Кобзон, выйдя на сцену, сказал: «В зале сидит моя подруга Лариса Мондрус, в которую я был влюблен...

Когда я появилась на свет, маме едва исполнилось восемнадцать. Шла война. Юная Лидочка Заплетина встретила моего отца, курсанта Израиля Мондруса, в казахском Джамбуле. Ее семья там жила, а отец учился в летном училище. Он не попал на фронт, был откомандирован в Вышний Волочек преподавать летное дело. Мама, оставшаяся дома, вызова к мужу не дождалась.



Отец на долгие годы пропал из нашей жизни, о нем напоминали лишь мизерные алименты. Он разыскал меня, когда я уже работала в Москве в оркестре Эдди Рознера. Я тогда приболела, простуда высыпала на губах. Он заметил это и даже обрадовался: «У меня такое тоже часто случается!» Рассказал, что перебрался на Украину, женился, у него два сына. Теплых отношений между нами не возникло: всю сознательную жизнь я называла папой другого человека.

Харри вместе с родными приехал в Джамбул из Риги, в которую вошли немцы. Он был юным, призыву в армию не подлежал, жил с отцом и матерью, а его старшая сестра снимала угол у моей бабушки. Однажды Харри пришел ее навестить, увидел маму, которая ногой качала мою колыбельку, и влюбился с первого взгляда. После войны его семья возвратилась в Ригу, и он забрал с собой нас с мамой. Официально отчим меня не удочерил — на это требовалось разрешение родного отца и множество других документов, но всегда относился ко мне как к родной.

Сколько себя помню, всегда обожала выступать. Была в себе уверена и сцены совсем не боялась. Я не пыталась конкурировать с Людмилой Зыкиной или Ольгой Воронец, шла своим путем, пробивалась к сердцам зрителей по-другому. В моем исполнении песня всегда была маленьким рассказом, в котором я выплескивала на слушателей свои эмоции, заставляла их переживать вместе со мной, иногда даже плакать.

Мне повезло: в среднюю школу, где я училась, работать руководителем хора пришел самый настоящий дирижер — по состоянию здоровья он уже не мог мотаться по гастролям. Меня он выделил сразу и часто говорил: «Ларочка, у тебя есть будущее». Кроме того, я подружилась с учительницей музыки, которая играла нам на рояле даже во время уроков физкультуры. Она почему-то была уверена, что мое место в музкомедии. Но мне оперетта не нравилась, там пели, как мне казалось, какими-то искусственными, вымученными голосами, а личные, интимные интонации исключались. Другое дело — зарубежная эстрада, я заслушивалась песнями на английском, итальянском, польском, чешском. Помню, каким потрясением стал для меня Ив Монтан. Французского не знала, не понимала, о чем он поет, но его голос пробирал меня до дрожи.

Мои выступления в школе начинались с чего-то идеологически выдержанного вроде «Летите, голуби, летите». А потом мне разрешали петь все, что хочу, и вечер плавно превращался в концерты мелодий и ритмов зарубежной эстрады. В этом смысле столичные запреты на Латвию еще не распространялись. Там никто не пытался, как шутили музыканты, «разгибать саксофоны».

Помимо музыки я обожала спорт. Занималась в кружке художественной гимнастики, который вела профессиональная балерина. Она приятельствовала с моей учительницей музыки, и они постоянно спорили, какую стезю выберет Мондрус. Одна утверждала, что спорт: Лариса, мол, сильная, выносливая, с хорошей мускулатурой. Другая высказывалась в пользу музыки. Я же про себя точно знала, что в математику, физику, химию дорога заказана — эти науки мне категорически не давались. Зато по литературе получала одни пятерки. Да у кого! У самого Михаила Таля, будущего чемпиона мира по шахматам. Несколькими годами ранее он окончил мою школу, потом университет и вернулся к нам педагогом.



Однажды мое пение услышал композитор Владимир Хвойницкий. Он попросил разучить несколько его песен, обещав показать меня руководству Рижского эстрадного оркестра. Я подготовила репертуар, встреча состоялась, директору все понравилось, но разговор закончился ничем: «У нас сейчас летние отпуска, жди звонка осенью». Почему бы и не подождать?

Но могли возникнуть вопросы у родителей: они мечтали, чтобы дочь непременно получила высшее образование, и понять их было можно. Харри рано взял на себя заботы о семье и закончить какой-либо институт ему так и не пришлось. Он всю жизнь проработал таксистом, а мама — делопроизводителем в юридической конторе. И поскольку пение не казалось им серьезной профессией, я, стараясь их не разочаровать, поступила в Институт иностранных языков. Но осенью мне действительно позвонили и еще раз пригласили на прослушивание в Рижский эстрадный оркестр, в котором появился новый руководитель — дирижер Эгил Шварц. Конкурс на место солистки был организован по всем правилам, в нем участвовало много исполнительниц, но приняли меня одну. Директор оркестра позже поделился со мной: «Когда ты спела и ушла, Эгил сказал «Даже если бы она пела не так хорошо, я взял бы ее в оркестр за стройные ножки!»

Утверждая мою ставку, руководитель латвийской филармонии пристально меня осмотрел и вынес заключение: «Вижу, девочка, у тебя на руке часы, значит, твои родители не бедствуют. Посему назначим тебе зарплату в сто двадцать рублей, а дальше посмотрим, как станешь развиваться, чем удивлять». Так началась новая жизнь.

Еще я влюбилась. Эгил произвел на меня колоссальное впечатление. Он был очень красивым, импозантным, не могла оторвать от него взгляда. Все музыканты относились к Шварцу с большим пиететом, ценили его советы, а для меня, начинающей певицы, Эгил так и вовсе был просто царь и бог. Мы проводили вместе много времени, он в меня вкладывался, как Пигмалион в Галатею, лепил артистку высокого уровня. Думаю скромно: я оказалась способной ученицей. Когда выходила на сцену, для меня было высшим счастьем слышать похвалы моего дирижера. А он на них не скупился.

Эгил очень отличался от большинства советских мужчин. Ну кому, например, тогда приходило в голову открыть дверцу автомобиля и подать руку даме, которая из него выходит?! Для него же это было абсолютно естественным. Кроме того, не секрет, что после выступления музыканты обычно начинают «отрываться», особенно на гастролях, вдали от дома. А Эгил вообще не переносил алкоголь, и если ему все же приходилось выпивать в компании, он быстро пьянел и наутро у него раскалывалась голова.

Но вот незадача — Шварц, который старше меня на восемь с половиной лет, был женат, в его семье рос маленький ребенок. Да и за мной ухаживал молодой человек из театральной студии, где мы вместе играли. Когда после наших концертов в Риге Эгил уходил домой, я каждый раз с тяжелым чувством понуро брела к родителям. Зато на гастролях вечерами можно было вдвоем посидеть в кафе, погулять по улицам. В итоге романтические отношения переросли в серьезные чувства. В гостиницах Эгил, как правило, селился вместе с нашим конферансье Лебединским, и Леонид нас, что называется, прикрывал.

Испытывала ли я моральные терзания от того, что разбиваю семью? Но разве влюбленная восемнадцатилетняя девчонка станет задаваться таким вопросом? Меня больше волновало, что Эгил все не произносил заветных слов: я тебя люблю. Более того, довольно часто сомневался: «Ты такая молодая! Может, тебе только кажется, что влюблена в меня?..»

Развод стал для Шварца серьезным шагом. Перед тем как объясниться с женой, он сказал: «Нам не стоит встречаться, пока я не оформлю все официально». Но почему? Я, конечно же, переживала, и только теперь, с высоты жизненного опыта, могу оценить его поступок: он всеми силами оберегал меня от скандала.

На нашей свадьбе гулял весь Рижский эстрадный оркестр. С того момента и по сегодняшний день мы не расставались. Разве что ненадолго, когда не совпадали наши рабочие графики. Не можем обходиться друг без друга и сегодня. Значит, все было не зря.

В те времена в оркестре работала талантливая певица Айно Балиня, она потрясающе исполняла репертуар Эллы Фицджералд. Как правило, я открывала концерт, Айно его заканчивала. Выступив, я не уходила в гримерную, стояла за кулисами, наслаждалась ее вокалом. Эгил понимал, что патриотический репертуар в моем исполнении не будет звучать органично, и поручал петь лирические песни, такие как «Звать любовь не надо» Дунаевского. Публика принимала меня очень тепло, и через два года Эгил решил произвести рокировку, поручил мне закрывать концерт. Балиня обиделась и уволилась из оркестра.

Одноклассником Эгила был Раймонд Паулс, в 1956 году они вместе организовали первый профессиональный джазовый ансамбль, записывались на радио, начали выпускать пластинки. Когда мы задумались о моем репертуаре, Эгил обратился к Раймонду, и тот написал для меня песню «Синий лен», а позже «Озерный край». Наша связь с Раймондом была крепкой, мы постоянно встречались, Паулс показывал нам новые песни, говорил: «Лариса, выбирай любую, мои песни понимают только в Латвии, в России они никогда не станут популярными». Ошибался, как выяснилось!



Однажды, когда мы уже жили в Германии, раздался звонок из Парижа. Бывшая ведущая концертов Рижского эстрадного оркестра латышка Парсла, вышедшая замуж за француза, спросила: «Помните меня? Тут рядом сидит один человек с неприятным голосом, который хочет сказать вам пару ласковых». И передала трубку Паулсу. Оказалось, Раймонд с женой Ланой гостили у Парслы. Мы удивились, что его выпустили за рубеж. Тогда это было редкостью: шла война в Афганистане. Раймонд предложил: «Если хотите повидать старых друзей, садитесь в машину и приезжайте». Конечно же, уговаривать нас долго не пришлось. И день рождения Эгила — так совпало — мы отмечали за столиком «Мулен Руж» в теплой компании. А еще Раймонд сделал мне царский подарок: разрешил включить в репертуар песню про девочку, которой мама дала жизнь, но забыла подарить счастье. Текст латышского поэта был очень трогательным и печальным, хорошо ложился на прекрасную музыку Паулса. Позже Андрей Вознесенский написал на нее новый русский текст, и «Миллион алых роз» в исполнении Аллы Пугачевой стал хитом.

Но до этого было еще далеко. Как-то на мое выступление пришел Олег Лундстрем и пригласил поработать с ним. Я обрадовалась, тут же рассказала об этом Эгилу. Представляю, как он переживал, но поступил благородно, отпустил: «Ларочка, конечно же, поезжай в Ленинград, попробуй, это неплохо для твоей карьеры, и я не должен тебе препятствовать». И я спела с оркестром Лундстрема, ездила даже на гастроли в Киев, но перейти к нему не смогла: все было чужим, мне не хватало любимого человека рядом. Вернувшись в Ригу, сказала Эгилу: «Все, никуда больше от тебя не уеду — только вместе».

Через какое-то время друг мужа конферансье Гарри Гриневич стал работать с Эдди Рознером. Мы обожали Гарри, он был замечательным, порядочным человеком, правда его актерская судьба складывалась непросто. Гриневич очень остроумно пародировал Брежнева, «доброжелатели» строчили доносы в компетентные органы, и Гарри стал невыездным. Именно он рассказал Эдди Игнатьевичу обо мне. Рижский эстрадный оркестр выехал на гастроли в Ленинград, где в то же самое время давал концерты оркестр Рознера, Эдди Игнатьевич специально пришел на наше выступление, чтобы послушать меня. А поскольку Шварц был известен как великолепный аранжировщик и за пределами Латвии, мудрый Рознер позвал нас поработать у него вместе: «Эгил будет вторым дирижером». Предложение было заманчивым, популярность оркестра Рознера, после того как музыканты снялись в «Карнавальной ночи», была бешеной, и мы решили рискнуть и переехали в Москву.

Поселились в гостинице «Украина», нам там оплачивали номер. Рознер тут же загрузил работой, за очень короткий срок надо было сделать три аранжировки. Муж работал по ночам, прикрывая газетой настольную лампу, чтобы свет не мешал мне спать. В столице он стал для меня всем — родители ведь оставались в Риге. И постепенно я обретала уверенность, что в непростых ситуациях всегда смогу спрятаться за его спиной. Практически никогда не ходила по инстанциям, отстаивая свои права. За меня это делал Эгил. Он говорил так: «Твое дело — петь. Ты должна следить за здоровьем, чтобы не потерять голос. Все остальные вопросы решу сам». Так что администратор мне не требовался, всеми делами занимался муж, давая возможность сосредоточиться на творчестве.

Рознер жил в доме артистов эстрады на Каретном Ряду. Там же нашел съемную комнату и для нас, постоянно арендовать номер в гостинице было дорого. Первое, что мы сделали, заселившись туда, — перевезли пианино из Риги. Эдди Игнатьевич обещал похлопотать о московской прописке. Но это было возможно только при наличии какой-то собственной жилплощади. В Риге у нас оставалась квартира, однако чтобы поменять ее на Москву, по правилам того времени требовалось специальное разрешение. А давать его никто не торопился. Первое время нас это не сильно заботило, ведь мы постоянно пребывали в разъездах.

В перерывах между гастролями я записывалась в студии грамзаписи «Мелодия» и на радио. Наши песни охотно ставили в эфир, несмотря на полное отсутствие в них гражданской тематики. Это было окончание хрущевской оттепели, на радио еще работали редакторы, которые понимали, что вкусы молодежи сильно отличаются от вкусов партийной номенклатуры, и пытались удовлетворить интересы этого поколения.

Репетиции песен Рознера проходили в его квартире, однажды мы пришли, и Эдди Игнатьевич сообщил: «Хрущева сняли». Мне это запомнилось, хотя о грядущих переменах никто, конечно, не подозревал.

В 1965 году Эгил отнес мои записи на телевидение, и меня пригласили на новогодний «Огонек», где я сидела за столиком с космонавтами Юрием Гагариным, Алексеем Леоновым, Павлом Беляевым. Случился настоящий прорыв в карьере.

Со временем мы все чаще стали работать с другими композиторами, и Рознер относился к этому с ревностью. Свои обязательства перед ним мы свято выполняли, гастролей и концертов не срывали, но на радио его песни в моем исполнении звучали все реже, и это, конечно же, ему не нравилось.

Прошло довольно много времени, а жилья все не было, ютились в съемной комнатке. Рознер так ничего и не предпринял, чтобы помочь нам с пропиской. Мы с мужем посоветовались и пришли к выводу, что пора начать работать самостоятельно. Провели последние гастроли в Донецке и написали заявления об уходе. Тяжелых объяснений с Эдди Игнатьевичем не последовало, солисты в оркестре менялись и до нас. Свои первые шаги там сделали чуть ли не все звезды советской эстрады...

Еще одним нашим соседом по дому был легендарный эстрадный администратор Паша Леонидов. Он не раз интересовался, долго ли мы собираемся сотрудничать с Рознером. «Ларисе пора давать сольные концерты, — убеждал он. — Я устраиваю сольники и Иосифу Кобзону, и Эльмире Уразбаевой, и Тамаре Миансаровой, создайте свой музыкальный коллектив, а я все сделаю, не сомневайтесь». И он нас уговорил, Эгил пригласил музыкантов из Риги, и мы с головой окунулись в репетиции. Муж, видя, как я нервничаю, предложил Леонидову компромиссное решение: «Пусть Лариса выступит с кем-нибудь в паре, споет одно отделение». Мой дебют должен был состояться в Волгограде, но Эльмира Уразбаева, вместе с которой мне предстояло работать, неожиданно заболела. Тут Паша и огорошил: «У вас есть пять дней, чтобы подготовить и второе отделение. Вместо Эльмиры мне предложить некого, а отменить концерт невозможно, билеты уже проданы».

Мне это казалось настоящей авантюрой, и я успокаивала себя лишь тем, что зрители наверняка начнут сдавать билеты: ну кто пойдет на Ларису Мондрус? Перед началом концерта прильнула к отверстию в занавесе: полный зал! Отступать было некуда, вышла на сцену, объявила первую песню. От волнения заложило уши, и когда я закончила петь, мне показалось, что кругом гробовая тишина. И вдруг слух прорезали аплодисменты, а после нескольких песен зазвучали и крики «Браво!». Мне начали подпевать и долго не отпускали в конце. Все-таки радио и телевидение сделали свое дело: люди знали мой репертуар. А Паша Леонидов вынес вердикт: «Никаких первых отделений — только сольники».



Меня заметил Эльдар Рязанов, он готовился к съемкам комедии «Дайте жалобную книгу» и пригласил на роль певицы в ресторане. Композитор Анатолий Лепин, автор легендарных «Пяти минут» из «Карнавальной ночи», написал песню «Добрый вечер», которую я и спела. Она показалась мне простоватой, но хорошо вписалась в картину. Я подружилась с Ларисой Голубкиной и потом часто участвовала с ней в одних концертах.

Паша Леонидов однажды сказал: «Лариса, у тебя теперь есть имя, билеты на твои концерты распродаются по всей стране, попробуем прорваться в Москонцерт». Но все уперлось в столичную прописку. Тут на нашем с Эгилом пути возник директор Московского мюзик-холла Владимир Бочевер. Его труппа как раз собиралась на гастроли в Варшаву, и он пригласил поехать с ними.

— Но тогда мы должны отказаться от всех концертов, а значит — и от заработков.

— Зато по приезде я решу ваш вопрос с пропиской!

И он нам помог — выбил разрешение поменять рижскую квартиру на комнату в Москве и мы наконец-то стали полноправными столичными жителями! Москонцерт принял меня в свои объятия, там я и проработала много лет.

Зарабатывали мы тогда очень прилично, денег вполне хватало на покупку трехкомнатной квартиры, но нам полагалась всего лишь двухкомнатная, поскольку семья была маленькой. Чиновник, возглавлявший хозяйственный отдел в Верховном Совете, с которым мы познакомились, посоветовал: «Вам надо заработать определенную репутацию, давайте шефские концерты, тогда, возможно, я смогу вам посодействовать». Таким концертам не было конца: выступала на правительственных мероприятиях, на заводах и фабриках. И вот наконец председатель Моссовета Владимир Промыслов смилостивился и выдал разрешение на покупку кооперативной «трешки» в доме композиторов на Преображенке. Соседом оказался руководитель ансамбля «Самоцветы» Юрий Маликов, его жена, балерина мюзик-холла Людмила Вьюнкова, выходила во двор с коляской, где сидел маленький Дима. А я выгуливала пуделя Диззи. Мы быстро подружились. Вместе с нами там поселилась и Люся Дороднова — помощница по хозяйству.

Мы познакомились с ней в Сочи. Она подошла ко мне, чтобы что-то передать от Тамары Миансаровой, и призналась: «Лариса, я вас очень люблю». А позже попросила оформить ее костюмершей в нашем коллективе. Люся оказалась человеком преданным, она проработала у меня до самого нашего отъезда. Вставала раньше всех, ложилась позже всех, успевала погулять с собакой, достать по блату среди зимы свежие огурцы, ездила в Столешников переулок покупать печенье курабье, которое я обожала. Мне было неловко «торговать лицом», чтобы что-то достать, эту задачу решала Люся. Мы звонили ей вечером: «Едем после концерта с компанией, приготовь что-нибудь». Приезжали — стол уже накрыт по всем правилам. Так же преданно Люся относилась и к Алле Пугачевой, у которой работала после нашего отъезда. Но с нами она продолжала поддерживать связь, звонила: «Лариса, как вы? До сих пор ношу вашу шубку...»

Работали мы по-прежнему много. Перезнакомились со всеми звездами советской эстрады, постоянно выступали вместе с Иосифом Кобзоном, Поладом Бюль-Бюль оглы, Геленой Великановой... Не помню, чтобы кто-то в нашем кругу относился друг к другу недоброжелательно: все были людьми успешными, у всех имелись свои поклонники, так что делить нам было нечего. Помню, в Новосибирске вместе с Кобзоном участвовали в новогодних концертах. Выступления начинались с раннего утра, и к вечеру я едва волочила ноги. А у коллег на ночь глядя открывалось второе дыхание, накрывали столы... Я извинялась и шла к себе, но начиналось ворчание: Лариска, мол, загордилась, не уважает, не хочет с нами выпить. Пришлось объясниться: «Иосиф, ты никогда не болеешь, у тебя всегда смыкаются связки. А если я прогуляю с вами всю ночь, завтра не смогу выдавить из себя ни одной ноты».

Я по-настоящему подружилась с Муслимом Магомаевым, общались очень тесно. Может быть потому, что оба были иногородними. Для очередного новогоднего «Огонька» записали песню Полада Бюль-Бюль оглы «Разговор птиц» — произвели фурор, поскольку объяснялись друг другу в любви на Центральном телевидении. Если наши графики совпадали и мы одновременно оказывались в Москве, почти не расставались. Муслим был очень щедрым и хлебосольным, любил приглашать гостей, закатывал банкеты, любил выпить, поговорить, человеком был остроумным и интересным. У него тогда развивался бурный роман с нашей приятельницей Милой Каревой, она работала на радио.

В творчестве у нас с Эгилом все складывалось удачно, а вот в личной жизни... Я очень хотела ребенка, но забеременеть не получалось. Когда кто-то бестактно интересовался:

— Лариса, ты что, не хочешь иметь детей? — отмахивалась:

— У меня для этого еще будет время.

Не хотела пускать людей к себе в душу и рассказывать о своих проблемах. Но разговоры эти выбивали меня из колеи. Тогда и завела собаку, черного пуделя Диззи, названного так в честь темнокожего джазового музыканта и композитора Диззи Гиллеспи. Но он, конечно же, не мог заменить нам с Эгилом ребенка.

Ходила по клиникам, сдала кучу анализов. Пробовала лечиться: ванны, грязи, электрофорез — перепробовала все, что имелось в распоряжении нашей медицины. И — о чудо! — однажды это случилось. Я продолжала вести обычный гастрольный образ жизни. Живот часто тянуло, иногда боли становились довольно сильными. Возвращаясь в Москву, бежала к врачам. Меня осматривали и успокаивали:

— Беременность развивается нормально.

— А на гастроли ехать можно, со мной там ничего не случится?

— Не бойтесь, боли пройдут сами.

Бомба рванула в Махачкале. На выступление меня везли по таким колдобинам, что когда доехали, я просто умирала от боли. Но сольный концерт допела, правда пришлось два часа простоять у микрофона столбом — любое движение причиняло нечеловеческие страдания. Прилетела в Москву, приняла душ, вроде отпустило, улеглась спать, а ночью мне стало совсем худо. Эгил вызвал скорую, я не могла двинуться с места, лежала бледная, даже не разговаривала. Люся с Эгилом проводили меня в больницу, там я сразу же попала на операционный стол: внематочная беременность. Сделав анализы, врачи сказали: «Если бы вы приехали на пару часов позже, не факт, что мы смогли бы вас спасти».

Потом была операция, лампы, слепящие глаза, врач разговаривала со мной как с ребенком: «Не бойся, глубоко вдохни, сейчас у тебя закружится голова, но не волнуйся, так и надо». Дальше провал. Очнулась в реанимации. Рядом старушка в платке: «Шо ж ты, милая, делала? Пришлось срезать тебе всю красоту, иначе ты бы расцарапала себе шов». Действительно, ногти на руках совершенно похабно откромсали под корень тупыми ножницами. Но все это не имело никакого значения...



Позже меня перевезли в палату, где лежало человек двенадцать. Посещения не разрешались, чтобы поговорить с мужьями, женщины по пояс высовывались в окно. Хирург, оперировавшая меня, зашла проведать и сказала: «Я вас пожалела, сделала маленький шов, но одну трубу все же пришлось перевязать. Вы моя любимая певица, я не хотела портить вам фигуру. Все у вас будет в порядке, вы поправитесь. А дети... Живут и без них».

Эгил очень переживал, ему зачем-то сообщили, что мы потеряли мальчика. Мы старались не обсуждать случившееся, от депрессии спасала работа, в которую я погрузилась с головой. Поехала на гастроли в Болгарию, Польшу, ГДР, там удалось как-то забыться. Я была уверена, что мою проблему нельзя решить, и думать об этом было нестерпимо больно.

Однажды принесли на радио новую песню. И вдруг музыкальный редактор, с которой мы сотрудничали не один год, пряча глаза, промямлила:

— Мы не можем поставить ее.

— Почему?

— Это не мое решение. Худсовету не понравились ни музыка, ни текст, слишком они легкомысленные.

Нашему удивлению не было предела. Ответ на эту загадку мы получили с помощью Вадима Мулермана. Он и позже в прессе и на телевидении рассказывал, что председатель Гостелерадио Сергей Лапин, поздравляя коллектив с новым, 1971 годом сказал, что впредь, мол, обойдемся в эфире без всяких Мондрусов, Мулерманов и прочих.

У меня стали отнимать сольники. Москонцерт обычно сообщал о своем решении, когда я уже стояла на пороге квартиры с чемоданом. Звонили и объявляли: «Вы поете только одно отделение». Приезжала и видела, что в первом выступает никому не известный певец. Зрители из разных городов писали: «Мы не хотим слушать не пойми кого, мы пришли на Ларису Мондрус». Таких жалоб приходило множество. Москонцерт вынужден был реагировать, и я получала сольник, но потом все повторялось.

Выступила перед космонавтами в Звездном Городке. Они очень любили мои песни и часто приглашали. На другой день меня вызвал на ковер директор Москонцерта Феликс Шапорин:

— Что ты там натворила? Совсем без царя в голове? Зачем нацепила короткую юбку?

— Я выступала в концертном платье, его для меня пошил Рижский дом моделей.

— Ну, не знаю, не знаю. Но больше его не носи.

Критику вызвал и другой мой туалет: длинное платье, все словно покрытое блестящими чешуйками. Пришла в нем на репетицию в зал «Октябрьский», перед самым выступлением мне объявили, что снимают мой номер: не те туалеты ношу, слишком они вызывающие. Остракизму подверглось и длинное в пол платье от Славы Зайцева, кто-то из теленачальства назвал его лоскутные рукава лохмотьями.

«Мелодия» должна была выпустить мой диск-гигант. Руководство пообещало: «Обложку закажем в Японии». Не успела обрадоваться, как все отменилось. Мне сказали, что член худсовета композитор Никита Богословский высказался против. В пластинку входила песня «Листопад» со словами «Даже позднею осенью к нам весна возвращается». На обсуждении Богословский стал придираться, мол, что же это молодая певица поет с таким пессимизмом, стал объяснять, что это чуждая нам песня, а нам надо воспитывать в молодежи оптимистичное, задорное отношение к жизни. В результате проект зарезали. Вместо гиганта выпустили две сорокапятки, которые сразу же были распроданы.

К слову, с проявлениями антисемитизма я тогда столкнулась впервые. Да и сегодня не убеждена на сто процентов, что он реально существовал. Вероятно, все дело было лишь в конкретной личности — председателе Гостелерадио Лапине. Но увы, он занимал высокий пост, вершил судьбы. Никогда не помнила, что я еврейка. Национальность в советские времена выбирали по одному из родителей, я взяла мамину и по паспорту совершенно официально числилась русской. Но мне это было безразлично, всю жизнь общалась и с евреями, и с латышами, и с узбеками, и с татарами, если люди были мне интересны.



У Эгила было свое объяснение, почему к нам так цепляются. В свое время мы уходили из Рижской филармонии со скандалом: был конфликт с директором Швейником, поклявшимся испортить нам жизнь. Он был человеком влиятельным, со связями, поскольку часто принимал столичное начальство, приезжавшее отдохнуть на взморье. Тесно приятельствовал с заместителем министра культуры. Именно за его подписью вышла большая статья, в которой выражалось недоумение по поводу того, что такие певички, как Лариса Мондрус, имеют сольные концерты. Разнос был напечатан и в «Музыкальной жизни», там написали, что мой диапазон состоит из пяти нот. «Огонек» в статье о современной эстраде также не преминул куснуть «эту Мондрус».

Меня всеми правдами и неправдами старались не выпускать на зарубежные гастроли. Если в Москонцерт на мое имя приходило приглашение, отвечали, что, к сожалению, именно в эти числа певица занята. Когда подобная история случилась с заявкой из Болгарии, я добилась приема у заместителя министра культуры Владимира Ивановича Попова. Спросила напрямую:

— Не понимаю, что происходит. Пусть кто-нибудь выскажет мне претензии открыто, может, я с ними соглашусь и что-то смогу изменить. Посоветуйте, как себя вести.

Попов был удивлен:

— Мы ничего против вас не имеем. Все с вами в порядке. Я и не слышал, что в Болгарии проходит фестиваль. Конечно же, вы туда поедете.

И слово сдержал, я с большим успехом выступила на Солнечном Берегу. Но когда вернулась домой, все началось по новой.

Решение об эмиграции было трудным. Мы сидели дома с Эгилом и взвешивали все за и против. С одной стороны, конечно, страшно, нас ждет полная неизвестность, никто не знает, удастся ли там найти работу по профессии. С другой стороны, и здесь терять нечего. Перед нами уже перестали даже извиняться за отмену выступлений, телевидение было окончательно закрыто для нас. Может, все-таки стоит рискнуть и начать жизнь заново? И мы в конце концов решились. Подали заявление на выезд и стали ждать. Не работали несколько месяцев. Про участь отказников тоже были наслышаны. И вот раздался звонок из ОВИРа, некая сотрудница по фамилии Израилова сообщила: «Лариса Израилевна, выезд вам разрешен, на сборы дается две недели».

За день до отъезда Муслим пригласил в ресторан, не побоялся, хотя сам никогда не собирался уезжать. Прощаясь, сказал: «Лариса, мы с тобой всегда были друзьями, как бы ни сложилась жизнь, где бы ты ни оказалась, не забывай об этом». И подарил мне свою пластинку, которая только что вышла. Когда уже в Мюнхене разбирала вещи, обнаружила на обратной стороне конверта адрес и телефон Муслима. Я ими никогда не воспользовалась. Боялась, что если начну переписываться, навлеку на него неприятности. Но это был трогательный и очень мужской поступок.

Провожать нас в Шереметьево пришли моя подруга, родители и Люся Дороднова. Было очень грустно, ведь мы покидали родную страну. Из-за каких-то чиновников пришлось расставаться с близкими людьми, с любимой публикой...

Приехали в Германию и сразу же стали искать работу. Эгил успокаивал: «Ларочка, даже если ты больше не сможешь выступать, без дела не останемся, займемся чем-нибудь другим».

Мы сели на телефон. Решили начать с компании Deutsche Grammophon. Нас приняли, выслушали, взяли записи: «Отправим их в Гамбург». Через пару недель пришел ответ: «Готовы подписать с вами контракт на пять лет». Подпись под этим документом я поставила в свой день рождения. Менеджер, взявший под крыло, стал включать меня в программы концертов, организовывал интервью, мои записи появились на радио... По поводу первого диска, где я исполняла песни на пяти языках, пресса писала: «Это выдающийся голос с Востока!» А вскоре меня включили в престижный справочник Star Szene 1977 наряду с Эллой Фицджералд, Демисом Руссосом, Фрэнком Синатрой, Барброй Стрейзанд, Карелом Готтом.

Однажды нам подвернулась работа на норвежском круизном судне. А у меня вдруг открылось жуткое кровотечение. Срочно нашли врача, он порекомендовал сделать чистку, пообещав: «Отправлю материал на анализ, и мы узнаем, что с вами не так». Результаты исследований пришли, когда мы уже вернулись в Мюнхен: гормональная недостаточность. «Это вообще не проблема», — заверил врач и выписал лекарства. И вскоре родился наш сын!

Мне тогда исполнилось тридцать восемь. Врачи беспокоились за мое здоровье. Назначили полное обследование, ведь ребенок мог родиться с синдромом Дауна. К счастью, все обошлось. Появление на свет нашего долгожданного мальчика стало самым счастливым моментом жизни.



Имя выбирали долго, хотелось, чтобы оно было интернациональным и незатасканным. Нам с Эгилом очень нравился американский дирижер Лорин Маазель. И я предложила: «А что, если мы изменим одну букву и назовем сына Лорен?» Еще мы дали ему второе имя Артур, то есть он у нас Лорен Артур. Когда сын учился в школе, некоторые одноклассники путали и звали его женским именем Лорейн. Я сказала сыну:

— Если тебе не нравится твое имя, всегда можешь зваться просто Артуром.

Он ответил:

— Нет уж, я к Лорену уже привык.

Сын оказался музыкально одаренным, окончил школу по классу рояля, потом Академию музыки и искусства в Зальцбурге, занял первые места на нескольких музыкальных конкурсах. Мне казалось, что Лорена как пианиста ждет большое будущее. Но своей основной профессией он избрал математику и информатику, защитил диссертацию и теперь работает в исследовательском центре BMW, разрабатывает автомобили будущего. Эгил его поддержал, а я расстроилась. Несколько лет назад Лорен женился на прекрасной девушке Клаудии. Она — детский психолог. Живут душа в душу, ходят на концерты классической музыки. Полтора года назад мы с Эгилом стали бабушкой и дедушкой, Клаудиа родила близнецов Лауру и Эмиля.

Какое-то время после рождения сына я продолжала выступать. Нянь не приглашала, с хозяйством справлялась сама. Если уезжала на гастроли, Лорен оставался с бабушкой. Но меня постоянно преследовал панический страх: вдруг с ребенком что-то случится?! И однажды решила: моя жизнь на эстраде была достаточно яркой, долгие годы работала на износ, теперь пора остановиться и посвятить себя воспитанию ребенка, сыну я нужна больше, чем публике. Эгил работал, так что о будущем можно было не беспокоиться.

Но сидеть без дела я не собиралась. Однажды прочитали объявление в газете: итальянец продавал свой бизнес — обувной магазин в Грюнвальде. Эгил сказал: «Ларочка, ты смогла сделать музыкальную карьеру в Германии, значит, и с магазином справишься». Для покупки пришлось взять большой кредит в банке, который мы выплачивали несколько лет. Я довольно быстро разобралась, кто ко мне приходит, какую обувь спрашивают чаще. Ездила с Эгилом на выставки в Милан, Болонью, Дюссельдорф, занималась закупками. Посвятила этому делу больше двадцати лет, потом мы магазин продали.

В Россию удалось вернуться лишь в 2001 году, когда Андрей Малахов пригласил нас принять участие в «Большой стирке». Конечно же, мы были очень рады вновь встретиться с дорогими людьми. Повидались с Муслимом Магомаевым, он позвал в гости, познакомил с женой Тамарой Синявской. Она приняла нас очень приветливо, накрыла роскошный стол. Видя, с какой любовью Тамара относится к Муслиму, я за него порадовалась. Их отношения напоминали наши с Эгилом, они были так же преданы друг другу.

Повидались и с Иосифом Кобзоном. Он прислал машину, которая доставила нас в их потрясающий дом. Его жену Нелли я видела впервые, в те давние времена, когда мы вместе работали в концертах, Иосиф был с Людмилой Гурченко. Вспоминали, как однажды на гастролях в Германии Иосиф, выйдя на сцену, сказал: «В зале сидит моя подруга Лариса Мондрус, в которую я был влюблен, а также нехороший человек Эгил Шварц, который ее у меня отбил». Кобзон любит пошутить...

Я счастлива, что рядом со мной любимый муж, замечательный сын. Что теперь могу свободно приезжать в Россию и встречаться с друзьями. Чего еще желать!

16.11.2016 / Лариса Мондрус