Цитата сообщения Tka4ewa ЛИДИЯ ВЕРТИНСКАЯ: "Я БЫЛА ЮНА, НЕОПЫТНА, СОВСЕМ НЕ ЗНАЛА ЖИЗНИ, НО МНЕ ЗАХОТЕЛОСЬ ЗАЩИТИТЬ ЕГО"

 

ЛИДИЯ ВЕРТИНСКАЯ: "Я БЫЛА ЮНА, НЕОПЫТНА, СОВСЕМ НЕ ЗНАЛА ЖИЗНИ, НО МНЕ ЗАХОТЕЛОСЬ ЗАЩИТИТЬ ЕГО"

 

Александру Вертинскому - 115. В год этого \"некруглого\" юбилея жена великого артиста Лидия Вертинская завершает работу над своими воспоминаниями, которые вскоре будут изданы \"Вагриусом\". Но прежде чем рукопись стала книгой, Лидия Владимировна любезно предоставила \"Известиям\" право публикации нескольких отрывков из уже написанного.

Сайт: Известия

 

 

 

"Никого прекраснее его нет. И никогда не будет"

 

Однажды в Пасхальный вечер в нашей небольшой компании возникло предложение послушать Вертинского. До этого я знала Вертинского только по пластинкам и была его поклонницей, но никогда его самого не видела. И мы приехали в кабаре "Ренессанс".

 

Полутемный зал в сигаретном дыму. Небольшое возвышение для джаза. На сцену выходит пианист. И рядом возникает человек в элегантном черном смокинге. Вертинский! Какой он высокий! Лицо немолодое. Волосы гладко зачесаны. Профиль римского патриция! Он мгновенно окинул притихший зал и запел.

 

На меня его выступление произвело огромное впечатление. Его тонкие изумительные и выразительно пластичные руки, его манера кланяться - всегда чуть небрежно, чуть свысока. Слова его песен, где каждое слово и фраза, произнесенные им, звучали так красиво и изысканно. Я еще никогда не слышала, чтобы так красиво звучала русская речь, слова поражали своей богатой интонацией. Я была очарована и захвачена в сладкий плен.

 

...Почему-то в тот вечер мне особенно запомнилось, как он пел "Прощальный ужин":

 

Я знаю, даже кораблям

 

Необходима пристань.

 

Но не таким, как мы!

 

Не нам,

 

Бродягам и артистам!"

 

Последнюю фразу он произносил почти что с вызовом, как будто швырял перчатку кому-то невидимому в зале. И было в нем в тот момент столько достоинства, актерской гордости!

 

Но в этот миг я не испытывала к нему ничего, кроме... жалости. Я была юна, неопытна, совсем не знала жизни, но мне захотелось защитить его. Слова этой песни поразили и больно ранили меня.

 

И всю мою неразбуженную нежность и любовь я готова была отдать ему. Отдать с радостью. Потому что никого прекраснее его нет. И никогда в моей жизни не будет. Я это знала, сидя в прокуренном зале "Ренессанса". Так же точно, как и семнадцать лет спустя - в тот майский день, когда в Доме эстрады стояла у его гроба с нашими девчонками...

 

По счастливой случайности, за нашим столиком сидели его знакомые. Он подошел. Нас познакомили. Я сказала: "Садитесь, Александр Николаевич". Он сел - и потом не раз говорил: "Сел - и навсегда". Влечение было обоюдным.

"Он звал меня Лила, а я его Сандро"

 

Мы стали встречаться. Александр Николаевич приглашал меня на свои выступления. Он пел, а я слушала... Вертинский окончательно меня околдовал.

 

Себя он называл "кавказским пленником", ему очень понравилось, когда он узнал, что я по отцу грузинка, так как он всегда обожал грузин. "Я их очень люблю", - сказал он и спросил: "А как вас грузины зовут?" Я ответила, что меня все зовут Лиля, но грузины не выговаривают букву "я", и поэтому у них получается "Лила".

 

Александр Николаевич улыбнулся: "Как это замечательно! Я вас тоже буду звать Лилой, но и вы меня тогда зовите Сандро". Такая у нас началась игра. Он звал меня Лила, а я его Сандро.

 

Всю неделю я была занята на работе, и только суббота и воскресенье оставались свободными. Мы стали часто встречаться - по субботам или в воскресенье. Но в остальные дни Александр Николаевич скучал, и тогда мы стали переписываться. От этого времени у меня остались все его письма и стихи. Никогда не думала о том, чтобы их печатать. Зачем? Кому они нужны, кроме моих дочерей и, может быть, внуков? Но чем чаще я перечитываю пожелтевшие страницы, исписанные крупным отчетливым почерком Александра Николаевича, тем настойчивее, неотвязнее мысль - не может, не должно это богатство принадлежать мне одной.

"Сейчас так уже не пишут..."

 

В этих письмах весь Вертинский, каким я его знала. Страстный, щедрый, любящий, знающий, что такое истинное чувство, истинное страдание. Сейчас так уже не пишут...

 

"19 ночь, дома. Еще, еще хочется с Вами разговаривать, мой маленький друг. Вот у одного поэта есть такие строчки:

 

"В первый раз я вижу воды Нила,

 

Как красив он, дивен и далек!

 

Знаешь, если б ты меня любила,

 

Я сгорел бы, словно уголек!"

 

Теперь у меня есть часы. Они тикают. Это лучше, чем тишина. Все-таки кто-то куда-то спешит, старается, опаздывает. Боюсь, что письмо не дойдет завтра и Вы не позвоните мне. Насчет воскресенья. Помните, я Вам читал, Ларисса Андерсен говорит:

 

"Счастье? Тише. К счастью надо красться,

 

Зубы сжав и притушив огни,

 

Потому что знает, знает счастье,

 

Что всегда гоняются за ним!"

 

Кто может сегодня поверить в счастье? В особенности если оно находится в таких безответственных и хрупких руках, как Ваши, моя дорогая?"

 

Вот еще одно письмо.

 

"Наконец, утром мне подали Ваше письмо, и все мои ночные страхи развеялись, как дым. Письмо, как всегда, слегка сумбурное, но с такой очаровательной фразой в конце, что у меня уже на целую неделю будет хорошее настроение.

 

Да, совершенно ясно, что мое настроение находится в концах Ваших тонких пальцев. Как у Блока:

 

"Ты, держащая море и сушу

 

неподвижно тонкой рукой!"

 

А за пессимизм моего вчерашнего письма Вы, пожалуйста, не сердитесь, моя маленькая повелительница! Помните, что сказал мне на грузинском балу один человек? "Вертинский - Вы кавказский пленник". А с пленниками надо хорошо обращаться. Все эти дни я нервничал из-за Вашего молчания и плохо себя вел. Пил много. Теперь я успокоился. На воскресенье предлагаю Вам в час дня позавтракать со мной в "Константинополе", где дают Ваши национальные блюда, а потом видно будет, или кино, или Джесфильд Парк*. Встретимся у меня (время зависит от Вас), а потом пойти в кафе или кино. А вечером пойти в Лайсеум на симфонию. Четвертое - днем побывать где-нибудь вместе, а вечером пойти ко мне в "Ренессанс".

 

Но воскресенье уже скоро.

 

У меня глаз болит! Пыль залетела, противный Шанхай. А какая у Вас походочка! Ровненькая, с большим достоинством, как будто Вы зашли на минутку и очень торопитесь осмотреть этот город, а поезд скоро уходит. Так ходят иностранки в Бельгии, когда осматривают Мертвый Брюгге. Я Вас обожаю, моя маленькая грузинка!

 

Сандро"

 

*Джесфильд Парк - огромный ботанический парк в Шанхае.

 

За время нашего знакомства в Шанхае Вертинский написал несколько стихотворений, посвященных мне. Самое прекрасное из них:

Спасение

 

Она у меня, как иконка -

 

Навсегда. Навсегда.

 

И похожа она на орленка,

 

Выпавшего из гнезда.

 

На молодого орленка,

 

Сорвавшегося со скал,

 

А голос ее звонкий

 

Я где-то во сне слыхал.

 

И взгляд у нее - как у птицы,

 

Когда на вершинах гор

 

Зеленым огнем зарницы

 

Ее озаряют взор.

 

Ее не удержишь в клетке,

 

И я ей сказал: "Лети!

 

Твои непокорные предки

 

Тебя сберегут в пути".

 

Но в жизнь мою сонно-пустую

 

Она спокойно вошла,

 

Души моей книгу злую

 

Она до конца прочла.

 

И мне ничего не сказала,

 

Но взор ее был суров,

 

И, точно змеиное жало,

 

Пронзила меня любовь.

 

И в песнях моих напрасных

 

Я долго ей пел о том,

 

Как много цветов прекрасных

 

Увяло в сердце моем.

 

Как в дальних блуждая странах,

 

Стучался в сердца людей,

 

Как много в пути обманных

 

Манило меня огней.

 

Она сурово молчала.

 

Она не прощала. Нет.

 

Но сердце уже кричало:

 

"Да будет, да будет свет".

 

Я понял. За все мученья,

 

За то, что искал и ждал, -

 

Как белую птицу Спасенья

 

Господь мне ее послал...

 

1940

 

Шанхай

 

"И твои зеленоватые глаза,

 

Как персидская больная бирюза

 

Н. Гумилев.

 

Моя драгоценность!

 

Все это необычайно важно!

 

И то, что Весна,

 

И то, что Пасха,

 

И то, что у Вас зеленые глаза,

 

И то, что у меня есть Невеста!

 

И хотя Вы слишком тоненькая

 

И слишком молодая и слишком

 

капризная - все это очень важно.

 

Поздравляю Вас с праздником!

 

Одно яичко Вам, а другое маме.

 

Передайте ей - мое поздравление.

 

И хотя оно не доставит ей ничего,

 

Кроме "непрiятного напоминанiя"

 

О моем существовании, - все же

 

поздравьте ее.

 

Так полагается у приличных

 

людей.

 

Христос Воскресе!

 

Sandro"

 

"Плывет Ваш маленький пароходик… Бежит… размахивает руками. Торопится по волнам, вприпрыжку. На этом игрушечном пароходике, в каютке маленькой - мое игрушечное счастье. Лежит клубочком. Дремлет. Отдыхает. Утром милые зеленые глаза - как окошечки - продернут занавесочки и будут смотреть на море. А море будет такое же зеленое, как они. Сейчас ночь, я вспоминаю всю прошлую ночь, и на сердце у меня тихо-тихо, чтоб никто, никогда не узнал.

 

Это и есть счастье. Когда тихо. Помните, как говорит Ларисса?

 

"Счастье? к счастью надо красться,

 

Зубы сжав и притушив огни…

 

Потому что знает, знает счастье,

 

Что всегда гоняются за ним".

 

Благодарю Вас.

 

За звонок по телефону.

 

За дорогие слова обо мне.

 

За терпение.

 

За золотую головку на моем плече.

 

За то, что я люблю Вас.

 

Это так редко и так трудно -

 

Любить кого-нибудь.

 

Пусть Ангел охраняет Ваш путь.

 

А тайфун - разбился в скалы, сегодня было в газете.

 

Я никогда не буду обижать Вас, мою маленькую и единственную. Никогда.

 

Sandro"

 

"6 Авг. 1940.

 

Вот странно…

 

Раньше я писал стихи…

 

А теперь, вместо этого, мне хочется только писать Вам письма.

 

Потому что, очевидно, любовь сильнее искусства.

 

Мне не хочется ничего "придумывать".

 

Вот если бы можно было все время писать о Вас?

 

Но публике нет никакого дела до моих личных чувств…

 

Ей нужны занимательные истории. Песни должны быть о ней или приблизительно "подходить к ней"!

 

Как я рад Вашему письму!

 

Как я рад, что Вы скучаете без меня!

 

Вы не очень-то ласковы вообще, а в письмах и того меньше!

 

И чтобы обрадоваться, нужно "придраться" к чему-нибудь

 

или читать "между строк"!

 

Все-таки это чудно…

 

Может быть, Вы действительно меня любите немножко?

 

Трудно понять.

 

Зато я, наверное, люблю Вас!

 

Когда уже Вы будете моей женой?

 

Сандро

 

P.S. Напишите мне что-нибудь нежное!.."

 

"6 сент. 1940.

 

Моя дорогая Лилочка!

 

Я страшно обрадовался Вашему письму. Мне так приятно, что Вы у меня умница. Умница потому, что не долго дулись. Правда, "письмишко" короткое и "прохладное", но лучше что-нибудь, чем ничего. Я так ждал его и так боялся, что его не будет. Это было бы ужасно - поссориться серьезно! Спасибо, душенька, спасибо, умница, что Вы умеете стать выше мелких ссор! А все это у меня от нервов. Конечно, люди очень треплют мои нервы, и я иногда дрожу от непонятной и беспричинной душевной боли. Я хочу, чтобы Вы поняли меня. Вы для меня - самое дорогое, самое любимое, самое светлое, что есть в моей жизни. Я Вам верю как Богу. Одной только Вам, на всем белом свете. И, конечно, каждое Ваше слово для меня дорого, значительно и свято. И вот когда Вы бываете со мной резки в жизни или в письмах, то на меня это производит настолько сильное впечатление, что я теряю контроль и прихожу в бешенство.

 

Вы - моя любовь. Вы - ангел. Вы - невеста! Все, что вы сказали, - закон. Все, что Вы делаете, - свято. На Вас нет критики! Вы вне закона и над ним. Выше Вас ничего нет!

 

Так я принимаю Вас. Вы даже не женщина. Потому что я как-то не думал никогда об этом. Вы - самая красивая на свете. Самая нежная, самая чистая. И поэтому я так остро принимаю каждую Вашу резкость. Вы должны приносить радость. Только радость. И все должно быть для Вас, даже мое искусство. Даже мои песни и вся моя жизнь. Помните, что Вы - мое "Спасенье", что Вас послал Бог, и не обижайте меня, "усталого и замученного". Меня и так терзают люди. А Вы - спасенье от них. Единственная награда за все.

 

Благодарю Вас. За письмо. За доброту. За верность. Ваш. Всегда Ваш. Навсегда Ваш.

 

Сандро

 

P.S. Пожалуйста, прочтите письмо несколько раз и подумайте над каждой фразой, а то Вы быстро прочитаете и не поймете главного - моей любви".

"...Но это был конец 42-го, и началась Тихоокеанская война"

 

Территория дока, где располагался дом, в котором нас с мамой поселили, находилась на берегу реки Хуанцу, притока реки Янцзы. Русские шанхайцы называли эту реку просто Вампу, по ней плавали сотни маленьких суденышек - джонок, груженных тюками хлопка, кулями соли и всякой всячиной... До войны Шанхайский порт считался одним из крупнейших коммерческих портов мира.

 

Но это был конец 42-го, и началась Тихоокеанская война.

 

В Шанхай вошли японские оккупационные власти и захватили все в свои руки. Нам с мамой надо было срочно освобождать казенную квартиру, и моя мама с трудом сняла небольшую комнату в бординг-хаузе. Маминых приятельниц, которые были замужем за иностранными подданными, всех, даже с детьми, интернировали в японские лагеря. Моллер успел всех своих служащих мужчин переправить из Шанхая, а жены остались паковать и укладывать вещи. Все они со своими детьми просидели два года в японских лагерях и вышли оттуда совсем больные.

 

Моя дорогая мама растерялась в этой суматохе и наконец дала согласие на мой брак с Вертинским.

"Он обещал служить Родине до конца своих дней"

 

Бракосочетание состоялось в Кафедральном соборе в воскресенье, 26 апреля 1942 года. Наш брак был зарегистрирован и в советском посольстве в Японии, в Токио. Была свадьба, были белое платье, фата, взволнованный жених, цветы, пел хор. Собор был полон людей. Весь русский Шанхай пришел на нашу свадьбу. Мама смирилась. Мы обещали взять ее вместе с нами в Россию.

 

Война в России всколыхнула в нас, русских, любовь к Родине и тревогу о ее судьбе. Александр Николаевич горячо убеждал меня ехать в Россию и быть с Родиной в тяжелый для нее час. Я тоже стала об этом мечтать. Он написал письмо Вячеславу Михайловичу Молотову. Просил простить его и пустить домой, в Россию, обещал служить Родине до конца своих дней.

 

Письмо В.М. Молотову повез из Шанхая в Москву посольский чиновник, сочувственно относившийся к Вертинскому. Через два месяца пришел положительный ответ и визы Вертинскому, мне и моей маме. Как ни уговаривал меня Александр Николаевич не брать маму, я категорически не могла согласиться с этим, ведь она была совсем одна.

"Вскоре за туманом исчезла набережная Шанхая"

 

Мы выехали из Шанхая 4 ноября 1943 года рано утром, было пасмурно, моросил дождь. Пароход был японский - "Дайрен Мару". Нас, советских граждан, японцы выстроили в очередь. Провожающих к нам не подпускали, за исключением двух-трех представителей советского консульства.

 

Александр Николаевич держал на руках нашу крошечную дочь и молчал. Последнее время он был серьезен, молчалив, часто нервничал. Мы медленно поднялись по трапу японского парохода. Представители консульства, при неотлучном присутствии каких-то японцев, пожелали нам всем счастливого возвращения на Родину и сошли с парохода. С набережной нам махали платками, прощаясь, многие плакали - наши друзья, друзья и поклонники Вертинского. Вскоре за туманом исчезла набережная Шанхая, исчезли и очертания города.

 

Через час, когда наш пароход вышел в открытое море, капитан собрал всех пассажиров в салоне и провел с нами инструктаж о пользовании спасательными средствами и о правилах поведения в случае нападения на наш пароход. Япония находилась в состоянии войны, и Желтое море между Шанхаем и Дайреном (Дальним), куда нас везли, было небезопасно, так как уже несколько месяцев американские подводные лодки охотились - торпедировали японские суда и транспорт. Обычно пароход шел только днем, окружным путем, а ночью становился на якорь и отстаивался в портах, и рейс от Шанхая до Дайрена занимал около двух недель. Но на этот раз, имея на своем борту более сорока человек советских граждан, пароход пошел напрямик, и на вторые сутки мы уже были в Дайрене.

"Куда нас ведут в такой тьме и что нас ждет?"

 

Мы плыли в хорошей каюте первого класса, но Александр Николаевич всю дорогу спать ложился одетым, даже ботинки не снимал, сбрасывал только пиджак. Меня это удивляло, но потом я догадалась: видимо, он не раздевался, так как собирался нас спасать в случае затопления парохода.

 

В Дайрен прибыли поздно вечером. Когда мы вышли на палубу, то кромешная тьма окружила нас, так как из-за военного затемнения не было ни огонька. Нестерпимый ветер, холодный и злой, дул с моря, расшатывая трап, и волны бушевали вокруг.

 

Я осторожно шла по узкому трапу, который вел нас к берегу пристани, прижимая к груди маленькую дочь, а Александр Николаевич, поддерживал меня и мою встревоженную маму. Японцы торопили нас скорее сойти на берег. У меня на душе было тревожно: куда нас ведут в такой тьме и что нас ждет? Александр Николаевич и мама молчали.

 

На пристани стояла группа японцев в военной форме. Нас посадили в машину и привезли в японскую гостиницу, полутемную, холодную, с соломенными циновками на полу вместо кроватей. Измученные и озябшие, мы были просто в отчаянии. В ту минуту и будущее показалось нам темным и тревожным. Но приехали представители нашего посольства в Дайрене и, поняв ситуацию, сразу же перевезли нас к себе в советское посольство. Как мы обрадовались, очутившись в теплой, доброжелательной обстановке, как повеселели и успокоились!

 

В Дайрене мы прожили два дня и дальше поехали поездом к советской границе до станции Манчжурия. В поезде нас всех поместили в один вагон, сплошной, без перегородок, и с обоих концов вагона в тамбуре приставили японских солдат, запретив нам выходить.

 

Нашей маленькой дочери Марианне (Александр Николаевич звал ее Биби) к этому времени было три с небольшим месяца, она была удивительно подвижным ребенком. Энергия у нее была неисчерпаемая. Когда Александр Николаевич уставал нянчиться с ней, он передавал ее мне, а я, устав, передавала ее маме, а от мамы она переходила на руки к морякам, которые с радостью ее забавляли. Так как из вагона выходить было запрещено, то, естественно, в вагоне дым стоял коромыслом. Но наша дочь прекрасно себя чувствовала в этом густом дыму и заливалась счастливым смехом.

"Прием и успех были блестящие! А мне купили теплые валенки"

 

...На станции Манчжурия нас тоже встречали представители нашего консульства, которые должны были переправить всех на станцию Отпор - это уже была советская территория... Затем мы приехали в Читу. Город был суровый. Мороз. Стужа. Помню, когда я впервые вышла из гостиницы на улицу, то было ощущение, что меня окунули в котел с кипятком. Гостиницу еле отапливали, воды почти не было, по стенам ползали клопы. В гостинице было много военных.

 

А из Москвы в Читу пришла телеграмма в местную филармонию с распоряжением, чтобы артист Вертинский дал несколько концертов в Чите. И администратор, который занимался нами, увидев, как мы с маленьким ребенком замерзаем в номере, предложил переехать к нему. Мы с благодарностью согласились. Его семья занимала две комнаты в коммунальной квартире. Вещей оказалось много, и мы разместили их в прихожей и в общей кухне. Кое-что у нас тут же "конфисковали", но мне было очень жаль только теплые шерстяные носки, которые я связала для Александра Николаевича.

 

...Прожили мы у администратора тоже около двух недель. Относились к нам добросердечно. А выйти на улицу я категорически отказывалась в своих туфельках. Сапоги достать было невозможно, и я попросила купить мне валенки, вспомнив, что в Харбине, будучи маленькой, я в мороз ходила в валенках. Но, как оказалось, на рынке валенки стоили четыре тысячи. Денег таких у нас не было.

 

Тем временем Александр Николаевич осмотрел зал филармонии, нашел пианиста и стал репетировать. Выбрал он аккомпаниатором Михаила Брохеса, который уже несколько месяцев разъезжал с бригадой вокруг Читы. Вертинский спел четыре концерта. Зал был переполнен. Прием и успех были блестящие! А мне купили теплые валенки.

"Впервые мой муж бы смущен, когда пограничник спросил, сколько он везет костюмов"

 

Вернусь немного назад. Перед отъездом из Шанхая у нас в доме стояла суматоха. Собирали и упаковывали вещи. Мы решили везти с собой только носильные вещи, а разные тарелки, вилки, ложки и прочую домашнюю утварь оставили, надеясь купить все необходимое, когда приедем на Родину.

 

Мама обнаружила, что ключи от чемоданов утеряны. Надо было видеть, как отреагировал Вертинский! Он вспыхнул, заволновался и с возмущением сказал: "Лидия Павловна, о чем вы беспокоитесь! Мы едем в страну, где живут люди, которые как чистые, наивные дети! Они даже слово "украсть" не знают! Кому нужны наши чемоданы! Стыдитесь даже думать о каких-то ключах!"

 

Моя дорогая мамочка была очень сконфужена, и вопрос о ключах больше не возникал.

 

Между прочим, впервые мой муж был смущен, когда на станции Отпор, на границе, к нему подошел пограничник и строго спросил, сколько он везет костюмов. Александр Николаевич ответил, что у него три костюма, из которых один на нем, еще один концертный фрак и один смокинг. Выслушав ответ, пограничник неодобрительно покачал головой, а Вертинский стоял с виноватым лицом.

"Артист Вертинский просит вынести к поезду бутылку молока"

 

Наступило время отъезда в Москву. Вертинский предложил Михаилу Брохесу ехать с ним. Назначили день отъезда. Поезд отходил вечером, в десять часов. Машину предоставила филармония, а грузовик для багажа нашли сами, договорившись с шофером, что заплатят 350 рублей. В кабине водителя было тепло, и меня с маленькой дочерью посадили туда. В ноги мне поставили самое драгоценное, что у нас было, - корзинку, где хранились коробки с сухим американским молочным порошком "Клим", специальные бутылочки с сосками, детские кашки и пеленки. Когда мы ехали, бутылки в корзинке позвякивали, и шофер, видимо, решил, что это бутылки с вином или водкой. Начали разгружать вещи, мне велели сидеть в кабине и не выходить на мороз. Выгрузив все вещи, ко мне подошли Александр Николаевич и администратор. Вертинский держал в руках 350 рублей. Мне помогли спуститься с высокого сиденья кабины, и Александр Николаевич протянул деньги водителю. Но тот неожиданно захлопнул дверь кабины, нажал на газ и мгновенно исчез во тьме и увез корзину! Какой ужас охватил нас! В шесть часов утра проснется ребенок, которого надо кормить, а у нас ничего нет!

 

Вертинский категорически отказывался ехать. Он хотел дать объявление утром во все газеты и предложить деньги за возвращение корзины. Мы были в панике. Местные администраторы стали отговаривать: все это бесполезно и надо ехать, а на станциях бабы продают молоко, и можно купить у них. Тогда Александр Николаевич велел отвести его к начальнику станции и от него послал телеграммы на десять следующих станций. В телеграммах говорилось, что артист Вертинский едет в Москву с маленьким ребенком и просит вынести к поезду бутылку молока.

 

Слегка успокоившись, мы заняли свои места в вагоне, поезд тронулся. Мы ехали в Москву.

 

Наступило утро, проснулась наша дочь. Вертинский стоял у окна на каждой станции и ждал, что вот-вот вынесут молоко. Но никто не появлялся. Тогда, спросив у проводника, сколько стоит бутылка молока, и приготовив эту сумму, Александр Николаевич вышел на следующей станции на перрон. Но не тут-то было! Оказалось, что во время войны тара, то есть бутылка, сама по себе редкость и ценность, и ее дают только в обмен на другую бутылку. Вертинский накинул деньги на бутылку, но никто не соглашался. Мы поехали дальше, девочка стала капризничать, мы дали ей водички, сладкого чая, но она хотела есть. Александр Николаевич нервничал, он безумно полюбил нашу доченьку Машеньку и страдал от того, что она голодная. Но я знала, что он что-нибудь придумает. Подсчитав сотенные, на очередной станции он вышел на перрон. Мы с мамой и ребенком стояли у окна. Александр Николаевич подошел к женщине, продававшей молоко, сунул ей 400 рублей, вырвал бутылку и побежал к поезду. Большой, огромный, он бежал, прижав бутылку к груди, а когда прыгнул на подножку вагона, поезд тут же тронулся. Вслед все бабы на перроне кричали в голос: "Держи-и-и вора, держи-и-и!!!" Но Вертинский уже в вагоне, у него бледное, но счастливое лицо!

 

Весь вагон радуется вместе с нами. У проводника нашлась бутылочка от четвертинки водки, а у Миши Брохеса оказался полный чемоданчик с детскими сосками! Кастрюльку тоже раздобыли. Проводник принес подкову, бросил ее в топку в маленьком, тесном тамбуре, когда подкова накалилась докрасна, вынул ее кочергой, и я вскипятила на ней молоко. Слава Богу! Ребенок накормлен, и есть на обмен бутылка.

Военная Москва

 

Наконец Москва! Нас встречала небольшая группа людей, среди которых старый знакомый Вертинского - режиссер Театра миниатюр Давид Гутман. Нас поздравили с прибытием на Родину и повели к машинам, распорядившись насчет багажа. Привезли в гостиницу "Метрополь". Поселили в прекрасном номере: большая комната с застекленным эркером, альков с кроватями, прихожая и все удобства, и даже горячая вода. Все это в военное время! Я поражена и, конечно, обрадована. Маму с маленькой Биби тоже поселили в хорошем номере со всеми удобствами. Выдали нам талоны на получение продуктов и талоны на питание в столовой гостиницы. Лучшего и желать нельзя.

 

В Москве знали об успехах концертов в Чите. Вертинского прикрепили в ВГКО (Всероссийское гастрольное концертное объединение), была такая организация, и обещали организовать концерты.

 

А до конца войны было еще далеко, и время было суровое. Но советские войска перешли в наступление и стали отвоевывать у немцев города. Как мы переживали и радовались, когда в Москве начались салюты в честь отбитых у немцев городов... Вертинский написал прекрасное стихотворение "Салют".

 

Небеса рассвечены алмазами,

 

Возжигает Родина огни.

 

Все о вас, родные сероглазые

 

Братья драгоценные мои!

 

Все о том, уже бессмертном мужестве,

 

За которым восхищенный мир

 

Наблюдает со священным ужасом

 

Из своих разрушенных квартир.

 

Каждый раз за шторой затемнения

 

Из-за слез не отыскать окна, -

 

От восторга, гордости, волнения

 

Глубоко душа потрясена.

 

Этот праздник стал нас всех обязывать.

 

Мы должны трудиться выше сил,

 

Чтоб потом нам не пришлось доказывать,

 

Кто и как свою страну любил...

 

1943. Москва.

"Александр Николаевич говорил: люди думают, что за границей с неба падают жареные куропатки"

 

Когда мы приехали в Россию, то многие обыватели решили, что мы очень богатые люди. У них заграница связывалась с большими деньгами и богатством. Александр Николаевич говорил, что здесь люди думают, что за границей с неба падают жареные куропатки. Иногда нам предлагали какие-то вещи, которые нужны были нашей семье, и запрашивали немыслимо высокие цены. И как-то однажды Александр Николаевич в задумчивости сказал мне: "Знаешь, они хотят на мне отыграться за всю революцию!"

Первый в жизни день рождения

 

Вертинский, будучи круглым сиротой, никогда не праздновал свой день рождения. В семье, где он жил, никто не отмечал этот день... Приехав на Родину, я решила возместить Александру Николаевичу за все потерянные дни рождения. Жили мы тогда еще в гостинице "Метрополь". Мы договорились с дирекцией гостиницы снять на вечер малый банкетный зал. Заказали прекрасный ужин и вина и пригласили гостей. Пригласили всех, с кем успели познакомиться и подружиться. Пришли актеры театров и кино, писатели, поэты, художники и добрые знакомые и поклонники Вертинского.

 

Вечер прошел прекрасно. Гости горячо поздравляли, желали здоровья, счастья и успехов в творчестве. Александр Николаевич был счастлив и благодарен за добрые пожелания, а главное - то, что он был на Родине, у себя дома и среди своих русских доброжелательных друзей.

 

На следующий год праздновали его день рождения скромнее. Среди гостей был у нас Дмитрий Шостакович с женой. Он подарил Вертинскому партитуру Седьмой симфонии с дарственной надписью.

 

А дальше дни рождения Вертинского приходились на гастрольные поездки, и тогда он с нетерпением ждал из дома, от нас, его семьи, поздравительную телеграмму. И радовался, получив ее.

 

Текст телеграммы:

 

"Глубоко взволнован, обрадован поздравлением моей дорогой семьи. Ревел целое утро. Обнимаю вас всех, мысленно с вами вечером после концерта скромно по-советски отпраздную в кругу актеров.

 

Папа Саша".

Молоко для администратора

 

Администратор, которого прикрепила к Вертинскому ВГКО, был отъявленный жулик. К сожалению, о его махинациях мы узнавали задним числом. Концерты Вертинского в Москве начались в конце 1943 года. С фронта приезжали в командировку военные, и многие стремились послушать артиста Вертинского, попасть на его концерт. Все билеты обычно были распроданы. Обращались к администратору. Осипов не отказывал, но помимо оплаты билетов требовал, чтобы принесли продукты для артиста Вертинского, так как у него семья и маленький ребенок. И военные приносили сумки и чемоданчики с продуктами. Все эти продукты Осипов прятал дома.

 

Как-то у нас в номере раздался телефонный звонок. Звонили из Министерства молочной промышленности с просьбой спеть у них концерт. Александр Николаевич ответил, что с удовольствием споет, но он работает в Гастрольном объединении, и надо сделать заявку. Человек из министерства обиженно сказал, что их министерство уже целый год ежедневно и бесплатно снабжает семью Вертинского молоком для ребенка и прочими молочными продуктами в надежде услышать его концерт!

 

Вертинский был поражен услышанным и ответил, что мы ежедневно покупаем молоко на Центральном рынке и платим по 100 рублей за литр. Разговор был откровенный, и выяснилось, что продукты получает его администратор Семен Осипов. Мы были шокированы и огорчены. Разговор с Осиповым ничего не дал, тот окрысился и ответил, что это его дела и нам ни к чему в них вмешиваться. По всей видимости, Осипов под выдуманное обещание Вертинского спеть концерт многое стяжал. Однажды он похвастался, что не известно, где больше продуктов - в Елисеевском гастрономе или у него. Этот администратор несколько лет ловко "промышлял", используя билеты на концерты Вертинского. Между прочим, умер он от заворота кишок!

Сталинская премия за роль кардинала

 

В 50-е годы Вертинский начал сниматься в советском кино. Первый фильм с его участием - "Заговор обреченных" - был поставлен режиссером Михаилом Константиновичем Калатозовым. Вертинский играл роль католического кардинала. Вот отрывок из его письма.

 

Львов 25 сентября 1949 г.: "Встретили меня как родного. Не было ни одного рабочего, который бы не приветствовал меня, не пожал мне руку. Я был просто растроган. На другой день, т.е. вчера, с утра начались мои сцены - молебен на площади. Потом часть богослужения - по-латыни. Я тоже выучил. А накануне я провел вечер с экспертами - католическими священниками, они учили меня богослужению и молитвам, и обрядам. И когда вчера я играл при тысячной толпе и еще большей толпе зевак - ксендзы со всего города сбежались смотреть. Они сказали Мих. Конст., что такому кардиналу "мог бы позавидовать даже Ватикан", и были потрясены "благородством образа и точностью исполнения обрядов"! "Можно подумать, что он служил всю жизнь", - сказали они... Я целиком окунулся в эту атмосферу и не замечаю усталости, хотя очень тяжело стоять на площади 12 часов подряд. Я выбирал облачение из музеев - примерял в костюмерной митры, посохи и драгоценности весь первый день. Зато все на мне подлинное, великолепное и без клюквы. Когда я вышел из машины в полном кардинальском одеянии, то какие-то старухи крестились".

 

За роль кардинала в кинокартине "Заговор обреченных" он в 1951 году получил Сталинскую премию, которой очень гордился.

Сбывшееся пророчество

 

Александр Николаевич верил: "Через 30-40 лет меня и мое творчество вытащат из подвалов забвения и начнут во мне копаться..."

 

"Обо мне не пишут и не говорят ни слова, как будто меня нет в стране. Газетчики и журналисты говорят "нет сигнала". Вероятно, его и не будет. А между тем я есть! И очень "есть"! Меня любит народ! (Простите мне эту смелость.) 13 лет на меня нельзя достать билета! Все это мучает меня. Я не тщеславен. У меня мировое имя, и мне к нему никто и ничего добавить не может. Но я русский человек! И советский человек. И я хочу одного - стать советским актером. Для этого я и вернулся на Родину".

 

Его пророчество сбылось.