В два раза больше побед, в два раза больше стихов, в два раза больше бед, в два раза больше ошибок…. В два раза больше смертей. Я бы тоже хотел стоять на высоте небоскрёба, без земных оков, склонив голову вниз, у самого неба, где птицы ударяются телом о туши белых облаков…

(14.10.08. 23:35)

Время лечит лучше Атеналола, сердце каждый раз новое, каждое утро нового дня. Зализывает раны, заглаживает швы. В соитии дней и ночей меркнет любовь – та которую ждал, но не сошлось; гаснет гнев – тот которым болел, но не стало; исчезает страх – тот которым жил, но перестал. Порезы на руках совсем пропали, стёрлись с кожи, перестали щипать в одинокие ночные часы. Письма и фотографии давно сгорели, и даже пепел остыл, и даже ветер разметал его по пустыне двора, облепив им детские карусели, и даже зимы смыли его с асфальтового полотна. Всё прошло, всё опустошалось. Маяки погасили огни, и корабли телами прошивают мои берега, безлюдные и пустые. Всё ушло, все пожары забыты, все потопы – только в исторических книгах, все войны – только кислой бронзой на надгробных плитах. Всё успокоилось, всё уснуло. Все беды, которые, казалось, никогда не забуду. Всё горе, что обещало оставаться вечно, всё счастье, что клялось стать со мной одним целом. Время самый великий лекарь, самый чуткий убийца. Возможно, придёт день, и вместо крестов на куполах церквей будет висеть циферблат. Тикающий не в такт сердцебиению ему молящих. Всё просто… как оказалось, спустя время… Всё проще, чем хотелось. Скоро и эта печаль уйдёт, превратившись в воспоминание, в таящий голубой цветок кухонной газовой конфорки…

"Я знаю, как пахнет лаванда на Севастопольских полях. Я знаю, как красят стол в сиреневый её цветки, опадая каждые минуты и часы, тихим цветопадом. Я знаю, как шумит прибой, когда другие звуки погасли. Когда ночь пришла и забрала обиды и боль, когда есть кто-то рядом. В прошлом так много всего. Это прекрасно, когда вам есть куда идти, когда вас кто-то ждёт. Это бесценный дар – осознавать, что вы кому-то нужны, что в часы боли вас будет держать чья-то рука. Это прекрасно, и так давно потерянно мною, что я перестал тосковать. Я перестал раскрашивать дыханием окна, ища взглядом родные силуэты на дороге. Это прекрасно, когда зоря ласкает вас не в одиночку, и нет больше ничего кроме чужого голоса. Это прекрасно – не знать, как коптит нутро огонь потерь. Так сильно, что сквозь него теперь можно смотреть на солнечный свет, и солнце там будет казаться блёклым огоньком сигарет, в темноте комнат философа. И ничего уже нет. Я знаю, как прекрасен цвет озёр, раскинутых до горизонта. Когда небо купается в нежной неге их вод. Я знаю, как дивно звучит опера, когда ты сидишь, сжимая в руках белую перчатку чужой руки, ощущая единения душ. Это прекрасно, когда вас кто-то ждёт, когда на вас кто-то надеется, хотя бы один из миллиардов людей. Но когда рушится храм, из обломков строят мост, чтобы пройти на другой берег, и там снова строить убежище от зимних холодов. И все, что не убило нас сегодня, завтра сделает сильней." 20.09.2008

В последний раз я пытался побороть самого себя, кажется, прошлым летом. Последний раз наивно убежать от своего предназначения, своей жизни, и всех её тленно вытекающих последствий – одиночества, депрессий… Для нас самым верным способом убежать от ответственности за свои слова будет признание себя сумасшедшим. Так просто обозначить себя невменяемо-беспечным, так глупо. Не получилось, не прокатило. Нет ничего более наивного, чем прикрываться за своими сомнениями в себе. Словно солнцу за лунным диском – не до конца и на время. Всё равно раскроют, всё равно заметят. Пытаться убежать от себя уже не в моей привилегии, бежать за другими больше нет желания, повода и прочих побуждений . Заменяя тепло воском, заменяя обыденность на что-то другое, более странное, более не предсказуемое. Раскрашивая жизнь цветными фломастерами, не беря пример с других, путающих мечты с желаниями. Я такой старый, древний вяз. Скриплю не в такт ветра. В каждом из нас есть причина бега, роста вверх. И нет ничего плохого в печали, в горьком созерцании пламени свечей, в депрессивных рисунках, рождённых в сплетении кистей. Нет ничего страшного в отвержении социальных идей, взглядов которые давно пережили свой век, в отвержении людей, жизнь которых тускла, в отсутствии полутонов и полутеней. Не страшно пытаться менять себя, обжигая формы в печи, словно глину сложенную в скульптуру души, в изваяние надежд. Не стыдно быть наивным, впускать в себя детский абсурдизм при всём опыте потерь, ран, выстрелов из ружей врагов и друзей. Нет ничего страшного видеть в душах свет. А лишь потом различать гниль запертых дверей, чердаков набитых грузом чёрных, самолюбивых идей. Нет ничего ужасного в том, чтобы просто стать самим собой, по прежнему меняясь каждый день – словно хамелеон.

Я помню, как в детстве вёл свой дневник. Кривыми буквами в тетради из разлинованных страниц вычерчивались линии, ростки теорий, уроки ещё не постигнутой жизни. Я был там мальчиком-богом, я был там скромным Юпитером, и трон мой был такой новый, такой светлый, усыпанный лепестками гладиолусов, амброзией растущей во мне. Никакой тяжёлой метафоры, никакой пошлой аллегории, я писал всё что видел, всё что мне снилось во сне, всё что создавал из грёз, гуляя в одиночку во дворе, с качелями грязно-зелёного тона. Я помню, мой первый пост был о себе, зелёной ручкой, столько помарок, столько всего было зачёркнуто, столько вопросов, на которые давно уже найден ответ. И не требовалось никакой боли, и не нужно было никаких слёз, чтобы писать там свои мысли-повести о том, как начался новый день, новая ночь. Не нужно было ни предательства слова, ни тлеющий свет одиноких надежд, я просто писал какого быть бездонным, какого стучать в закрытую дверь, какого отличатся окрасом от фона, не зная кто ты, откуда пришёл, и зачем живёшь здесь. Идёт дождь, дует ветер, в комнате горит свеча, в комнате никого нету кроме меня, в зеркалах померкли блики, из окна слышатся тихие крики детей, ночь давит своей рукой, всё как всегда. И я давно не страдал, не дрожал от бессилия, и от того посты пусты и в дефиците от возвышенного смысла, от колких острот своей безграничной трагедии. Я помню, как в детстве я поднимал ладони к звёздам, одиноко мёрзнув на балконе. Не для того чтобы согреться, я думал они увидят, я думал они узнают, я тянулся к ним чтобы уйти, туда где они, туда где должен был быть я. Я помню как в детстве я стоял в чёрной от ночи комнате, я закрывал глаза. Я долго стоял, слушая голоса, признаки жизни моих соседей. Я знал, чем они прожили день. И я писал об этом в своём дневнике. Идёт дождь, дует ветер, осень отпевает себя. За окном шумит город, шепчет, будто самый одинокий на свете. Я помню как в детстве вёл свой дневник. Как много пришло перемен, как мно всего НЕ изменилось, оставшись эгидой "всё по прежнему"...

Секундная стрелка царапает кожу, срезает куски, забирает мой день. Прошлые жизни меряю футами, милями памяти о похоти бликов и нахальстве теней. Время меняет рельеф наших мыслей, корёжит конструкции прошлых идей. И уже ничего не осталось от вчерашних страданий, от вчерашнего счастья, от вчерашних проблем. Уже не волнует хамство объёма, предательство плоти и забвение друзей. И те, кто нам не откроют на стуки в тело их старых и ржавых дверей. Мы так долго молились на наши портреты, мы так тщательно строили свой храм на песке. Я после этого стал как картинка аборта своей же безгранично-высокомерной мечты. Жизнь, для которой не придумано срока, жизнь у которой не будет конца. Смерть – это то, что происходит с другими. Мы верим в это, сколько помним себя. И время рубцует на этой дороге шрамы, которые не перестанут болеть никогда. Секундная стрелка впивается в вены, крадёт все, что смог накопить для себя. Быть может завтра я проснусь во тьме и покое, поняв что оно забрало всё до конца…

Ещё не всё. Ещё так долго шуршать листвой, и лунный свет вдыхать ноздрями поздно ночью, когда все спят, потушен свет. Усталым бликом бегает по стенам, луч, отражённый от моих очков. Ещё не всё, ещё сумеет накрыть нас балахоном чьё-то зло, ещё успеет ненароком столкнуть нас в бездну силой слов наш критик, враг, завистник, пленник. Ещё не раз невинно упадёт листва на землю, осенний огласив приход. Ещё не раз погрузит нас она в безумный трепет своих пастельно-депрессивных снов. Ещё так много звёзд лишатся права Быть, слезами, искрами костра безмолвно пролетев у нас над головами. Ещё не раз с намокшими от слёз глазами мы не покажем лиц чужим усмешкам, мертвым взглядам. Ещё так много строк я напишу в потрёпанной в руках тетрадке, распределив стихи по полкам белых строк. Ещё не раз сломается надежда, песком оставшись под ногами. И будет долго тлеть в руках свеча, обогревая всё вокруг себя. Ещё не раз порочные мечты, поднимут бури в голове, и грозы эти вновь будут связывать шпагатом ночи, не выпуская из себя мои бессонные часы, движение моей груди от учащённого дыхания. Ещё так много стен пробьёт кулак, так много ставней разобьёт наш ветер. Ещё так много километров пройдём одни, тихонько подпевая ветру, в молчании своём забыв давно слова. Ещё так много потерять придётся по дороге, ключей, брелков, друзей, подруг и кошельков. Ещё не раз нас позабудут люди. Уйдя куда-то в бок, своей тропой. Ещё так много дней мы проживём лаская губы, стихами наших дневников, ещё так много раз мы встретим утро, как будто первый раз проснулись в нём…

Разбитые зеркала, порванные страницы. Я перевязываю раны на руках, я крашу в красный белые бинты. Меня практически нет. В яме на двадцать сантиметров лежат сны, которые никогда не приснятся, лежат белые листы для поэм, которые никому не пригодятся, переживания фальшивой фрустрации. Лежит любовь, которая никогда не придёт, лежит белое перо, птицы которая уже не полетит. На чёрной подстилке из увядших корней лежат часы, которые давно перестали идти. Рисунки ребёнка, который никогда не появлялся на свет. Чёрно-белые фото тех, кого уже нет, тех, кого уже никто не вспомнит. Воспоминания событий, которых не было и нет на самом деле. На дне двадцатисантиметрового туннеля лежат вилки из серебра, которыми никогда не ели, погнутые об бетонные стены, об деревянные двери советской мебели. Старый дневник, который никогда не заполнится в своих страницах хроникой уходящего дня. Роза, увядшая от летнего солнца, не тронутая остриём ножа - уже никогда не будет пахнуть, упала на дно. На зеркальный треугольник, осколок отражающий того кто был придуман. Изношенные перстни, которые носил тот, кого нет. Обломки, обрывки жизни того, кто кого нет. Надежды и планы на завтрашний день того, кого нет. Изорванное на мозаику фото того, кого нет Смерть, которая никогда не придёт. Ничего нельзя доказать, даже свой собственный образ, будто ничего не существовало, ничего не существует. Взлёт в небеса, власть над морем, счастье бессмертное и живое - история дня, который никогда не наступит. На всё это медленно сыпется земля, того мира которого нет, мира, которого кто-то придумал…

Жадная комната чавкает бордовыми шторами. Клацает ставнями. Пережёвывает меня словно я -полуфабрикат, словно я - безгрешное травоядное. Кусает меня за бока, за оголённые изгибы тела. Кто-то ходит за дверью, дышит через узкое жерло сигареты, полирует никотином подъезды. У него свои проблемы, свои кровоподтёки на сердце, у него взгляд иждивенца, и грязная чёлка застилающая обзор слева. За стенкой дети играют в колдуна и ведьму, за стенкой дети колдуют, дети проводят обряды Вуду, дети втыкают в восковую куклу портные иголки из маминой шкатулки. А я держу потолок давящий своим грузом, своим грохотом шагов, живущих сверху. А я не включаю свет, и тьма лижет меня словно щенка, словно влюбилась посмертно, пригвоздившись ко мне, шипя на лучи фонарного света, струящегося потоком оранжевого , из узких просветов полуоткрытых жалюзи. Подо мной кому-то снятся кошмарные сны. Я слышу, как дрожат изуродованные эволюцией клыки, во рту несчастного. Я слышу, как он кричит от страха. И я встречаю завтрашний день, в шуме и тишине соседних секретов и дешёвых сцен, дрожа от волнения, словно феникс в квадратной клетке, закинутый туда насильно, сгорая и воскрешаясь от агонии, своей желанной и безумной клаустрофобии.

В беспричинном страдании, хочется верить, что всё это не зря. Первопричина всех моих бед, заключена в извращённости моей фантазии, моего умалишённого сознания. Сочиняя новый реквием, экспозицию свежих и холодных, как родниковый лёд, Лакримоз – хочется верить, что не зря по паркету невидимым ручейком течёт поток вечерних слёз, бессонной ночи в попытках понять почему не очень, почему не так, почему плохо и больно. Сочиняя очередной шрам на своей дрожащей от ветра коже, хочется верить что завтра за всё восполнится. Придумывая очередной повод быть брошенным в омут одиночества и тоски, повод другим кинуть камень и смотреть как он летит и отскакивает от моей груди, хочется надеяться что завтра всё станет другим. Первопричина всех моих потерь, заключается в извращённости моей фантазии. Ведь ничего нет легче придуманной утраты. И есть какой-то садистический сарказм, наблюдать издалека, как от тебя откусывают по куску, пережёвывая с трепетом его суть, запивая твоим молчанием, судорогой твоих губ. Разбивая себе колени об асфальт, хочется надеяться, что эти жертвы не просто так, что за всем кроется какой-то великий смысл, апофеоз нашего непростого бытия. В беспричинном страдании хочется верить, что всё это не зря. Хочется верить, по наивности сжимая ладони, словно моля.

Апатия, мигрень, паранойя. Мы сами виноваты в своём горе. Слишком высокие идеалы поставили перед собою, не зацепиться, не достать рукою. Я умру, я перестану дышать, я повешусь, если за оставшиеся три часа не нарисую анти-шедевр, не напишу стих, не вылеплю из куска телесного пластилина кусочек вчерашнего сна, частичку несуществующего мира. Я умру, меня сожрёт бубонная чума, взорвется конфорочный газ, если за ближайшие три часа я не обделю смыслом этот бессмысленный день, убитый временем, съеденный кем-то другим. Никак иначе, никаких иных вариантов. За три часа кто-то успеет разорвать свою жизнь, сжечь все мосты, создать в себе маленькое кладбище убитых надежд. За три часа может померкнуть свет, исчезнуть солнце, на той стороне неба, которого сейчас не видно за горизонтами городов, лесов, океанов. Я умру, я перестану ощущать своё сердцебиение, если за три часа не создам. Не сотворю хоть что-то, самое мелочное, самое незаметное. Если за три часа не докажу себе своё собственное существование, моя психея выбросит меня из окна, перережет мои вены. Я поскользнусь на мокром, белом кафеле разбившись куском фарфора, я захлебнусь в стакане горячего кофе, если через три часа я не внесу в историю каким-нибудь рисунком, какой-нибудь осуществлённой теорией бесцельно прожитое двадцатое октября две тысячи восьмого года.

У каждого из нас есть причина для бега. У многих из нас – для бега назад. И в пустых подъездах, где кусаются двери, и кривые ступени толкают в подвал, ты кричишь о победе на троне из меди с лавровым венком на висках. Фатально упасть в седые пролёты, цепляясь за верви грузового лифта. С шестых этажей лоскутной розой виться, пикируя на кафель первого этажа. Того кого отыщут в руинах и склепах почтовых замков, где маются письма, забудут, прогонят, останется повод шагать снова и снова, надеясь однажды дойти до дверного проёма, чтобы перешагнув его до смеха неловко, споткнувшись о стёртые другими пороги, вернуться домой, вернуться назад. И всё зависит лишь от того, с какого этажа ты первоначально упал, с какого подвала ты сумел изначально подняться.

Он взращивает плоды своего зла. Древо за древом растёт его сад, чёрно-пенными цветами покрываясь по весне, когда кровавый дождь гнева и ненависти барабанит по бурой листве свои суицидальные признания полной луне. Камень за камнем растёт его дом. И башни своей пряной готикой всё сильнее царапают небосвод, оставляя на нём свои всполохи страстно-красного огня. Он не спит по ночам, на него давит луна, ему дарит она свои грёзы. И он купается в мстительных мечтах, и он славит себя, и он кусает горькие огоньки соседних окон, разрывая передними резцами всех, кто, там уснув под пыльным ночником, видит свой глупый сон. Перо за пером выстраивается в строгий, как Фашистской армии строй, узор на его чёрных крыльях, и он машет ими всё сильнее, царапая соседей вереницей острых когтей. И когда солнце начинает жечь сетчатки его глаз, он скалится в зеркала осознавая, что и я стал сильнее, как и он прорастив свой сад. Искра за искрой, разгорается в его теле огонь, лижет потолок. Его стихи убивают детей, если прочесть им, когда их кладут в колыбель. И змеи опутали стенки его души, шипением своим не давая уснуть всем, кто спит вместе с ним в его логове, в его пещере. Без него я просто блеф, без него я выдуманная трагедия, без него я пациент, неофит переживший своё забвение. Всю романтику нашей встречи не описать в романах, не высказать ни в одних падежах. Всё величие нашей первой встречи не нарисовать ни Да Винчи, ни Салеьгерри. Даже если я забуду себя, и сотрусь бризом, гладком Майского ветра, всё вернётся на круги своя когда я загляну в пекло, в адовый котёл, в тьму без просвета, в самые чёткие и самые смелые глаза своего самого важного в моей жизни "человека", в глаза своего врага…

Осень такая милостивая, такая тёплая. Словно это весна на самом деле заболела раком. И умирает, чахнет в жёлтой опухоли. Мне так интересно, во что превратится эта неуместная идея, вновь перекрасить повседневность, стены моего дома, стёкла моих окон, тыльные стороны моих ладоней. Руки устали тянуться за прохожими, за их кожаными куртками, за их разноцветными зонтами. И не надо говорить, что они этого не стоят, мне просто это надо. Как наркотик, зависимость от чужих глаз, чужой походке, чужой судьбы под вуалью тональной пудры, под щитами контактных линз. На афишах всё меньше морали. А мне всё слаще от моего невмешательства в эхо снарядов, в плач под окнами, в талые воды чужих слёз, переживаний. Я научился плевать на мир, и от этого становится чуть страшно. Мне тесно в том доме, который сам себе построил. Но время учит терпеть, забывать и втаптывать в грязь Октября всё то лишнее, что сейчас мешает спать по ночам. В мои девятнадцать я стал старше ещё на жизнь, но от этого больше вреда, чем причин учится лететь по ночам, чтобы потом его же обрести… этот самый мир… Осень такая теплая, будто никто не хочет зимы. А я как никогда зову её. А мне так интересно чем кончится этот сезон. Ведь в том, что жизнь – это сериал, спорить нет причин… Тело рвёт суставы, ломится в эпилепсии, у него нехватка прежних философских мыслей, возвышенных идей, желание как прежде говорить что-то весомое, неопровержимое. Сражать глаголом головы, сердца тех, кто его услышит. Да и вообще здесь всё меньше смысла. Смысл теперь по цене героина. И я кажется потратил последние дозы, на попытку унять внутренние бури, грозы. И теперь пишу прозы, просто потому что надо хоть что-то написать...

Не имеет причин. Но бьётся в двери и окна. Стучится в барабанные перепонки басом старых песен. Это сложнее чем теорема Байеса, это длиннее чем хвосты филиппинских оленей. Это преступление против всех законов вселенной, социальных правил, этических поучений. Это бег против течения, попытка заглотнуть жабрами воздух, остановить кровотечение прикосновением пальца. Это не сложно представить, но невозможно нарисовать карандашами без особого обучения. Это самоуничтожение запущенное задолго до самосотворения. Это стих лишённый рифмы, но уничтожающий смыслом и значением. Это взращивание крыльев в крематориях математиков и материалистов. Это философия, которой нет постижения, это убийство невинных без наказания и без прощения. Заточение в бесконечно огромной камере, с прутьями из рек и океанов, с облаками вместо потолков. Это блуждание вокруг колодца с кислотой. Это война с самим собой, это эвтаназия для тех, кто никогда не умрёт. Это сказка про бесконечный сон, что снится серому королю. Это причина ненавидеть но любить. Это просто наша чёртова жизнь…

Что с нами стало? После стольких лет войны со стереотипами и лже-идеалами. Во что превратились наши мечты, наши скромные желания? Помнишь, как я сжимал в ладонях камни? Я верил, что они превратятся в птиц, в херувимов с сапфирными сердцами. Когда-то я как Архангел летел по мокрому асфальту, отражаясь во всех его чёрных гранях. Куда пропали эти крылья дождливых порывов, куда делась эта богоизбранная наивность благодаря которой я мог Жить? Что с нами случилось? Я писал Тебе поэмы в зареве свечи, я видел тебя в эффирных снах, я каждую секунду своего существования посвящал твоим глазам, ударам твоего сердца. Я ждал встречи с тобой, как Антихрист ожидает последнего дня. Я дрожал при мысли о мечте увидеть тебя. Куда пропала надежда на Хеппи Энд? Теперь мне снятся совсем иные сны, теперь я пишу другие стихи, посвящённые совсем другим реалиям моей судьбы, другим голосам дребезжащим в мраморе стен, которые будут хранить их до конца своих дней. Что с нами произошло? Мы отрастили шипы, как серые розы научившиеся говорить. Мы стали колоть, мстить, поражать, убивать и жалеть, жалеть, жалеть, жалеть себя и других. Роняя свои лепестки, как только до нас дотрагивается осень. Мы стали благородно–жестокими, мы научились судить не судя. И казнить прощением за все выстрелы в наши сердца, самым острым мечём всепрощения. Мы стали слишком идеальными мастерами игры в человеческую жизнь. Что с нами произошло? Где наши враги, которые кидают в спины тяжёлые камни непонимания, где удары полоумного кнута, где брань летящая в нас, где наши ненавистные палачи которые казнят нас за нашу веру в сны, в мечты и надежды, куда они исчезли? Помнишь - я кричал. Помнишь, как я стоял на взлёте одиннадцатого этажа, и проклинал небо, грозу, которая била в телевизионные антенны, я дрожал и посылал в мокром исступлении самые безумные проклятия небу. В лицо грязным облакам . За то, что я в неведении о себе, за то, что сиротой рождён на свет, за то, что брошен в пепел сигарет и листков прошлой жизни. Где теперь эти эмоции, где этот гнев, дававший силы на такие великие подвиги, такие великие стихи, такие безграничные грёзы? ...что с нами стало теперь? В эти часы безысходности. В этих строчках последней главы. В этой прелюдии послесловия… Во что превратились мои посты? Откуда в них столько искренности – скучной и бесформенной. Когда я успел окончательно осознать что длинные тексты действительно практически никому не интересны. Неужели это и есть окончательное умение, мастерство Жить на земле? Неужели это очередной конец… и почему так рано…

Такое едкое мироощущение – никому не понять, не прочесть, не разузнать в глянцевых некрологах моды. На поверхность, из метро. Из матки города, перешагивая тени прохожих. И только мне подобные как уличные фонари, которых забыли погасить после холодной ночи, светятся кусками арганзы, нежного шёлка. Бензобритвой бегает по городу новый маньяк, на нём уже десятки криков. Его тоже видно издалека, в этом море, в этой паутине комплементов и вульгарных посылов. Такое фатальное мировосприятие – как распятие над кроватью богохульника. Не понять даже после пятого прочтения поста, только немногим таким же перевёрнутым на сто двадцать градусов, головою в облака, в смог рисующий шапки домам. А нам всем кажется, что солнце разогрелось добела, когда выползаем из подъездов по утрам, только потом, каждый бежит по своим векторам, в свою собственную преисподнюю. И только листья бьют по щекам, пощёчины осени, веснушчатой рукой по моей кофте. Больное мироосознание – такое не понять, даже прочитав в карманном справочнике торговца снами. Ночи напролёт криками в подушку сжигаешь часы веселя себя этой игрой в немую нимфу обогнавшую море. Ночи напролёт считаешь звёзды в окне над головой, и светится в стакане недопитый матэ. Звёзды сосчитать проще, чем тех, кому плевать чем на этот раз я крашу грядущий день. Улыбка – вознаграждение за победу себя над собой. Контрольный выстрел в живот, чтобы зубы окрасились в нежный бордовый тон. Спорим, тебе и дня не прожить в моей шкуре. Слишком много приходится видеть вплотную, слишком много слышишь не хотя. ВСЁ ради того чтоб не потерять себя…

На остановках люди ждут приезда своего автобуса. Осень, каждый раз будто новая, будто ни в чём не виновная, сжала их под стеклянный козырёк и морит новоприбывшим из Норвегии холодом. Я обычно стою снаружи, с наружного бока. Чтобы смотреть на намокшее стекло. На то, как они стоят всё так же безмолвно, будто говорить стали воздухом, а не словами. Открывают рты, выпускают пар, шевелят влажными губами. А мы как дети подыгрываем кукольному театру. Шепчем бессмысленные фразы, играем, постоянно играем. Мир поменялся, мир стал совсем понятным, стал как в дилемме рая и ада разломанный на МЫ и ОНИ. На остановках люди смотрят на часы, бегают зрачками за мельканием секундной стрелки. Время – единственное что ни разу не остановилось. Сердце, первые шаги, стремление познать мир, игра в благородных и злых, чтение великих книг – всё однажды переставало идти, падало на колени ниц… что-то из них так и не смогло обрести равновесие. Люди на остановках смотрят вниз, на чужие кроссовки, на асфальт в бензиновых полосках, изредка поднимая глаза на перекрытый пробками проспект. Я дышу, понимая, что меня для них нет, что я никогда не появлюсь, отражением на мокром асфальтовом полотне. В мире такого много, в мире таких больше всех. И с каждым днём всё больше тех, кто меня отверг. Небрежно уронил на пол мой фотопортрет, наступил ногой, стерев об шершавый паркет моё лицо. И уже стихи мои для них срифмованный в мутном абсенте бред, и уже мир мой для них похож на несогласованный текст, похож на наивность детских речей, и я уже обыденнее скуренной за день пачки сигарет. Дым, развеянный по подвалам, сброшенный в тусклый лестничный просвет. И мне главное просто увернуться от этих камней. На остановках люди слушают шум мелькающих машин, оперу резиновых шин ласкающих спины дорог. Это для них лучше чем рок, лучше чем скрежет молитвы, лучше чем траурный гимн всех лакримоз. Они ждут, когда за ними приедёт их автобус. У них так много своих радостей и бед, своих побед и поражений, там в стеклянной коробке, что им просто не нужно знать какого это – понимать что твой Сто Пятьдесят Седьмой, быть может, никогда не придёт. Мир поменялся, мир стал совсем понятным. И от того больнее стало осознавать, как мало понимания у стоящих за этой стеклянной прямой, на остановке автобусов, которые увозят нас домой.