Цитата сообщения Гамп Без заголовка



Начинайте отписываться.


В армию Дамблдора берут не всех.

И тысячи тысяч "их" серебру предпочтут пластмассу
Но мы, на двоих чуть за тридцать, не научились по волчьи.
Я, задыхаясь от нежности, сжимаю твои запястья.
Ты слушаешь меня, как обычно, молча.
(С) Lapsa


-Все собаки, по сути своей, делятся на клавско-фэмских и реально бучевских. – авторитетно говорит Таха Борисова и с интересом ждёт реакции от Наташи.
-Да что вы? - Деланно удивляется Наташа. – А вот это что за собака? – и указывает на песочно-жёлтого лабрадора, который смотрит на подруг с интересом и словно улыбается открытой пастью.
-Это, сударыня, вне всякого сомнения, дайковская собака. – серьёзно говорит Борисова.
-И каким же это образом, если по вашей теории, все собаки делятся на клавско-фэмских и реально бучевских? – ехидно спрашивает Наташа.
-А те, кто не попал в эти две категории, относятся к дайковским собакам. – с довольной физиономией парирует Борисова.
-Ах, какая оригинальная теория. – с ехидством восклицает Наташа. – Давайте ещё и собак припряжём к теории всемирной лесбийской революции.
-Давайте! – немедленно соглашается Борисова.
Под решётчатыми перекрытиями спорткомплекса, где проходит ежегодная выставка кинологической ассоциации, стоит ровный гул, словно на ярмарке. Если вслушаться, то можно разложить это гул на основные составляющие: голоса людей, лай собак, звук сотен шагов по истёртому ковролину, шорох расчёсок по шерсти, смех, тихое повизгивание, крики детей. Неяркое, глуховатое освещение в огромном ангаре спорткомплекса изредка прорезают мертвенно-белые, резкие блицы фотовспышек и тогда Борисова невольно моргает и морщится. Вспышки вызывают слишком болезненные воспоминания. Наташа замечает это и всякий раз про себя напрягается. Напрягается также невольно, как Борисова моргает.
Вообще-то, Борисову тоже зовут Наташей. Но как-то сразу получилось, что Наташу Короленко стали звать Наташей, а Наташу Борисову – Борисовой. Или Тахой.
-Ну пойдём, что ли, смотреть твоих клавских собак. – великодушно предлагает Борисова, и в глазах у неё начинают прыгать весёлые искорки.
-Молчи, актив позорный! – Наташа гордо вздёргивает нос. – И пойдём уже смотреть хоть кого-то.
«Хоть кого-то» как раз ведут мимо. Пара шпицев, больше напоминающие меховые шарики, густо рыжих, с чёрными бусинками глаз, мелко семенят почти не видными из под шерсти лапками.
-Ах! – говорит Борисова нарочито восторженным тоном и заводит глаза под лоб. – Ах, какая прелесть! Ах, какие дивные собачки!
-Да, реально бучевские собаки. – моментально соглашается Наташа.
Реально бучевские собаки, словно услыхав последнее утверждение, начинают протестующе тявкать пронзительными тоненькими голосами.
-Тьфу ты, - недовольно хмурится Борисова. – Голос, как в жопе волос…
-Чтооооо?! – Наташа в изумлении поднимает брови.
-Народное творчество. – с готовностью отчитывается Борисова. – Честно прочитано и запомнено из сборника русских народных поговорок.
-Деревенщина. – с ласковым ядом говорит Наташа. – Пошли.
И они идут рядом, через проходы между рингами, шаг в шаг, не держась за руки, почти не прикасаясь друг к другу, только изредка поглядывая друг на друга, но идут так, что сразу становится ясно, эти двое – вместе.
-О! – вдруг говорит Таха замирающим голосом.
Собственно, такой голос бывает у неё, когда она действительно чем-то восторгается.
-О, собака моя! – говорит она, глядя на огромного чёрно-белого алабая.
Секунду другую, Наташа молчит, точно рассчитывая время.
-Это собака? – наконец спрашивает она.
-Это самая лучшая на свете собака. – убеждённо отвечает Борисова.
-Вот эта мини-лошадь, на самом деле – собака? – уточняет Наташа.
-Молчи, несчастная! – строго говорит Борисова. – Вам, гагарам, не понять.
-Ах, ну да! – словно бы в озарении, восклицает Наташа. – Так вот ты какая - настоящая бучевская собака.
-Это самодостаточная собака, вне всяких категорий! – возражает Борисова. – Это алабай!
-Это лошадь! – выносит окончательный вердикт Наташа. – Ты не знаешь, сёдла для них тоже здесь продаются? А кормить их овсом можно? Потому что если мясом, то это, вообще, золотая лошадь получается.
-Глупая женщина! – только и говорит Таха.
И отворачивается.
Секунду-другую, Наташа смотрит на туго натянутую кожу затылка с отросшей полусантиметровой щетинкой волос, на так и не схватившиеся волосом розовые проплешины узких шрамов, на кривой шрам за ухом, и чувствует, как сердце стискивает короткой судорогой нежности и боли.
А потом Борисова вновь поворачивается к ней лицом, и слава богу, улыбается. Наташа чувствует, как сердце потихоньку отпускает.
-Посмотри-ка, - говорит Борисова. – Нет, ты только глянь.
Песочного цвета бульдожка лежит на полу, распластавшись и вытянув задние лапы, словно копчёный курёнок на прилавке.
-Слюнявое чудовище. – констатирует Наташа. – С неправильным прикусом.
-На некоторых не угодишь. – кротко замечает Борисова.
И они отправляются бродить дальше. Снова, рука об руку и по-прежнему, почти не касаясь друг друга.
-Между прочим, - вдруг говорит Борисова. – Для сведения некоторых… По правую руку твои любимые собаки. Твои любимые, истеричные, клавско-клавские собаки.
-Это какие же? – притворяется Наташа.
-Твои замечательные доберманы.
Замечательные доберманы, как по заказу, устраивают свару прямо на ринге, и собачатся между собой, в самом деле, с абсолютно бабьим остервенением.
-Вот это? – уточняет Наташа.
-Это. – радостно соглашается Таха.
-Доберманы? – переспрашивает Наташа.
-Они самые.
-Не верю! – сурово отрезает Наташа.
-Ну конечно, - соглашается Борисова. – Исключительно выгодная позиция. Клавско-клавская, как и вышеозначенные собаки.
-По крайней мере, это собаки, а не лошади. – улыбается Наташа.
-Ооо! – стонет Борисова, глядя на очередную собаку.
-Это что, тоже ала… как там эта лошадь называлась?
-Девушка, а девушка… Эта собака, подчёркиваю – собака, называется буль-мастиф.
-Какой ужас, - морщится Наташа. – Девушка, а девушка?
-Да.
-А вы не скажете, почему это вы засматриваетесь исключительно на кобелей? – с ехидцей интересуется Наташа. – Никак не пойму что в вас говорит. Зависть, что ли?
В этот момент совершенно некстати, совсем рядом молнией бьёт очередной блиц фотовспышки, и Борисова непроизвольно зажмуривается.
…хуже всего то, что в такие моменты, память просто берёт тебя за шкирку, как кутёнка и вышвыривает без жалости, в то место, где резко пахнет горелым железом и дождём. Туда, где Наташа Борисова, сидит на пассажирском сиденье Опеля и ждёт, когда пожарные освободят её из покорёженной машины…

Всё было так просто… Часом раньше, во время обеда, Димка спросил её: «Ты лесбиянка?» и она ответила «Да» и даже не добавила привычно-защитного: «Не бойся, это не заразно». И Димка с ликованием от собственной догадливости воскликнул: «А я всегда знал», как будто это что-то меняло.
И как будто что-то могло изменить. Собирался дождь, с моря накатывала сине-фиолетовая, с чёрным подбрюшьем туча, в которой резко вспыхивало. «Поехали скорее», устало сказала тогда Борисова.
Часом позже из густой матовой пелены дождя вынырнула тупая морда грузовика. «MAN» успела прочитать Борисова. Полыхнуло ярко и абсолютно беззвучно. Димка вывернул руль. Звука столкновения она не услышала.

-…о боже! – слышит Борисова. – А это, простите, что за мутант?
Борисова невольно улыбается.
-Это, прошу заметить, хохлатая китайская собачка. – говорит она.
-А вы точно уверены, что это не стригущий лишай? И что, они в Китае все такие?
-Все! – утвердительно кивает Борисова. – Вот абсолютно все! Последствия культурной революции и рисовой диеты.
-Больше похоже на последствия радиации. – Наташа с весёлым недоумением смотрит на блондинистый хохолок и на розоватую, в пигментных пятнах, голую шкурку китайской гостьи.
Китайская гостья, не стесняясь, вдруг раскорячивается прямо в проходе.
-Ты смотри! - радостно говорит Борисова. – А серет, как дворняга какая.
-Борисова! – Наташа едва сдерживает смех и из-за этого говорит преувеличено строго. – В этом клятом зале три сотни человек.
-И одна дивная, серущая китайская собачка. – быстро вставляет Борисова.
-Молчи, деревенщина! Так вот, в этом зале туева куча народа, а на то, что эта псина обгадилась, видишь только ты. Ну почему бы тебе не сказать вместо этого, что вокруг стоят прекрасные погоды, и что урожай овсов в этом году дивно хорош. Так нет…
-Граждане, товарищи! – Борисова радостно озирается. – Позвольте отвлечь ваше внимание от дивных погод, и от овса, и сказать вам – будьте бдительны. Китайская, частично лысая, но по породе хохлатая собачка только что обгадилась по самый хохолок. Осторожно, не вляпайтесь!
Наташа смеётся. Следом начинает смеяться Борисова, и Наташа чувствует, как опять отпускает сердце. Таха сейчас так похожа на себя прежнюю, бесшабашную, хулигански-весёлую, специально болтающую всякую смешную ерунду.
Они смеются, глядя друг на друга, и от этого разделённого смеха становится ещё веселее. Настолько весело, что они утыкаются друг друга, чтобы хоть чуточку приглушить этот, рвущийся наружу дурацкий смех.
На них посматривают с недоумением и интересом. Слишком странную пару они представляют. Слишком характерную. И слишком разителен контраст. Прихрамывающая, почти налысо стриженная Борисова, с едва отросшим ёжиком волос, который абсолютно не прикрывает шрамов на голове, а делает их только заметнее. И аккуратная женственная Наташа.
Они хохочут взахлёб, не обращая внимания на взгляды окружающих. Им не привыкать к недоумённым взглядам.
Смеются до тех пор, пока Борисова не чувствует какой-то диссонанс и догадывается повернуть голову.
На них пристально глядит худощавая, темноволосая, коротко стриженная девушка. Девушка сидит на небольшом приступке у кирпичной стены. У ног её лежит абсолютно белый бультерьер, положивший тяжёлую горбатую морду на лапы. Девушка привалилась, почти влипла спиной в кирпичную стену. И смотрит на них без улыбки.
И во всём этом, в её взгляде, в позе, и даже в том, как лежит её собака что-то бесконечно и горестно одинокое.
-Что это? – спрашивает ещё улыбающаяся Наташа. – Сестра, блин, сестра?
-Похоже. – соглашается Борисова.
-С настоящей бучевской собакой. – подкалывает Наташа.
Борисова фыркает весело и отводит глаза. Через секунду девушка с белым бультерьером вылетает у неё из памяти.
-Пойдём дальше. – предлагает она.
Они шагают мимо киосков с кормами для собак, мимо киосков с зимними собачьими одёжками, мимо киосков-парикмахерских.
-Ну не знаю… - хмурится Борисова. – Может мне тоже подстричься? Под алабая? Или под хохлатую китайскую собачку? Как ты думаешь?
-Под пуделя. – советует Наташа. – Королевского.
Блиц из парикмахерской. Там стригут маленького йоркшира и йорк нетерпеливо переминается с лапки на лапку.
Борисова зажмуривается.

В сущности, пока она сидела в машине, стиснутая покорёженным металлом, пока приехали пожарные и прикатила «скорая» пока её выдирали из железного плена, боли не было. Не было. Борисова очень ясно осознавала всё происходящее, внятно отвечала на вопросы врачей, даже, кажется шутила. Память не сохранила звуков. И боли. Потому что боли – не было.
Позже она поняла, если не больно тебе, то больно кому-то другому. Таха Борисова знала – кому.
Очень ясно себе представляла.

Наташа примчалась в больницу с большим опозданием. Не по своей вине. Просто так положено. Сначала извещают родственников. А родственники – всех остальных. Если есть кого.
Родственники переминались в приёмном покое. Мать и бывший муж. Полу-бывший, как часто шутила Таха. Именно он позвонил Наташе и рассказал, что произошло.
Дорогу до больницы она почти не помнила. Но вот свой страх запомнила навсегда.
Реальность вернулась вместе с ненавидящим:
-Явилась. – адресованным Наташе.
Мать. Мать, которая так и не смирилась. Мать, которая утонула в полном неприятии.
Потом они бок о бок с Андреем сидели в коридоре на подоконнике, курили и тот глухим голосом рассказывал, что произошло. Слова почти не доходили до сознания Наташи, плавали льдинками на поверхности здравого смысла и со звоном сталкивались. Дождь, авария, (горечь сигаретного дыма) машина перевернулась, (седая прядка сигаретного дыма тончает, рассеивается и уходит в никуда), делают операцию, едва успели (потрескивает съедаемая огнём папиросная бумага).
-Ты как? – спросил тогда Андрей.
Она не помнила, что ответила. Да и какое это имело значение – как. Где-то, совсем рядом и вместе с тем, бесконечно далеко, находилась Таха и главное тогда было – что с ней.
Что, стало ясно только через полтора часа, когда в приёмном покое появилась сестра с пакетом в руках, и спросила, кому отдать вещи. Мать выхватила пакет у неё из рук и с превосходством посмотрела на Наташу. Андрей смущённо отвёл глаза.
За медсестрой выплыл врач и только с его появлением, время потекло как обычно. Таха была в тяжёлом состоянии, но жива. В реанимации, но жива. Жива. И это было главное.
И больше ничего не имело значения. Ни ненавидящий взгляд матери, ни Андрей, прятавший глаза, ни брезгливо-понимающий вид медсестры, ни то, как в конце концов, она осталась в приёмном покое одна.
Андрей вернулся после того, как ушла мать. Скомкано сунул ей в руки пакет с одеждой, и торопливо кивнув, ушёл.
Позже, дома, она без слёз выла, уткнувшись в заскорузлые, пахнущие кровью и горелым железом тряпки. Рядом вертелась Кошка Дуська и понимая, что что-то не так, громко мяукала и трогала её лапой за коленку...

Блиц. Борисова вздрагивает.
-Ната. – говорит она. – Давай тоже собаку заведём.
Наташа только вздыхает.
-Нет, правда. – оживляется Борисова. – Не обязательно большую. Можно даже твоего дурацкого добермана.
-Таха, - говорит Наташа. – Твоя ебанутая кошка убьёт всех нас по очереди, сначала меня, потом дурацкого добермана, а под конец тебя. Она всех нас передушит подушкой. Глухой ночной порой. Из ревности.
-А меня за что? – удивляется Борисова.
Крепкая, обтянутая джинсой, рука обнимает Таху за шею. И насмешливый, с лёгкой хрипотцой голос, мурлыкает:
-Потому что ты, Таха, коварная изменщица. Собираешься променять Дуську на какую-то сомнительную собачень.
-Женька! – улыбается Борисова, и на секунду прижимается лицом к застиранному джинсовому рукаву.
-Дарова, лесбиянищи противные. – здоровается Женька Оторва и второй рукой, обнимает за шею Наташу.
Наташа морщиться.
Женьку она недолюбливает. За многое. За длинный язык, за то, что ляпает она этим языком чего не попадя, за частые матерки, за то, что с Тахой они – неразлей вода, потому что по словам самой Тахи «не переспали просто чудом». Недолюбливает, но терпит.

Тогда, в больнице, Женька в два дня организовала своих «пидарасов и не очень» на сдачу крови. Шлёпнула по заднице нерасторопную медсестру и пообещала врачу, что близко познакомит его «воооон с тем мальчиком», если с Борисовой что-то пойдёт не так. «Воооон тот мальчик», двоюродный брат Женьки, стопроцентный натурал, Серёженька-байкер, в своём кожаном прикиде, действительно, выглядел способным кого хошь достать до самых гланд, но вряд ли догадывался о предстоящем надругательстве над доктором. Впрочем, доктор Серёженькиным видом без вопросов впечатлился, и с Борисовой вышло всё то и так. Женька таскалась в больницу едва ли не чаще Наташи. Таха рядом с ней оживала, переставала злиться, катать желваки и скрипеть зубами.
Позже Наташа решила, что Таха просто стыдится своей слабости. Именно рядом с ней стыдится. Но не с Женькой. Женьке позволялось такое, что не позволялось Наташе. Видишь ли, судно мы подавать не достойны. Женька достойна, а Наташа – нет. К ревности примешивалась обида.
До тех пор, пока однажды Наташа не застукала подружек за интересным занятием – Женька обрезала Тахе ногти. На ногах. Таха из-за гипса не могла.
Судя по сосредоточенному виду Женьки, доверили ей самое малое: беречь от врагов рубежи родины.
И вот с этим сосредоточенным лицом, Женька стригла ногти и выговаривала Борисой за плохое отношение к Наташе.
-Ты, блин, шарики обратно закати, если они у тебя из башки посыпались. – в своей манере советовала Женька. – Девке и так хреново, ты в больнице, чуть коньки не двинула, мамаша твоя еба... суровая, проходу не даёт, шипит вслед...
-А меня по головке гладит. – огрызнулась Борисова. – Гладит и приговаривает, что вся эта авария только из-за моей ориентации.
-А то ж! – солидно согласилась Женька. – Всемирный заговор пидарасок. Они на тебя и грузовик натравили, чтоб не изменяла идеалам. Но базар не о том, а о Наташке.
-Да знаю я. – с досадой сказала Таха.
-А знаешь, так кончай ей нервы на кулак мотать. А то по башке стукну для вправления вывихнутых мозгов.
Таха сопела в ответ. Женька отстранилась и полюбовалась на дело рук своих.
-Ну чё, нежная моя, красить я тебе их сегодня не стану, а то лак по цвету с фонарями на роже не сочетается.
-Иди в жопу. – закашлялась, как показалось Наташе, Таха.
И она дёрнулась в сторону звука, подозревая обычный набор: больно, плохо, не хватило дыхания, и вдруг замерла. Это был не кашель
Впервые после аварии Таха смеялась.

Не переспали они действительно – чудом. Замужняя в те поры Таха, только начинала подозревать, что с ней что-то не так. А с Женькой давно всё было так и настолько так, что сомнений в её оринтации не возникало даже у самых ненаблюдательных.
С Женькой они познакомились случайно, на новогодней тусовке у того же Серёженьки. Их почти сразу потянуло друг к другу. И это не смотря на то, что Женька принципиально не связывалась с натуралками, а Таха инстинктивно избегала таких как Женька. Собственно, они даже не дождались того момента, когда подвыпившая, малознакомая компания разобьётся на группки и почти сразу выпали из потока поздравления-анедоты-телевизор-выпивка-борьба за телевизионный пульт-закуска. Пока компания шумела за столом в гостинной, они сидели на кухне и говорили. Сколько бы ни пыталась Таха потом вспомнить о чём они тогда разговаривали – ничего не получалось. Возникало ощущение чего-то очень тёплого и светлого. Как будто являешься с мороза – домой. На кухню забегала Танюша, Серёженькина жена, изредка заглядывал сам Серёженька, вваливались его шальные гости, но всё это как-то скользило мимо сознания. Они улыбались в ответ на подначки, помогали Танюше, хрустели утащенными маринованными огурцами, смеялись в ответ на шутки и продолжали разговаривать.
Новогодняя ночь для них всё не кончалась. Может быть потому что, во внезапно вспыхнувшей приязни они никуда не торопились. А может потому что это было только их новогоднее чудо.
В шесть утра Женьке надо было уходить. И вот тогда, Таха почувствовала, что минута-другая и её жизнь лишиться чего-то очень важного.
Женька стояла в коридоре, в зимней джинсовой куртке (джинсу она предпочиьала любой другой ткани) и смотрела на неё. И всё что было нужно – сделать шаг вперёд, уткнуться лицом в грудь, в косое плетение синих нитей, прижаться, раствориться навсегда в чужом тепле и затихнуть. И именно это было самым невозможным.
Но у Женьки тогда была Лида. А у Тахи – Андрей. И на улице уже ждало такси.
Женька протянула вперёд руку и кончиками пальцев прикоснулась к Тахиной щеке.
-Не надо тебе этого. – сказала она. – Лучше доломай себя. Так может и не совсем честно, но легче.
Таха зажала тёплую ладонь между щекой и плечом.
-Я постараюсь. – сказала она.
Она честно старалась. Не получилось.


-Ты, Борисова, коварная изменьщица. – говорит Женька. – Предать Дуську, наш лучший кадр, и всё ради кого...
-Ради добермана. – твёрдо говорит Таха. – И почему сразу – предать. Я ей новые горизонты открою... может.
-Если Дуська станет душить тебя подушкой – позови меня. Я её поддержу. Морально и подушками.
Таха смеётся. Наташа улыбается и старается вывернуться из Женькиного захвата. Не получается. Из Женькиных объятий не очень-то выкрутишься. Не захочешь.
-А что, милые дамы, - тон у Женьки меняется. – Не вдарить ли нам по пивку? В честь чего-нибудь?
Таха качает головой и осторожно поглаживает шрамы.
-Я пас. – спокойно говорит она. – Ты знаешь, с таблеток и так голову ведёт.
Женька горестно вздыхает и закатывает глаза.
-Ну а вы, прекрасная дева. – обращается она к Наташе.
Тон её неуловимо меняется, голос становится мурлыкающим. Ах Женька-Женька, бабья погибель. И понимает ведь, что с Наташей так не надо, а удержаться не может.
-Что-то мне не хочется. – сухо отвечает Наташа.
-Оторва, - с нежностью говорит Таха. – Прекрати обнимать мою любимую женщину. Ты вторгаешься в её приватность. А я нервничаю.
-Да от меня вообще, один дискомфорт. – Женька отпускает Наташу и чуть смущённо смотрит на Таху.
-А вот пожрать я б пожрала. – хищно прищуривается Таха.
-Господи, только не это. – восклицает Наташа. – Хотите есть и выпить, поехали к нам.
-Это будет не то. – авторитетно заявляет Женька. – Мы жаждем стать жертвами общепита.
-Гражданин, зачем вам, в сущности гнилая лошадь? – прищуривается в её сторону Наташа.
Таха и Женька обожают играть в цитаты, сыпать ими по поводу и без. Цитаты из любимых фильмов, мультиков, книг. Наташу это поначалу раздражало. После стало нравится.
-Твоя любимая женщина подпала под наше тлетворное влияние и теперь бьёт нас на нашем же поле. – озабочено говорит Женька.
-Сосисок, - хищно прищуривается Таха. – С кетчупом. И ломтиком чёрного хлебушка.
-Вульгарно, но чего не сделаешь для стукнутого башкой друга. – соглашается Женька.
И они поднимаются на галерею, где расположено кафе.
На галерее довольно людно, но Женька почти сразу захватывает освободившийся столик.
Таха, закусив от напряжения губу, тащит тарелки с сосисками. Женька, сосредоточенно нахмурившись, несёт два бокала с пивом. Наташа медлит, глядя, как подруги усаживаются за столик, а потом говорит Тахе:
-Знаешь, дай мне фотоаппарат. Что-то меня не тянет травиться в этой тошниловке.
Таха удивленно вскидывает брови. Розовые проплешины шрамов дёргаются в такт этому движению и морщинки на лбу кажутся детски трогательными.
- Света мало. – говорит она, доставая из кармана куртки маленький Кэнон. – Ну, как хочешь. Подходи потом.
Наташа, не оборачиваясь, идёт к лестнице. Таха и Женька смотрят ей вслед. Таха полуобернувшись с улыбкой, Женька с почти неуловимым напряжением. И когда Наташа делает первый шаг в зал, Таха поворачивается к Женьке и медленно говорит:
-У неё есть кто-то. Уже давно. Ещё до аварии.
Женька на секунду закрывает глаза. А после почти беззвучно выдыхает:
-Фак!
Снова коротко и сильно зажмуривается и быстро говорит:
-И ты об этом знала.
Непонятно что это – вопрос или утверждение. Впрочем, никакой разницы. Таха просто кивает в ответ.
-И поэтому в больнице...
Таха снова кивает.
-Я злилась, что она не успела уйти до того. До аварии. – спокойно говорит она.
-Твою мать. – только и говорит Женька. – Что будешь делать?
-Я не знаю. – просто говорит Таха. – Я не знаю, что делать, когда кто-то приносит себя в жертву.
-О чёрт! – Женька трясёт головой. – Когда ты поняла?
Таха долго смотрит в зал и не отводя взгляда от суеты внизу, отвечает.
-Не знаю. Просто... Просто всё изменилось.
-В смысле? – хмуриться Женька.
-В смысле – всё. – жестко усмехается Таха. – В жизни. В разговорах. В постели. Ускользает что-то очень важное. И ты... Ты просто понимаешь, что больше нельзя чувствовать друг друга. Злишься от этого. И знаешь, что ты опять в проигрыше. Боишься спросить напрямую. Слышишь треск мироздания и не веришь. Который раз слышишь и всё-равно не веришь. А потом просто понимаешь – всё. Больше нет - нас. Есть я и ты. Глупо, да?
Женька молчит и разглядывает лицо Тахи. Как ни странно, Таха выглядит спокойной. Даже умиротворённой.
-Послушай. – наконец решается заговорить Женька. – Послушай, может быть это просто... просто от боли. От этой чёртовой аварии. От таблеток.
Таха пожимает плечами и начинает пальцем рисовать какой-то узор на потёрханом пластике стола. И Женька замолкает.
Какое-то время они молчат и смотрят на мельтешение толпы внизу. Блицы фотоаппаратов, резкие выкрики, лай, всё это уходит подвысь и гасится высоким потолком. Наконец Женька решается продолжить.
-Слушай. Раз так, – говорит она. – Ты должна сказать ей. Скажи...
-Нет. – спокойно говорит Таха и поднимает взгляд от стола. – Ты скажи. Раз уж у тебя не хватает смелости признаться мне. Даже сейчас.
Женька меняется в лице. Судрожная дрожь – стыд, отчаяние, упрямство, ярость, готовность всё отрицать. И боль.
-Ты скажешь. – отчётливо повотряет Таха.
И её слова становятся на место с металическим пристуком.
-Скажешь, что я не имею права на такую жертву. Скажешь, что отныне нет необходимости ждать моих командировок. Скажешь, что больше не надо прятаться и приходить в мой дом тайком. Скажешь, что теперь можно не играть равнодушие. Скажешь, что ни её, ни твоя жертва не приняты. Потому что верность и честность либо есть, либо просто не нужны. Именно поэтому в армию Дамблдора берут не всех.
Женька вскидывает непонимающий взгляд.
-Она поймёт. – спокойно говорит Таха и встаёт.
Таха уходит, почти не хромая. Женька долго глядит ей вслед.

Часом позже Женька спросила у сгорбившейся на том же самом стуле, где недавно сидела Таха, Наташи:
-Что это за херня насчёт армии Дамблдора?
Наташа долго молчала.
-Не знаю. – наконец сказала она.

Под высоким потолком выставочного ангара гаснут и теряются звуки.