Я помню райвоенкомат:
"В десант не годен - так-то, брат, -
Таким, как ты, - там невпротык..." И дальше - смех:
Мол, из тебя какой солдат?
Тебя - хоть сразу в медсанбат!..
А из меня - такой солдат, как изо всех.

А на войне как на войне,
А мне - и вовсе, мне - вдвойне, -
Присохла к телу гимнастерка на спине.
Я отставал, сбоил в строю, -
Но как-то раз в одном бою -
Не знаю чем - я приглянулся старшине.

...Шумит окопная братва:
"Студент, а сколько дважды два?
Эй, холостой, а правда - графом был Толстой?
А кто евонная жена?..."
Но тут встревал мой старшина:
"Иди поспи - ты ж не святой, а утром - бой".

И только раз, когда я встал
Во весь свой рост, он мне сказал:
"Ложись!.. - и дальше пару слов без падежей. -
К чему две дырки в голове!"
И вдруг спросил: "А что в Москве,
Неужто вправду есть дома в пять этажей?.."

Над нами - шквал, - он застонал -
И в нем осколок остывал, -
И на вопрос его ответить я не смог.
Он в землю лег - за пять шагов,
За пять ночей и за пять снов -
Лицом на запад и ногами на восток.

1970


/В.С.В./

Сколько ее помню (а это две трети моей жизни), она всегда любила театр и все, что связано с игрой: кино, артистический танец, фигурное катание, КВН. Родители это поддерживали, то и дело куда-то ее водили, непременно на первые ряды; еще у них в семье была большая коллекция видеокассет, и когда у нас тоже появился магнитофон, я регулярно забегала к ней взять какую-нибудь классику из серии must see. Она помнила наперечет всех актеров, и советских, и западных, легко называла, кто где снимался, и классе в шестом сетовала, что наши сверстники не знают Жженова. Я кивала, стесняясь признаться, что сама тоже не очень-то его знаю. Однажды, лет, может, в 12-13, она позвонила мне и возбужденно рассказывала, как после спектакля пробралась за кулисы, постучалась в гримерку к самой Фрейндлих, и та ее пустила, поговорила с ней и дала ей автограф. Она участвовала во всех школьных капустниках, придумывала самые раскованные номера, самые экстравагантные костюмы, дурачилась и была всеобщей любимицей, но я в общем-то никогда не воспринимала этого всерьез.

Десять лет прошло с тех пор. Она играет на сцене БДТ и в прошлом году получила Золотой Софит.

Здесь по закону жанра я должна бы воскликнуть что-нибудь в духе: "Дорогая Дру! Я тебя очень люблю и поздравляю с днем рождения!" - но, во-первых, день рождения у нее в сентябре, а во-вторых, она все равно вряд ли когда-нибудь это прочтет, так что пишу совершенно не для этого.

Только я смотрю на нее и думаю, что если вам чего-то очень хочется, то надо просто-напросто к этому идти.

Милочка, как тебя занесло в постоянную экспозицию ГТГ?

Она сказала: "Значит, теперь уже все в порядке. Поздравляю". Рассказать бы ей, как далеко еще до конца... Тебе представилось в эту минуту все, что еще ожидает тебя и твоих товарищей, и ты промолчал. Только стиснул зубы и усмехнулся. Разве все расскажешь. Да и кому это интересно. Со стороны, конечно, кажется, что самое трудное позади. Принцип открыт, расчеты сделаны, узлы изготовлены, надо собрать макет, испытать его – и конец. Никаких особых событий, ярких страстей, опасностей, приключений. Чем тут хвастаться!
Впереди вереница однообразных рабочих будней. Кропотливый и скучный с виду труд, уже без взлетов вдохновения, без всяких открытий, тот труд, о котором не поют песен, не пишут стихов. Труд самый обыденный, черный, пахнущий потом, труд делания, труд–долг...
И все же сколько в нем радости и мучений. Взять тот же макет...
Художник, прежде чем писать картину, набрасывает этюды, он ищет в них, как бы убедительнее выразить свой замысел. Для этой же цели служит исследователю макет. Это грубый набросок, скелет твоей идеи. Здесь все еще подвижно, зыбко. Ты проверяешь но нему свои догадки, сомнения, тревоги.
Макет сделан, как со вкусом выражается Новиков, "на соплях". Прикручено, наляпано, бросовые детали – все кое–как, лишь бы держалось.
Болтается изоляция, торчат концы проводов, детали соскакивают, – этот обнаженный дрожащий уродец и есть, оказывается, воплощение твоей мечты. Такой ли она тебе представлялась?
И в довершение всего макет не работает. Говорят, что не было еще макета, который бы сразу заработал. У него слишком много для этого
возможностей, и он жадно использует каждую. Кажется, устранены все причины, но он бездействует. Постепенно ты приходишь к мысли, что так и надо, что вообще все неверно и ничего не выйдет, и зря ты морочил людям голову, тебе надо все бросить и пойти служить дежурным монтером. Ты завидуешь спокойствию окружающих. Тебя возмущает, что они могут смеяться, что у них есть аппетит, что они не собираются отказываться от нелепых предрассудков: спать хотя бы семь часов в сутки, изредка ходить в кино, думать о своих семейных делах... И это в то время, когда макет не работает! Для тебя это дико. Характер у тебя становится несносным. Общаться с тобой, утверждает Кривицкий, такое же удовольствие, как прикасаться к проводу с напряжением в тысячу вольт. Впрочем, все понимают – ведь это твой первый прибор. Когда–то и Кривицкий и Рейнгольд, все они пережили подобное. Пройдет несколько лет, и ты тоже будешь относиться к таким вещам спокойнее и проще. А пока что Саша Заславский безропотно принимает на себя любую вину и даже Новиков прикусит губу, чтобы удержаться от резкого ответа.
Наконец, когда перепробованы все сложные теоретические догадки, обнаруживается виновник – это всего–навсего волосная проволочка. В укромном местечке она незаметно касалась корпуса, а ты в это время рылся в физических справочниках!
Волосок убран – и макет заработал. Он действует только для тех, кто с ним возится. Остальные опасливо косятся на него, как будто это автомобиль с надписью "учебная езда". Поминутно раздаются трески, проскакивают голубые искры, завывает трансформатор, пахнет гарью. Количество пережженных предохранителей перекрывает в эти дни годовую потребность всей лаборатории. Дело кончается тем, что на последнюю пробку наворачивается моток толстенной проволоки, и пожарник, извлекая это вещественное доказательство, с уважением пишет в акте не "жучок", а "жук".
Но никакие мелкие неприятности не могут испортить твою радость. Ты тащишь всех сотрудников, своих и чужих, полюбоваться твоим детищем. Куда смотреть? Что тут надо увидеть? Никто не знает. Наиболее деликатные выжимают из себя пару вежливых фраз и поспешно отходят. К этому времени макет выглядит действительно страшно. Следы всех переживаний, заблуждений, скороспелых догадок запечатлены в каких–то чудом держащихся надстройках. Никто, кроме тебя, никогда не разберется в этом немыслимом клубке проводов, отпаек, реостатов, блоков... И все же эта взъерошенная, страшная постороннему взгляду груда работает! Макет живет! Он дышит живым теплом, светятся лампы, тихонько гудят дросселя, движутся стрелки, на экране переливаются зеленые импульсы. Какая–то таинственная, самостоятельная жизнь теплится в глубине связанных мыслью деталей.
Гордый, сияющий, ты приглашаешь начальство.
Существует непонятная, роковая, но совершенно железная закономерность – с приходом начальства макет немедленно перестает работать. Он ведет себя так, как будто он вообще никогда не работал. Это явление имеет даже специальное название – "визит–эффект". Начальству это хорошо известно, вас утешают: "Там, где кончается неудачный опыт, часто начинается открытие". Нет, к черту, с тебя довольно открытий, ты согласен, чтобы неудачи кончились без всяких открытий, лишь бы они скорее кончились. Когда ты остаешься один, тебя охватывает страстное желание растоптать всю эту мертвую кучу мусора. Новиков трясет прибор, дует на него, щелкает по лампам. Ничего не помогает. Проходит час, другой, последние попытки кончились, все сидят, понурив голову, пришибленные, не в силах уже ничего понять. Саша вспоминает, что, когда макет работал, было пасмурно, а сегодня солнечный, жаркий день. Это нелепо, бессмысленно, но все, стыдясь друг друга, все–таки завешивают окно. Ты тупо смотришь, как Саша приносит ту же табуретку, на которой он сидел вчера, включая прибор, хотя ни табуретка, ни солнце не могут играть тут никакой роли и все это смахивает на какое–то шаманство, мистику и никакого отношения к науке не имеет. Ты молчишь, потому что предложить тебе нечего, и невольно смотришь на стрелку, не произойдет ли чуда. Стрелка холодно поблескивает вороненой синевой, никакие заклинания не могут сдвинуть ее с места.
Через два дня выясняется причина – редчайшая, уникальная, как хором заявляют все специалисты, – провисла нить в лампе. Эта нить нигде и никогда не провисала, кроме как в твоей лампе. Это даже очень интересно узнать, почему она провисла, рассуждают специалисты. Но тебе наплевать и на нить и на ихние интересы. Макет работает. Ты включаешь его десять, сто, тысячу раз – и он безотказно действует. На экране мерцает зеленый всплеск... После стольких неудач нужен, обязательно нужен успех, хотя бы кратковременный, крохотный, нужен не только для тебя, но и для твоих соратников. Усталость, раздражение разом пропадают. С той минуты, как на экране заструилась зеленая волна, голоса начинают звучать по–другому, и каждый жест кажется особенным. Изменяется все вокруг, вся лаборатория, все люди словно возносятся на гребне этой изумрудной волны, преображенные ее мерцающим счастливым светом.
Ты оглядываешься кругом – оказывается, уже глубокая осень, по ночам подмораживает. Днем небо ярко–синее, холодное, и лишь к полудню солнце чуть пригревает. От этого прощального тепла, от горького запаха палых листьев грустно и тревожно. Забытые чувства и заботы медленно возвращаются к тебе. Задумчивая печаль ранних вечеров, когда час зажженных фонарей наступает все раньше, сердитая бодрость пронзительного, упрямого ветра. Вздутые осенние реки, закрытые сады. По улицам тянутся вереницы грузовиков с картошкой, пожелтелыми кустами для осенних посадок. Хочется надеть русские сапоги, поехать с Мариной за город, шагать по гулким дорогам, провожать улетающие косяки журавлей. Надо готовиться к зиме – привезти дрова, купить отцу валенки. Ты обнаруживаешь, что давно открылись театры, Борисов справил себе новое пальто, а Новиков договаривается о свидании уже не с Олечкой, а Зоенькой.
Жизнь снова стала чудесной. Начинается наиболее увлекательная часть работы – воспитание прибора, формирование его характера. Он не должен бояться помех, он должен стать чутким и независимым, неприхотливым и надежным.
Сперва обнаруживается, что прибор слишком чувствителен. Чуть тронул ручку, и стрелка мчится в конец шкалы. Уменьшил чувствительность – пропала устойчивость, добился устойчивости – снизилась мощность, и так изо дня в день. К прибору относятся уже как к отроку, пряча свою нежность за суровой требовательностью. Похожий на докучливого дядьку, Усольцев обеспечивает прибор на всевозможные случаи жизни, добавляет туда всякие амортизаторы, предохранители, фильтры. Новикову нравится украшать прибор эффектными, только что выпущенными сопротивлениями в виде нарядных крохотных трубочек, он опробует на приборе замысловатые ультрановейшие детали, схемы. При этом он постоянно мурлычет какую–нибудь смешную песенку, составленную из первых пришедших на ум слов, обращенных к прибору:

Еще такой ты неуклюжий и косолапый,
И каждый может
Тебя обидеть.
А вот катушечка,
Ее сейчас
Мы здесь заменим,
И сразу станешь
Ты покладистей
И не будешь хныкать,
Что тебе слишком мало
Напряжения.

На разных этапах власть переходила из рук в руки. Теперь же все объединились, стремясь выжать из макета все, что можно. Это момент величайшего напряжения "умственного глаза", как говорил когда–то Одинцов. После завершающего испытания макета ты чувствуешь себя опустошенным и, кажется, неспособен на малейшее усилие мысли.
Приходит конструктор. Чувствуется, что ему наплевать на работу прибора, зато с нудным ожесточением он допытывается, почему этот контур помещен справа, а не слева. Ты и сам не знаешь. Тебе всегда это казалось абсолютно безразличным. Мало этого. Он покушается на размеры дросселя. Ему, видите ли, надо уменьшить высоту дросселя. Этому сухарю нет никакого дела до твоих формул, и вообще он считает, что никакой высшей математики не существует, а есть на свете лишь размеры, габариты.
– Это разве прибор, – высокомерно морщится он. – Колтун это, а не прибор. Да–а, и вот из этой протоплазмы я должен сделать нечто конструктивное.
Он убежден, что самое трудное выпало на его долю. Разгорается торговля за миллиметры и граммы. Все наши замыслы, волнения приносятся в жертву ради какого–то косячка или болта.
Но вот Усольцев приносит из КБ первые чертежи – и ты видишь, каким стройным, ладным стал твой прибор. Раздоры забыты, придирчивый конструктор принят в вашу семью. С ревнивым удовольствием вы замечаете, как растет в нем привязанность к прибору.
И вообще, конфликт с конструктором кажется тебе чепухой по сравнению с тем, как встречают тебя в мастерских. Народ там бывалый, склонный все жизненные явления упрощать. Вместо эбонитовой прокладки обязательно всучат тебе гетинаксовую, поскольку, видите ли, гетинакс легче обрабатывать. Речь о важности заказа они слушают чуть прищурясь, – слыхали, мол, все заказы важные. Эх, стоило ли грызться с конструктором о форме какого–нибудь каркаса катушки, если все равно мастер будет ставить стародавний каркас, который завалялся у него от прошлогоднего заказа. Всякие твои мечтания тут быстро "заземляют", переводят их на грубый язык расценок и нарядов, и оказывается, что великолепный переключатель Усольцева – невыгодная, "прогарная" работенка, которую никто не хочет брать.
Неожиданно, в первый раз, судьба слабо улыбается тебе: Саша в соседней лаборатории обнаружил новенький пластмассовый каркас, тот самый, о котором все страдали. Соседи встречают тебя с леденящей вежливостью. Сашин визит, твои необычно горячие рукопожатия вселяют в их души мрачные подозрения. Ты напоминаешь старшему инженеру о взятых у тебя таблицах – ничего, если надо, пожалуйста, пользуйтесь, – ты нахваливаешь нестерпимо желтую кофточку лаборантки. Затем, как бы случайно, ты замечаешь каркас. Твоя рассеянная небрежность великолепна. "Забавный каркасик. Мы такой же заказали у мастерской". Хозяева ядовито усмехаются. Но ты стойко выдерживаешь независимый тон. "Он, пожалуй, нам подойдет. А как мастерские сделают, мы вам вернем". – "Знаем, как вы возвращаете, отвечают хозяева. – Лампы брали, так и не вернули". Ты намекаешь, что вскоре у вас в лаборатории будет пущена вакуумная установка. "А нам она теперь ни к чему".
Торг длится долго. Уходишь. Возвращаешься. Опять уходишь. Берешь измором. Владыки каркаса выдвигают жесткие условия: помочь им в таких–то измерениях, вернуть взятые лампы, поставить на время к себе два баллона с кислородом, потому что у них нет места. Согласен на все. Все же сразу отдать каркас им обидно. Дают на неделю, хотя знают, что каркаса им больше не видать. Он торжественно уносится в мастерскую. Туда забегаешь каждую свободную минуту. Забегаешь просто так – приятно посмотреть, как делается прибор. Порядок в мастерских строгий – вмешиваться не дозволяют, но беспокойство твое чувствуют. И как бы Кузьмич ни ворчал на твое нетерпение, все же оно ему больше по сердцу, чем спокойная, никем не тревожимая работа над "заказом–сироткой", которым никто не интересуется.
Однажды под вечер звонок из мастерской. "Зайдите", – "В чем дело?" – "Зайдите", – повторяет Кузьмич с такой угрожающей убедительностью, что, бросив все дела, немедленно являешься. У верстака стоит угрюмый конструктор и молча смотрит на разложенные в строгом порядке детали. Узел не работает. Вообще его даже не собрать, но если кое–как составить, то он не работает. Что же делать? "В кулек надо", – отвечает Кузьмич. Он тоже расстроен, и поэтому лицо его ненатурально приветливое. Ему нисколько не жаль ни тебя, ни конструктора. То есть как это в кулек? "Не знаете, что такое кулек?" – ласково переспрашивает Кузьмич. Он берет газету, ловко сворачивает ее фунтиком. Вот вам кулек, положите в него детали и ступайте себе с богом...
Только теперь ты начинаешь понимать. Дело не в том, что вы где–то что–то напутали. Вместо того чтобы расписывать важность и срочность заказа, надо было собрать народ и объяснить им, как прибор действует, для чего он предназначен. Стоит это сделать – и мастерская из исполнителя превращается в соучастника. С тобой не заговаривают уже о расценках и рублях, и подаренный кулек отберут назад... Если сумеешь задеть за живое смекалку людей, то тебе подскажут такое, о чем самому никогда не догадаться.
Последний день, когда прибор стоит в сушильной камере, – самый тяжкий. В лаборатории все готово к приему долгожданного гостя. Старый макет поставлен на полку. Назавтра утром ты приходишь в мастерскую и застаешь у закрытых дверей всю свою группу.
Получив прибор, вы уже не можете оторваться от него, пока не запустите. Бесполезно обращаться к тебе в эти дни с какими–нибудь делами. Скапливаются нераспечатанные письма, неподписанные бумаги, умолкают безответные телефонные звонки.
Локатор работает с перебоями, захлебываясь. Вы оба словно привыкаете друг к другу. Доделок много, мелких, досадных, но за это время локатор обрел множество друзей – приходят рабочие из мастерских, приходит конструктор, приходят даже бывшие владыки каркаса. Все они охотно помогают, теперь никто не отказывает прибору, никому ничего не жаль, лишь бы локатор как следует работал.
А какой он красавчик! Полированные панели свежо пахнут лаком. Все сияет, блестит никелем, краской. Серебристо–морозные кожухи экранов, выпуклые глазки сигнальных лампочек. А как умело расположены крохотные конденсаторы, как аккуратно выгнут каждый провод. Рукоятки настроек вращаются с плавностью почти нежной...
В конце дня прибор отказывает. Окончательно. Бесповоротно. Все это уже было, и от этого страшно, как будто чья–то неумолимая рука сбросила тебя вниз, и надо начинать все снова, как будто все вернулось к началу. Нет, больше у тебя нет никаких сил. Это какой–то кошмар. Всякий раз, когда кажется – вот–вот конец, все срывается и летит, все пропало. Отвращение к себе, к работе, к своей работе переполняет тебя. Но это минутная слабость. Дни прошлых отчаяний и неудач не прошли бесследно. Сейчас главное – в горячке чего–нибудь не напутать. Ты прогоняешь всех домой, и сам тоже уезжаешь. Дома выясняется, что уехал ты зря. Ни отдыхать, ни спать невозможно. Оперетта, которую транслируют по радио, – пошлая, подушка слишком жесткая, папиросы горькие, а в голове, как клещ, неотвязная, сосущая мысль – не проверил того, не испробовал этого. Ночь проходит в полудреме – все проверяешь и проверяешь. Нет, вроде все правильно, нигде нет ошибки...
Утром Саша конфузливо признается; он в спешке поставил старую батарею. Она валялась, забытая, уже много лет и, наверное, только от изумления в первые часы дала несколько вольт. Даже некогда сердиться. Потому что, как только старушку сменили, прибор начинает работать безупречно. Вот когда он появляется в полном блеске своих качеств. Он позволяет выделывать с собой любые трюки, он преодолевает любые препятствия. В каждом его действии проявляется выдумка, вложенная всеми, начиная с тебя, еще в те далекие дни,
когда возник принцип действия, и вплоть до Валерки – ремесленника–краснодеревца, смастерившего на удивление всем хитроумный футляр с ловким потайным запором.
Над стендом, где стоит прибор, – полка, и на ней запыленный макет. Ты смотришь на него, и словно оглядываешься назад, на долгий путь, проделанный вместе с этим прибором. Каждый из вас отдал ему кусок своей жизни, и в нем отпечатался и твой характер и что–то от Новикова, от Усольцева, от Саши.
И на всем этом пути с трудом вспоминаются одно–два ощущения счастья. И то они длились минуты, их тотчас заслоняла тревога новых поисков, новые заботы, препятствия. Кажется, что не то что счастья – никакой настоящей радости вовсе не было. Ради чего ты тратил столько сил? Так стоило ли?.. Подожди, а получать – стоило? С каждым новым контуром, новым узлом ты ведь что–то получал, что–то прибавлялось и к тебе самому. Сколько появилось у тебя новых идей, замыслов. Тебе хочется исследовать новую систему возбуждения, ты придумал новый принцип автоматизации котлов... Ты тоже стал сильнее, опытнее, ты уже никогда не будешь раскаиваться в своем призвании. Разве Сашу сравнишь с тем наивным, разбросанным, не нашедшим себя пареньком, который начинал с тобой составлять первую схему? А Усольцев?..
Пройдет пятнадцать, а может быть десять, лет. Где–то по шоссе едет аварийная машина. На сиденье, поглядывая в окно, сидит Саша, теперь уже инженер Александр Евгеньевич Заславский. Волосы его поредели, на переносице морщинки. Рядом с ним какой–нибудь конопатый, вроде Пеки, парнишка. Идет дождь. За лимонной дымкой осеннего леса чернеют голенастые опоры линии передач. Ткнув носком сапога твой облезлый, серийного выпуска локатор, каких уже сотни на всех линиях и станциях, этот незнакомый тебе паренек ворчит:
– И когда мы наконец выкинем это старье? Пора смонтировать телелокатор на главном пульте – и делу конец. А то тащись тут в такую слякоть. Уже атомных станций настроили, а мы тут все еще с локатором шаманим.
А Саша, Александр Евгеньевич, смолчит, улыбнется, вспомнив, как это было. Вот уже и локатор – старье. Ну что ж, молодость по–своему права...


/Даниил Гранин/

Однажды я здесь что-нибудь напишу.