diana_ledi
НЕМАТРИАРХАТ (DE PROFUNDIS) ч.1
21 Авг, 2012 at 12:40 AM
всьо
Я не знаю, в чём дело и почему оно обстоит именно так. Возможно, здесь такой состав грунта, возможно, в нём присутствует секретный элемент, который не приснился Дмитрию Менделееву и оттого остался неучтённым.
Или он разлит в воде, а там и, паровым состоянием, в воздухе.
Возможно, этот элемент поступает в травы и деревья из воды и грунта - ну, в помидоры и огурцы тоже, конечно, не говоря уж о арбузах, а что касается грибов, то тут я просто промолчу, потому что вообще про грибы мало что знаю, я их боюсь.
Возможно, есть неоткрытый и неописанный пока что вид мха - или сам вид открыт, а некоторые его особенности ещё неизучены, потому что мало кому придёт в голову их изучать именно в таком направлении...
... я не знаю, в чём дело - но, чем бы это ни было - оно является тайной, которую народ несёт веками.
Легко нести тайну, неизвестную по сути.
То-есть тайна есть, а в чём суть её - никто не знает.
Всё равно несут.
Но здесь есть одно уточнение, и это уточнение о народе, именно той составляющей его, которая молчать и таиться не умеет по определению и факту рождения - а вот же ж...
Женщины…
Я не знаю, в чём тут дело – но женщины несут эту тайну, передавая её на ухо от матери к дочери, но чаще всё же молча - "Подрастёшь - поймёшь" - и ни одна не проговорилась. А даже если она проговорилась – кто ж ей поверит?
Мужчины? – так они испокон не относились к женским байкам всерьёз. Баба ляпает – да кто её слушает?
Так и живём…
Некоторые, конечно, догадываются, не без того.
Иногда, особенно в мужской компании, когда выпили, и выпили изрядно, и все уже устали хвастать новыми игрушками, новой лошадью, саблей, щенком бульдога - ну, или Мерседесом, а некоторым особо похвастать и нечем, а хвастать хочется, тогда они заявляют небрежно так:
- А у меня жена ведьма.
и слышат в ответ дружный хохот:
- А у кого не ведьма?
Да.
Это так. Здесь - каждая...
Далее следуют тайны...
... известные всем.
Но говорить об этом не принято. Нехорошо. Неправильно.
Ну, разве иногда.
Намёками.
... однажды съедутся все тётки, дяди и сёстры с братьями. Братья уйдут на улицу играть в войнушку или по другим каким-то серьёзным мужским делам.
Дяди будут долго собирать во дворе удочки, взмахивать ими пружинно, обсуждать годность и негодность крючков и благосклонно посмеиваться над новым спиннингом городского дяди-доцента.
Всё это громко и напоказ, и чтобы слышали соседи.
Иногда дяди будут подходить к багажнику "Москвича" и тесно там укладывать что-то ячеистое, скатанное в рулон. При этом обязательно услышится звяканье и бульканье.
Лица дядьев после каждого подхода к багажнику станут розоветь, в отличие от дяди-агронома, который загорать начинает где-то с февраля, а к марту уже багров. У дяди-агронома после подхода к багажнику лицо становится цвета красного кирпича - потом ты вырастешь и узнаешь, что этот цвет называется терракот.
Голоса дядьев после багажника становятся громче - каждый раз на деление регулятора уровня волюме. И когда всё уже совсем громко, и слышатся слова "динамит", "сетка", "а я шо? я з паучком! и шо мені ваш рибнадзор!" - из хаты во двор выплывают тётки.
Тётки выплывают подводными лодками в степях Украины, рыбацкими шхунами, военными крейсерами. За ними маленьким катером-лоцманом семенит бабушка.
Бабушка крохотная. Непонятно, как могли получиться из миниатюрной бабушки эти грудастые, обеспеченные обширными кормовыми надстройками, тётки.
Последние в эскадре - старшие сёстры. Совсем старшая уже умеет делать величавые глаза, как у тёток - вторая, менее-старшая, пока что только учится величию, и иногда сбивается с курса, строя дядям глазки или показывая язык мне и старшему брату.
При выходе эскадры дяди затихают и тут же начинают осторожно токовать тёткам.
Называют по имени-отчеству. Такое обращение не меняется, сколько я помню.
Тётки своих и сестринских мужей называют только по отчеству - Петрович, Иванович...
Наверное, так происходит потому что у тёток очень красивые имена - Руслана, Станислава, Агнесса, Виктория - и мама моя Алиса. Такие имена должны звучать.
А у дядьев имена простые и незамысловатые.
А может потому что уважение к тёткам. Папа тоже к маме и о маме только по имени-отчеству. И никогда при ней плохих анекдотов не рассказывает, а при дядях рассказывает, я однажды подслушала.
Жену по имени-отчеству - так уважение демонстрируется.
Хотя в важных решениях всегда всё будет как решит дядя - говорит каждая тётка. И мама так о папе говорит. Так тоже демонстрируется уважение, иначе почему об этом говорят достаточно часто, и особенно, когда собираются все.
Но я-то уже знаю, кто здесь всё решает.
Потом я выучу слово матриархат. Слово в семье почти запретное, у нас что угодно, но только не матриархат, ни Боже упаси! - а ещё потом-потом я пойму, почему именно НЕМАТРИАРХАТ.
Здесь можно всё и всегда.
Лучше всего - после климакса, когда уляжется и устаканится, когда поймёшь уже, как жить теперь, после выхода из очередной своей куколки - не бабочкой, но толстой упрямой гусеницей, и в этом своя прелесть, есть опыт, мудрость, и новая какая-то красота...
... но можно и раньше - запретов нет.
Их нет вообще, всё можно!
Но только никогда не делай приворот...
Ты хочешь загадывать на первую звезду и первый фрукт - и у тебя всё получается.
(... Я знала одну, она загадывала на выключатель в ванной, и такого творила, что потом десять электриков не могли разобраться и выключить его наконец, потому что ей надо было, чтобы он горел, пока свидание.
Вторая всё носилась с книгой, ей книга всё говорила. Это были стихи паршивого поэта, но это роли не играло, хоть "Физика для восьмого класса" - о, с Физикой отдельная история.
Я знала одну - когда в классе опыты, её просили выйти. При ней всё горело и взрывалось, даже то, что совсем не должно было гореть по физике.
Ещё одна была привязана к числу. Как это число - так всё прекрасно. Ну, ей оно всегда и выпадало, когда надо, чтобы было прекрасно.
Например, она всегда, на каждом экзамене вытаскивала билет этого числа. Совсем вконец расшалилась, на такие пари шла - ей весь курс шоколадки и вино таскал - килограммами и вёдрами...)
Ты хочешь, чтобы не было дождя - и вот над тобой ясное небо в несколько улиц по кругу, а если в степи, тогда вообще заметно - по кругу хлещет, а ясно над тобой.
Если дождя ты хочешь, тогда совсем просто...
Всё делай, здесь такая почва, здесь воздух и вода способствуют, и это всё постольку-поскольку, это цветочки, пока ты ещё не добралась до травы, слов и мха - НО!
Но никогда не делай приворот.
Тётки улыбаются, бабушка строго смотрит на глуповато хмыкающих дядьев, которых эскадра застала врасплох, прямо возле багажника автомобиля, как раз в процессе разлива и булькания.
Ещё строже смотрит бабушка на внука, старшего моего брата.
- Ні-ні. - поспешно успокаивает бабушку тётка. - Він не п"є.
Брат нервно сглатывает. Тётки переглядываются и улыбаются так, чтобы бабушка не видела.
Однако, бабушка всё видит. Она всегда всё видит.
- А хто машину поведе? - тихо спрашивает бабушка.
Бабушка всегда говорит тихо, но её все слышат, хоть находись они в дальнем конце сада - сада немаленького, кстати, кормящего семь семей.
Кажется, бабушку даже услышали младшие братья и младшая сестра, играющие в войнушку на краю села, за пять хат от бабушкиного двора. Войнушечные крики атаки сразу прекратились и братья, кажется, мгновенно перешли к тихим партизанским действиям, ныряя в заросли амброзии, в два брата высотой, если поставить их одного на плечи другому - растворились в той амброзии, и залегли, оружие в руках сжимая.
- От самий тверезий і поведе. - твёрдо говорит тётка и украдкой грозит кулаком своему сыну, моему старшему брату.
- так ми того... Поїхали, чи шо? - суетится дядя-агроном.
Дядя-агроном в цвете терракота и весе ста двадцати килограммов железных мышц (я точно знаю про железные мышцы, я однажды врезалась в него собой и велосипедом, так он же потом и лечил мой велосипед от "восьмёрки", в которую превратилось переднее колесо, ударившись о дядю. Я всхлипывала, не веря в спасение велосипеда, и сама синяки потирала, а дяде хоть бы хны, только хмыкнул от удара) - он более всех боится бабушку. Пока ещё я не знаю почему. Потом узнаю. Когда мне объяснят, почему у дяди-агронома и тёти-завмага, жены его, нет детей...
Знания всплывают бесформенным комком de profundis - из глубины воззвах - шевеля слабо щупальцами, на щупальцах присоски, куски с присосками отрываются, присасываются и растворяются в тебе, в крови, чтобы всплывать теперь по мере надобности...
Ты ешё не знаешь, что это знание.
Ты думаешь, что это принадлежит только тебе как первооткрывателю.
Иногда, в минуты самого сладкого откровения с мамой, ты ей расскажешь кое-что из этих, присосками впившихся, привычек, приговорок, загадываний - мама улыбнётся и тему замнёт.
Дальше ты рассказывать уже не будешь, слегка обижаясь на маму - но потом вырастешь и поймёшь, почему тему заминают.
Это - интимная ниша. Об этом нельзя даже с мамой.
Пусть варится само.
Но что бы ни варилось, ты помни - никогда не делай приворот.
(... Это вам не разговор о месячных, о деторождении, и это даже более стыдно, чем разговор о любви - о той любви, о которой знает вся школа, а этот дурак не чешется. Он, может, и чесался бы, что-то девчонки передавали, что он там так смотрел, и вообще, говорят, была одна записка, которую перехватили, так ты её и не получила, и не знаешь - была ли она на самом деле, ещё однажды он пролез мимо очереди, купил пирожки и отдал тебе, ну этого же мало для настоящей любви...
но он друг твоего брата, брат специально подружился с ним, когда узнал о любви - а брат его высмеивает, он всех высмеивает, а в этом случае высмеивает особенно злобно, потому что ты же сестра, почему же не посмеяться над любовью сестры, и так тянется долго, четыре года, и всякие надежды и мечты, пока ты не поймёшь - пока брат не уйдёт из школы (годом раньше тебя), никакой любви тебе не видать.
Ну, уйдёт, так этот дурак с ним учится в одном классе, и тоже ведь уйдёт. И где потом тебе искать твою любовь, да ещё так, чтобы он, не дай Бог, снова не оказался рядом с братом, а то, ты слышала, они уже собираются поступать в одно училище.
Любовь зовут Юрой и это самое лучшее из мужских имён.
Однажды любови изменила, попробовала влюбиться в другого - но тоже из класса, где учится брат, и тоже Юра - а разве возможно влюбиться в мальчика с другим именем? - так брат сразу всё понял, самый первый он понял это, и с этим Юрой тоже подружился и сразу начал высмеивать. Так втроём и дружили, брат и эти два Юры.
Так что рукой махнула и начала снова первого любить, молча и верно, твёрдо зная, что, когда ты вырастешь и станешь с ума сойти какой красивой - он тебя увидит, и будет локти кусать, а ты такая гордая, будто его и не заметишь, но потом снизойдёшь, конечно, и начнётся счастье, а в чём оно будет выражаться, ещё не придумала. Ну, вот он скажет, как тебя любит, и поцелует - а что потом? А кто его знает?...)
Сёстрам хорошо, их уже пускают в разговоры, которые ведут бабушка, тётки и мама. Старшая ладно, она уже совсем старая, двадцать лет. Замуж собирается, недавно привозила жениха знакомиться, очень красивый жених, хотя тоже старый, на пять лет старше сестры. Я хотела в сестриного жениха влюбиться. Но потом раздумала. Очень старый.
(потом он всё же обидит сестру и вскоре утонет, я слабо пожму плечами - и хорошо, что не влюбилась, и нечего было сестру обижать)
А менее-старшая ещё совсем недавно отдарила мне свою любимую куклу с полным набором одежды, постель и мебель, и посуда, там даже перинка и подушечки, такая прелесть! Девочки даже украсть хотели несколько раз, просили оставить поиграть, когда меня мама домой звала - но я бдительность не теряла. Мне мама отдала такой саквояжик, в него помещалась кукла и всё приданое, сестра всё сама шила и вязала для куклы - так я, когда уходила, всё в саквояжик и забирала с собой.
А сейчас сестра смотри какая старшая, сил нет, ещё и глазки строит. И я бы даже обиделась, но на неё нельзя обижаться, такая она красивая, и что-то уже знает, а мне не говорит, хоть я и прошу сказать, ещё у неё подруга такая красивая, даже красивее, чем сестра, они вдвоём приезжают. Могут накрасить ресницы, если попросить. Если мама не видит. От ещё мама с этими её воспитательными принципами - все уже давно красятся, а мне нельзя!
А в прошлый раз менее-старшая сестра когда приезжала - подарила свой бюстгальтер. А он как на меня шился. Польский, сестра сказала.
Какой там польский, он вообще марсианский, такой прозрачный, и нежно щекочет, когда надеваешь, цвет совершенно немыслимый. Бежевый, сестра сказала. Персиковый - сказала мама. ну, мама у нас слегка дальтоник. Все мужчины у нас дальтоники всерьёз - а мама слегка.
- А когда ты мне новый подаришь? - зачем-то я спросила, глядя на себя в зеркало и даже находя там какую-то красоту свою, пока не перевела глаза на отражение сестры в том же зеркале и с ужасом не поняла, какая же я уродина по сравнению с ней.
Потому и спросила, от очередной обиды и подтверждения вопиющей своей некрасивости.
- А новый тебе пусть любимый твой подарит. - ляпнула менее-старшая сестра.
Тут старшая на неё как шикнет!
Менее-старшая покраснела и:
- А я шо? Я нічого, я просто так! - они обе городские и всё стараются по-русски, но с нами сразу переходят на украинский, особенно когда на них шикнуть.
- Новий буде, як зовсім виростеш. - говорит старшая сестра.
Тоже красивая, но толстая. А может, потому и красивая. Очень кожа гладкая. Лоб тоже гладкий и блестит, будто сияет. По-моему, это очень красиво, когда лоб гладкий и сияет. Только взгляд такой, что от этого взгляда хочется пригнуться и втянуть голову в плечи.
- А коли я виросту? - спрашиваю и лезу под руку старшей, чтобы погладила. И чтобы от тяжёлого взгляда спрятаться.
- А ось коли дядя ручку поцілує, так вже і виросла. - смеётся расстрогано старая двадцатилетняя сестра и поправляет перекрученную на плече моём бретельку польского бюстгальтера.
Дядя-доцент целует руки, это факт. Как факт и то, что дядя-доцент имеет страх перед грязными руками и всяческим заражением вследствие этого. Всегда свои руки моет. Каждые пятнадцать минут. Руки пересыхают и становятся жёсткими - я думаю, так часто мокнуть!
Поэтому дядя-доцент всегда носит с собой крем для рук. И этим кремом от него всегда пахнет. Ещё очень вкусным одеколоном. От всех остальных пахнет "Шипр", а от дяди-доцента совсем другой запах. Тоже марсианский, загадочный как некоторые тётины слова, например джерси, Шанель, бриллиантовая крошка, моющиеся обои, Варшава, Сочи.
Дядя-доцент, когда ест хлеб, всегда берёт ломтик за один угол, и потом этот угол не доедает и кладёт рядом с тарелкой. если три ломтя хлеба съест - три уголка будут возле тарелки. И после еды опять идёт мыть руки.
Но руки целует, несмотря на страх заражения. Целует тёткам и маме, а они, бывает, встречаются с ним, сразу выйдя из огорода. Ничего, не гнушается.
Бабушке обязательно руку целует - и старшим сёстрам. А мне не целует, и самой младшей сестре тоже.
Сёстры говорят, пока были маленькие - тоже не целовал. А как выросли - сразу начал целовать.
- А як він взнав, що ви виросли? - спрашиваю я.
Тут сёстры не выдерживают и начинают хохотать. Я обижаюсь и ухожу. тем более, что давно пора уйти. У меня первый бюстгальтер под платье надет, а я ещё не на улице. Там есть девочки, которые вообще ещё бюстгальтеров не носят, а есть такие, которым мама только пообещала, а у меня - ага, ага, польский!
...
НЕМАТРИАРХАТ (DE PROFUNDIS) ч.2
21 Авг, 2012 at 12:46 AM
всьо
Эти щупальца, их не замечаешь, их начинаешь понимать только потом.
И то так - когда они всплывают эпизодами, цветными такими картинками из памяти.
Вот семечко яблочное. Его надо обязательно съесть. Зачем, почему - не понимаешь, но так надо. Не то чтобы ты любила яблочные семечки, но надо как семя подсолнечное разгрызть и глотнуть. Ещё что-то сказать при этом. И - так потом и сбудется.
Всегда сбывается.
Потом костёр и кто-то говорит, что это же Ивана Купала. Просто вышли развести костёр и испечь картошку. А тут вспомнили, что это ночь на Ивана Купала. Тогда уходишь в темноту с фонариком и срываешь какие-то стебли. Обязательно разные и определённое число. Тогда возвращаешься к костру и вбрасываешь. Никто не спрашивает зачем.
Потом, спустя много лет, вспомнишь, что тогда срывала, в первый раз - прочтёшь, сверишь - всё правильно срывала.
Пепел от того костра тоже не оставишь весь, а с собой возьмёшь. Кто говорил брать с собой, кто учил, во что заворачивать и что с ним дальше делать - не помнишь. Помнишь первый результат. Всегда на следующий после ночи купальской день, и только до двух часов дня почему-то.
И все следующие результаты, из года в год. Все разные, но похожие. Как Скорую вызывают к одной, соседка она, фельдшер стоит рядом с диваном и ничего не понимает, а её на диване выгибает колесом, только наоборот, как будто "мостик" делает. И она тебя зовёт. Вот вынь ей да положь тебя, и хоть тресни.
Или как стучат в дверь требовательно и отчаянно, дверь открываешь - а там эта...
ну, неважно, кто. Не к ночи вспомнить. Потом ей ещё голову под мостом отрезали. Жуткая была история.
Так вот, сползает она по дверному косяку и у тебя водички просит. Колотит её, страшно смотреть, и выгибает снова наоборот, совсем не по-человечески выгибает. Водички бы и дать, да в доме нет ни капли. Неожиданно воду отключили, и нет запаса.
И слава Богу - потом ты понимаешь. И не надо было водички давать, даже если бы была. А как откажешь в воде? Тоже нельзя отказывать - откуда-то знаешь. Это дилемма. Хорошо, что в доме не было ни капли воды - понимаешь. Не надо было решать дилемму.
А как едешь на велосипеде, и такая обида, потому что эта, как её - ну, мать у неё ещё чёрная, и бабка чёрная - так мама и тётки говорят, хотя какая она чёрная, она крашеная, а бабка та вообще всегда в платке, ну, это не о цвете волос, уже ты понимаешь - так эта пришла к вам в компанию и принесла с собой вино. Вино и вино. Мальчики выпили и сразу обо всех забыли, только на эту смотрят, а вас остальных будто и нет.
Ну что, красивая она такая, так у нас тоже есть красивые. Ладно, ты не красивая, но остальные-то какие!
И твой мальчик, да, тоже совсем сдурел, как тебя даже зовут забыл...
Это потому что не Юра. Был бы тот Юра твой мальчик – он бы не забыл…
Тогда садишься на велосипед и едешь - типа ну вас! Будто - а надоели вы мне. Пойдём со мной, моя собака, и где мой тут велосипед - и вперёд, а жара, конечно, южное лето, степь и полдень, куда ты, дура, будет солнечный удар и нос облупится, а тебе плевать, так обидно, едешь, разгон с горы, кстати, тормоза плохо работают - ну, тут свой прикол есть. Ногу в сандалии забрасываешь на переднее колесо (там специально для такого дела крыло снято) и по колесу подошвой - чем не тормоз.
Высокое искусство, уметь надо. Пару раз с горы через руль приложишься об асфальт - и овладеешь.
Вдруг смотришь - куст растёт. Степь выжжена, а этому хоть бы что. Растёт в своём сорнячественном великолепии и даже цветёт буйно.
Чертополох.
Будяк по-нашему.
Зачем-то тормозишь, подходишь, мыслишь - потом цветы срываешь, колешь руки, но рвёшь уверенно и самозабвенно.
Собака смотрит удивлённо - ты что, с ума сошла? Нет, я понимаю ромашки, васильки или эти, как вы любите, придурки-люди - а, петрушку. Но это колючее тебе зачем?
- Хочу. Красивый потому что. - собаке отвечаешь.
Такой букет привозишь, как вызов, как эпатаж.
А кто цветочек взял - того и взяла.
А кто смел - тот свою победу и съел.
Нет-нет, это образно, чертополох есть не надо, его по-другому используют.
Действует - будь-будь. Особенно если слова нужные придумать.
Вооооот...
Наконец ты и добралась до слов.
До мха этого эфемерного.
До трав.
А эта, дочь и внучка чёрных - к ним мужчин нельзя пускать, спустя ещё много лет понимаешь. А как не пускать, когда все по-соседски. Помочь, то-сё, а вдруг праздник, застолье?
Мужчины потом страдают.
ну, как чем страдают? - плохой работой желудка. Или, наоборот, хорошей.
В смысле - ну, вы поняли.
Как поест там мужчина - так у того бедняги рвота, да ещё и с кровью.
А попробуй накажи мужчине, чтобы ничего не ел в том доме. А там, допустим, вкусно. И он весь день работал, по-соседски помогал, так что, обидеть хозяев отказом от стола?
Снова дилемма.
Да и попробуй ему докажи, он же ничему не поверит. Они, мужчины, в силу природы своей такие, неверящие.
Ну, дикие люди, что с них взять - приходится изощряться, всякие хитрости придумывать, позвать быстренько домой, как будто что-то случилось, а там уже стоит что-то такое альтернативное, и запахами исходит, тогда нужно ещё намекнуть на прохладные простыни, и плевать, что у тебя бельё замочено, и дети скоро из школы придут, изощряйся как хочешь, расчитай до минуты, но жрать в чёрном доме своему мужчине не позволь!
Ну, и сама, конечно, ты же помнишь - ну никогда не делай приворот!
Вот это и называется НЕМАТРИАРХАТОМ.
Но это всё потом...
Дяди суетятся, усаживаясь в "Москвич", тётки посмеиваются над ними, желают сома и щуку, бабушка осуждающе поджимает губы, бабушка знает, что перед рыбалкой вообще ничего желать нельзя, старшая сестра смотрит на всё это свысока, иронично-тяжёлым взглядом - она невеста, невестам положено свысока смотреть. А менее-старшая сестра подмигивает мне.
Я же в ответ сощуриваю один глаз - я не умею подмигивать так красиво как она, тогда я придумала прищуривать один глаз, тоже симпатично получается - и торжествующе поднимаю вверх руку тыльной стороной к сестре.
Сестра смешно вытягивает губы в трубочку, разводит руками и картинно вздыхает.
Да.
Сегодня мой триумф.
Я бы могла и даже хотела бы с братьями и самой младшей сестрой сейчас пребывать в процессе развёртывания боевых сил в зарослях амброзии - но я не могу.
Положение обязывает.
Сегодня городской дядя-доцент поцеловал мне руку. И все это видели, все!
Он въехал на своей новой машине в бабушкин двор и вышел из неё, поправляя всегдашний свой галстук. А дядя-доцент всегда в галстуке, даже когда он готовится идти спать и ходит по квартире уже в трусах и майке, этот галстук присутствует. И, прежде чем улечься в постель, он снимает галстук и бережно вешает его на спинку стула. А иногда, признавалась тётя, забывает, так в галстуке и ложится.
Он вышел из машины - и тут я спрыгнула прямо перед ним и почти на него, со стремянки, на которой полустояла-полувисела, цепляясь за толстые виноградные лозы, обвивающие длинную перголу в бабушкином дворе.
Я спрыгнула и ойкнула, ногу ушибленную поджимая, руками подол платья расправляя, проверяя, не разорвалось ли - платье надето было нейлоновое, почти прозрачное, и даже польский бюстгальтер можно было рассмотреть, если кто внимательный.
И дядя наклонился, взял мою грязную руку и поцеловал её.
И все это видели, все! - теперь я руку вверх подняла и требовательно сестре показывала.
Ты обещала, дари новый бюстгальтер!
Здесь можно всё, и всё отзовётся.
... Я знала одну - её врачи приговорили.
Врачи часто приговаривают, и ещё чаще не по делу, а просто так, страхуясь, но эту приговорили всерьёз. Она - к одним врачам, к третьим - все в один голос...
Там такая стадия была, что в те времена это приговор. Нет, можно посопротивляться. Будешь валяться на койке и приподниматься только ради рвоты. Потом будешь лысой ходить. Лучи опять же...
Но это так, барахтанье.
Я говорила с ней, когда она была в расцвете сил и красоты своей распрекрасной, яркой такой, что проходящие автобусы сворачивали шеи на сторону, не в силах фары от красоты её оторвать.
- И что ты делала, что? - я спрашивала, видя её здоровый румянец, а у...
"... у женщины, как опыт учит нас, здоровье с красотою неразлучны.
Вы свежестью так радуете взор, что лишь бродяга, лишь глупец докучный, который до рассудка не дорос, вам о здоровье задал бы вопрос!"
- И что ты делала, что? - я жадно спрашивала.
Мне нужен был ответ, меня недавно тоже приговорили, я к одним врачам, к третьим - нет, резать и всё, и дай Бог выкарабкаться после разреза.
"Итак, что вы благополучны, зная по вашим восхитительным чертам - хочу спросить, сеньора дорогая - насколько я благополучен сам?"
- Маркиз, вы, лишний раз блистая, образчик вкуса подаёте нам! - она мне отвечала.
Она мне отвечала на самом деле так:
- А я тогда уехала к морю, решила напоследок у моря побыть, там я вышла ночью на побережье, разделась и вошла в воду. Я поплыла и стала как рыба и как море. Я спрашивала - и даны были мне ответы. У меня хватило времени и денег только на два дня у моря. Вернувшись, я закупила морской соли и каждый вечер начала принимать такие ванны... Я растворяла морскую соль в воде, ложилась в ней, закрывала глаза и...
- Что и?.. - я спросила.
- Ну, это невозможно объяснить. - сказала она мне. - Там ещё были слова и масла капельки в воде. Но всё это фигня. Неважно. Могла быть и простая вода. Я представляла, как вымывается всё из меня.
- И? - я спросила.
- И врачи через три месяца сказали о ремиссии.
- Могло ли это быть совпадением? - спросила я.
- Ремиссия? Совпадением? - она спросила и с улыбкой посмотрела на меня. - Могло. Чего не может быть в это мире...
Там были слова, морская соль и капли масла. Возможно, был там ещё этот мох придуманный и эфемерный.
Она стала как рыба и как море - и победила.
... Я знала одну - она услышала приговор и не поверила.
Тогда ей снова сказали, ей показали результаты анализов, её тыкали лицом её прекрасным и смеющимся в результаты обследований, ей объясняли на пальцах, что с ней произошло. Тогда она задумалась.
Ушла от кабинетов и взглядов возмущённых и сострадательных - и пришла к маме.
Она знала, что у мамы есть ответ и спросила об ответе.
Мама тогда уже давно была мёртвой.
- Помнишь, у нас отравили собаку? - спросила мёртвая мама. - Ты помнишь, что она делала, эта собака, куда ползла и что искала? Стань той собакой и ползи. Ищи. То, что тебе нужно, растёт под твоими ногами, детка моя.
Тогда она пошла в поле и не нашла.
Она пошла в лес. Стала отравленной собакой, и стала лесом.
Она нашла то, что под ногами, готовила... Там были слова ещё, и кое-что ещё...
Возможно, там был даже тот эфемерный мох.
Потом она прожила ещё пятнадцать лет. И ещё проживёт, наверное.
... Я знала одну - на неё однажды упало небо.
Она бежала по жизни, она летела, и небо над ней держали, и вдруг оно упало и прямо на неё. Твоё небо падает всегда прямо на тебя.
Тогда она упала, придавленная тяжестью упавшего неба, и не смогла подняться.
Её спасли, но так...
Тогда она поднялась и поползла. Она ползла, а небо продолжало падать и прихлопывать её ещё больнее, так что подняться трудно и невозможно. Трудно идти под небом, когда тот, кто держал его, вдруг перестал его держать.
Но она ползла, иногда уже становясь на четвереньки, и радуясь этим четверенькам, потом начала распрямляться. Потом стала ходячим и прямостоячим - иногда. Но это было уже много.
Потом она посмотрела в зеркало и ужаснулась тому, что сделало с ней упавшее небо.
И пошла ко всем своим.
- Это дети такое сделали. Это знакомо. - сказала её бездетная тётка, мамина сестра, умершая двенадцать лет назад.
- Это любовь ещё такое делает. - сказала её мама, умершая ровно через сорок дней после своей сестры.
- Это жизнь. - вздохнула бабушка, умершая двадцать три года назад.
- Это ты что-то сделала неправильно. - сказала старшая сестра, умершая восемь лет назад.
Сестра сияла гладким блестящим лбом, смотрела взглядом тяжёлым.
- Это ничего. - сказали все они вместе. - Здесь просто нужно подождать. Это ты рождаешься. Рождаются медленно и трудно. Ты подожди. Как кошка ждёт выздоровления. Стань кошкой. И придёт следующая жизнь. Ты женщина, у тебя много жизней.
... Этой третьей, которую я знала - была я.
... Этой второй, которую я знала - тоже была я.
Стать птицей, собакой, кошкой, рыбой - и тихо плыть, ползти или лететь, и ждать, ждать, пока родишься ты в новом своём каком-то виде и качестве - это труднее всего и это самое сложное колдовство.
Я столько раз рождалась за свою жизнь, что даже перестала считать. Очень много раз. Считать устала.
Шесть раз. Вспомнила.
Но это всё потом, а пока что...
... я так и не поняла, когда они ушли из двора и сада после отъезда дядьев и старшего брата, так что я снова осталась одна.
Вот только что менее старшая сестра учила меня, как чистить грязные ногти на руках и ругала за грязь и цыпки.
- Мы халабуду строили... - слабо оправдывалась я.
Тётка взяла миску и ушла в сад, вскоре вернувшись без миски.
Миска, наполненная яблоками, осталась под деревом. Вернутся мужчины - принесут.
Бабушка поставила в электрическую духовку очередную порцию пирожков.
Мама подошла к умывальнику, около которого шипела на меня менее старшая сестра, пытаясь вычистить чёрные кромки моих ногтей - поправила пряди волос, выбившиеся из длинной моей, надоевшей, сил нет, косы.
Потом мне дали в руки корзинку и велели пойти в курятник, собрать яйца.
Курятник был единственным сарайчиком из всех хозяйственных построек на бабушкином дворе, в котором не водились мыши.
Попробовали бы они там водиться!
Иногда лихая мышь заскакивала сделать разведку боем - так бабушкины боевые куры тут же набрасывались на неё, очень её ругали и заклёвывали до смерти. А через несколько минут от неё оставался только хвостик.
В бабушкином курятнике был едкий запах куриного помёта, потому что таким слоем на полу лежали куриные какашки, но мы любили туда ходить с корзинкой или с мисочкой. Мы дрались за право собирать яйца, произрастающие в соломе, покрывающей куриные гнёзда.
Яйца были такими чистыми, а некоторые тёплыми.
Мне поручили собрать яйца - и это было как награда. Братья вернутся, а я перехватила удовольствие. А нечего играть в войнушку, когда тут происходят важные дела!
Дела ещё не происходили, но намечались, я это чувствовала.
То ли должно было прозвучать какое-то слово, то ли беда какая должна нагрянуть, а к любой беде нужно подготовиться - не зря же тётки, мама, бабушка и сёстры согласились и на рыбалку одних мужчин, и на войнушку других, и уединяются, уединяются...
Вот, вернулась с корзинкой, полной яиц - а их уже нет во дворе и летней кухне. Тишина - и даже голоса не слышатся. Значит, в доме. Из дома голоса обычно слышны только, если зайти со стороны, там, где три сливы. Бабушка их особенно ценит, называет "угорка".
Ладно, если мне нельзя во двор, и про новый бюстгальтер только разговоры говорили, а когда ещё подарят, и подарят ли - тогда я пойду есть "угорку". Тихонько пойду.
Подслушивать я научилась рано.
К маме часто приходили женщины. Встревоженные приходили, всклокоченные какие-то. К бабушке тоже приходили.
Тогда нам с братом делают сигнал такой - бровями. Шевельнут бровями - значит, мы должны выйти. Если мы вдруг замешкались - брови поднимаются чуть выше. И это последнее предупреждение. При гостях ничего не скажут, но потом - ох, лучше бы нам не родиться.
Бить не будут, нас не бьют, особенно меня. Я девочка. Девочек нельзя даже шлёпать.
Но потом так посмотрят, или такое что-то скажут...
Ну, например:
- Мне стыдно за тебя.
Ага, это только кажется, что ничего особенного. А если услышать тон и увидеть взгляд - нет, лучше бы шлёпали, наверное.
Но интересно же, о чём там говорят. И эти женщины, они мамы и бабушки детей, с которыми мы или дружим или не очень. Во втором случае обязательно надо знать.
Приходится подслушивать.
Дома если - сложнее. Мама начеку, не проведёшь, у мамы опыт, она учительница.
У бабушки проще. Есть три сливы "угорка". И я тихонько иду за угол дома к сливам.
Нам разрешают есть всё из дерева, фрукты мыть необязательно. Это только городские тёти своим кричат, чтобы всё мыли.
Мытые фрукты невкусные. особенно "угорка". Она тусклая, будто пыльная, но если натереть её о рукав или подол - "угорка" блестит. Вымытая так не блестит.
Очень люблю такие сливы. Эта любовь меня и подвела.
Мне бы по-хитрому, мне потом брат сказал как надо.
Надо было сорвать пару слив и держать их в руке. Тихонько сидя под окном. Это единственное окно, которое открывается. И если вдруг застанут – сливы показать. А я что, я сливы тут ем и вообще ничего не слышу, нужны вы мне!
А я стояла под окном и сливы дёргала. Косточками стреляла за забор. Конечно, услышали.
Но часть разговора я прослушать успела, и сразу поняла, что всё это об очень старшем брате. Таком старшем, что я пару раз даже назвала его дядей. Он очень обиделся. И дальше я себя контролировала. По имени называла. Но всё равно "ты" ему говорить было трудно.
Очень старший брат женился очень давно. И всё было хорошо. Страшно красивая жена его - длинные светлые волосы, задумчивый такой взгляд и улыбка хорошая, мягкая улыбка - родила ребёнка, хорошенькую девочку. Но не очень любила привозить эту девочку на наши семейные сборы. И сама почти никогда не приезжала.
А потом брат стал задумчивый и раздражительный. Один раз даже накричал на нас.
Приезжал, ходил на рыбалку, а мы на велосипедах привозили ему пирожки от бабушки в качестве обеда - так он сидит и смотрит на поплавок. А поплавка будто не видит.
Подъедешь, остановишься подальше и пешком подходишь, чтобы рыбу не распугать резким тормозом.
Он тогда взгляд на нас переведёт и как будто сразу не узнаёт.
Вечером у дяди в комнате сидит на диване, а бабушка нас туда не впускает.
Дядя на гитаре играет, а очень старший брат тихо поёт. Мы как-то через окно посмотрели - сидит, поёт. Плохо поёт, лучше бы не пел.
Потом он вообще начал быть пьяным. Как приедет - так пьяный.
Вот об этом все и говорили, мне так показалось - пока я "угорку" срывала.
- Так шо ти думаєш? - спрашивает бабушка.
- Та підливає ж! – шёпотом кричит тётка, мать очень старшего брата.
И все выдыхают - это слышно даже под сливу.
Что там подливают, я понять не могу. Может, яду? - я Шекспира недавно читала, там ядом все любили. Кто в ухо, кто прямо как лимонад, но очень ядом любили травиться.
Я пугаюсь и мне так жаль очень старшего брата. Поёт плохо, и ни на какие важные темы с ним не пообщаешься - но брат же всё-таки.
- Точно? - спрашивает моя мама, она всегда за презумпцию невиновности, это выражение я знаю, мне недавно объясняли.
- Та не те що точно, а абсолютно точно! - вмешивается бездётная тётка. - Вона сама казала, я чула. Для них це все обнаковенне діло! І мати її про це спокійно каже. Вона своєму усе життя підливає. Та ви б бачили того свата!
О. На сцене появился какой-то сват.
Я всегда путаюсь в этой родственной символике званий. Всегда надо подумать и вспомнить, что они означают и кем кто кому приходится.
Ага. Сват - это папа жены брата. Кажется, так.
Так что, и его ядом травят?
Ну, что за люди!
- А що сват? - спрашивает бабушка.
Бабушка подобна лоцману. Она тихонько фырчит моторчиком и будто направляет путь эскадры в нужное русло.
- Та страшне! - говорит тётка. - Як той манекен. Сидить і дивиться перед себе. Вона йому щось скаже, він встане, піде, зробе. І знову сидить. І п"є ж.
- Боже-Боже. - говорит бабушка. - І чим ті люди думають?
- Нє, ну пачиму? - вмешивается старшая сестра. Невеста она, ишь как расхрабрилась! - Єслі трошки, і на добре діло, так тоді можна.
Вот это её ПАЧИМУ я ненавижу.
Я знаю, ей кажется, она этим пачимой показывает свою городскую суть и принадлежность. А на самом деле похожа на эту бедняжку из фильма "За двома зайцями", на Проню Прокоповну. Недавно показывали, так над этой Проней все смеялись. А мне её было жалко. Особенно в последних кадрах, когда она говорит о своей любви и сигаретке.
Но сестра сейчас получит - я предвкушаю.
Бабушка тоже такого не любит.
И вот лоцманский катер спокойно и неторопливо запускает мотор.
- Ти б уже вирішила, як ти говориш - на українській мові чи по-русски? А то таке, ні вашим, ні нашим. - спокойно говорит бабушка.
- Да-да! - тут же подхватывает тётка.
Тётку тоже ждёт взбучка за сына, моего старшего брата - а он пил, пил, ага, бабушка видела и все видели, а за руль сел, и дядьев к реке повёз. А тётка говорила - не пил.
Поэтому тётке необходимо перед бабушкой выслужиться.
- Да-да! - подхватывает тётка. - Ні Богу свічка, ні чорту кочерга.
И тут же падает тишина.
Вот это тётка стратила - кручу я головой и задумчиво тяну на себя ветку, особенно щедро усыпанную сливами.
Бабушка терпеть не может слова чёрт.
Она считает, что это слово вообще произносить нельзя. И никогда я не слыхала от неё этого слова.
Но как же жить без слова чёрт? - а бабушка выходит из положения, произнося вместо непроизносимого - Він... или Той...
Но надо слышать, как она произносит эти слова - мурашки бегут по спине.
Похоже, бабушка реально боится этого персонажа.
- Так... Добалакались... - говорит бабушка, а я довольно улыбаюсь.
Я слышу неловкую паузу, мне кажется, я чувствую сконфуженность тётки. Это как если мне бы мама сказала:
- Мені за тебе соромно.
А лучше бы отшлёпала.
Нет, я против тётки ничего не имею. Тётка держит фигуру, и очень много её вещей переезжают ко мне, там чуть ушить в талии и бёдрах, немного короче сделать и всё прекрасно сядет. Тётка дольше одного сезона ничего не носит, ну, а меня это полностью устраивает.
Только её вещи уже слишком модные, не все девчонки у нас понимают, поэтому дразнят.
Все эти вещи на обложках журналов мод, их только мама выписывает в селе - но не будешь же гоняться за девочками с этими журналами, чтобы тыкать, тыкать, мордами их туда, прямо в пахучие глянцевые обложки, потом журнал скатать одной рукой, а второй рукой держать её за косу, чтобы не вырвалась - и по голове, по голове её журналом, по спине, по этой кофточке, купленной на базаре, такой кофточки нет ни в одном журнале мод, такая она уже не модная, но зато точно такие кофточки есть у пяти девочек нашего класса, и я бы отдала половину тёткиного гардероба за одну такую кофточку! А мне не купят, потому что немодная, и потому что тётка снабдила меня так, что даже нет нужды покупать что-то новое!
Но всё равно я тётке благодарна, и у неё есть вкус, так все говорят.
Но всё равно тётка иногда вызывает раздражение.
- Сыночек, ты вымыл фрукты?
- Сыночек, чисти зубы и брейся!
Сыночка, кстати, давно женить пора - а она ему про зубы напоминает. Да он и так эти зубы по три раза на дню выдраивает!
И бреется, кстати, регулярно. Я никогда не видела его колючим. Ну чего тогда к человеку приставать?
Представляя конфуз обычно умной и хитрой тётки, я довольно улыбаюсь и тяну на себя сливовую ветку.
Ветка, и без того отягощённая невыносимым изобилием пыльных слив "угорок", трещит и обрушивается на меня...
НЕМАТРИАРХАТ (DE PROFUNDIS) ч.3
21 Авг, 2012 at 12:54 AM
всьо
… Что они делают с растениями, эти женщины!
Мичурин в гробу переворачивается, нет ему упокоения, потому что вся жизнь его насмарку здесь, где они легко и просто делают то, к чему он шёл годами и упорными опытами.
Они легко надрезают ствол, вставляют веточку, чем-то смазывают, забинтовывают. Потом снимают через некоторое время – а на дереве уже растут финики вместо груш и груши вместо желудей.
Но больше всего они любят возиться с семечками.
Возьмут баночку, причём погаже, жестянку какую-то, нагребут земли где ни попадя, семечко туда посадят. И как бы забывают о нём. Потом там хиленькое что-то вылезает. Даже не зелёное, а такое, белёсое, слова не стоит доброго. Они ему что-то шепнут, куда-то переставят, потом смотришь в конце лета – а там уже дерево. Смотришь, а на нём не то что плоды уже, а даже кора.
Ну как оно могло так быстро вырасти? Ну что они ему шептали? – начнёшь спрашивать. А они не знают. Плечами пожмут и улыбнутся.
Я так делаю всегда. Плечами пожимаю и улыбаюсь, когда у меня спрашивают, как я это делаю.
А что они делают с животными…
Я знала одну, так она с кошками разговаривала. Принесёт котёнка домой, что-то ему шепнёт, чего-то мурлыкнет – котёнок покивает и сразу к лотку. Уличный полудохлый котёнок – и сразу к лотку. И уже умный и всё знает.
Это была моя мама. Теперь моя дочь так умеет. Знает кошачье слово, стало быть.
Бабушка – она с кошками вообще общалась без переводчика. Они для неё всё делали, что надо. Попросит:
- Дзусь, принеси клубочек.
Дзусь – так кошку звали. Пойдёт Дзусь и клубочек принесёт. Бабушка тогда ей:
- А покачайся теперь, Дзусь. – и Дзусь начинает качаться на спинке, животик подставляет, бабушке подмигивает.
Зимой бабушка птиц кормила, кормушки у неё всегда – так птицы ей на руки и плечи садились.
Другие по растениям не очень, но у них камни говорят и всё им рассказывают. Они с ними как с живым обращаются.
Да неживого и нет – они знают. Они под ноги смотрят, смотрят в небо, им всё живое говорит. А уж если очень живое и горячее, и дышит – здесь только слушай. Только пользуйся.
Я знала одну, мы как-то шли по ночному городу. И стая бродячих собак на нас из-за какого-то забора. Огромные были собаки, там ещё рынок был, а рыночные бродячие собаки вообще огромные, сэр Баскервилль бы обкакался, он на своих болотах такого и не видел.
Так она тогда повернулась и что-то собакам сказала. Она на них не рычала, не лаяла, не говорила на собачьем языке. И на человеческом не говорила. Я даже не поняла, какой это был язык.
Эти собаки хвосты поджали, заскулили и врассыпную, а она взяла меня под руку и спокойно разговор продолжила. Я так хотела спросить, но не спросила. Нельзя чужое Слово спрашивать.
Я знала одну – она шла как-то мимо стадиона.
Был такой старый стадион, превращённый в выпас. Идёт она мимо и смотрит – на краю стадиона тётки стоят, и у каждой в руках цепь. А на том конце цепи – у кого козочка, у кого телёнок.
Стоят и шушукаются, и такие испуганные.
- Чого це ви? – она остановилась и спрашивает.
- Та он же… - они ей кивают.
Она смотрит, а по стадиону бегает бык-трехлетка. Отвязался и бегает, брыкается.
Она к быку тогда пошла, подошла, говорит:
- Ну ти чого, ну що ж це ти… - и стала ему шею чесать.
Потом взяла за обрывок цепи, отвела к колышку, второй обрывок цепи нашла, связала обрывки на два узла, а сверху ещё бантиком. Опять быку шею почесала и пошла. А он смотрит вослед ей и так тоскливо:
- МЫЫЫЫЫЫЫ… - куда ж, мол, ты?
Она к тёткам вернулась, а они стоят белые. Оказывается, этот бык всех на рога поднимал, и только хозяина слушался, да и то по воскресеньям.
Она тогда плечами пожала и по своим делам пошла. Проходила мимо быка, опять ему шею почесала.
Ну, это уже я была. Да это неважно. Здесь каждая такая, каждая. А кто не такая – то она просто ещё не знает.
А что они с людьми делают!
Это же иногда страшно смотреть, что они делают с людьми. Во-первых, их нельзя обижать. Кто обижает, потом ломает ноги. Чаще всего ноги. Ну, тут у всех всё же по-разному, но чаще всего ноги почему-то.
Мои обидчики сами остаются целыми – но у них дети ломают ноги и носы. Ну я не виновата. Оно само так получается. У меня статистика ведётся, и эта статистика меня пугает. Но я же так не хочу!
У других тоже статистика –и не дай вам Бог заглянуть в эту статистику.
Я знала одну, она была такая дотошная, она вела блокнот. Специально для статистики. Галочки ставить. Оно само всё как случится, как только её обидчик что-то сломает – она галочку ставит и время, какое прошло после обиды.
Для статистики просто. Так я заглянула в этот блокнот. Она мне сама позволила.
Так я больше не хочу в такое заглядывать, и вам не советую.
Во-вторых, их непросто любить. За любовь к ним надо заплатить. Это не обсуждается.
Я знала одну – в неё кто-то как влюбится всерьёз. Не так чтобы интрижка, а всерьёз…
Так у него сначала всё ничего. А потом вскоре, как по расписанию – смерть родственника, кража, увольнение или развал фирмы, будь это его фирма.
Родственник если дальний, так обязательно любимый.
Кража – тут как ни выкручивайся, но обязательно. Хочешь любви – у тебя что-то украдут. Из машины вытащат, из офиса, квартиры – неважно.
Потом – проблемы с работой.
Потом идёт всё прекрасно, всё выстраивается и возвращается, но только пока он не попытается её разлюбить. Как только он попытается её разлюбить -…………………
Я даже не хочу говорить, что происходит.
Ну, одним словом, всё то же самое, только больнее.
Она называла это – право на вход и на выход. Она горько улыбалась, когда так говорила. Губы перекашивались, когда она так говорила, так что было совсем непонятно – смеётся она, то ли сейчас заплачет.
И она не виновата. Это не её желание, это просто статистика. Она ведь даже не может это рассказать.
Никто из них не может это рассказать, даже маме.
Даже маме мёртвой.
Потому что это ниша интимная.
Потому они и молчат. Иногда они притворяются. Они ничего не знают, ничего не умеют, они вообще не в этой нише…
… не верьте. Те, кто молчат и притворяются – это те, у кого уже нет сил это терпеть. Кто испугался и прячется под крыло, как бабушкины куры в курятнике, где никогда не было мышей…
Испуганных много.
Я знала одну – она выводила людей на дороги. Её знали, её по запаху чувствовали, к ней с этим смутным требованием шли, все, кто запутался и заблудился – она тогда брала за руку и выводила на дорогу. Ей было неважно, куда они потом пойдут и как там у них дальше сложится. Она просто встречала этих заблудившихся, взлохмаченных, всклокоченных, испуганных – и вела на дорогу. Наверное, для неё это было важно.
Они уходили спокойными и слегка растерянными. Ну, не дураки же они, понимали, после чего и после чьего вмешательства невидная до тех пор дорога вдруг высветилась ровным полотном…
… а ей потом расплата.
У неё дети умирали. Как родит дитя – тому две недели сроку. И это две мучительных недели для ребёнка и неё.
Эти дети выгнивали изнутри. Две недели реанимации – и хоронит. Она всегда тельца из больницы забирала и хоронила. И ещё полное приданое в маленький гробик складывала - пешёнки, распашонки всякие, игрушки. Очень страдала.
Потом всё поняла, испугалась и перестала рожать. Но на дороги не перестала выводить. У неё не получалось – НЕ ВЫВОДИТЬ.
Она была очень умной. Настолько умной, что под крыло не пряталась. Понимала бесполезность и бесперспективность.
Вам страшно про такое читать?
Мне – нет. Я видела глаза этих женщин – женщин, обречённых жить на этом грунте, среди этой травы, в этом воздухе, этом мхе с неизученными возможностями – и понимающих, что рано или поздно нужно понять.
Признать.
Научиться.
Классифицировать.
Иначе – сгоришь.
Но надо уметь ждать. И это самое трудное колдовство.
Я знала одну – она ждать не хотела. Она нырнула в эту воду. Она кричала:
- А пачиму? А если по чуть-чуть, и с умом, тогда можно!
Она сгорела вдруг за несколько дней. Никто не понял, почему. Ну, онкология – но чтобы за несколько дней?
Я знала. Я стояла у гроба, где лежало сухонькое тело старушки, в которую превратилась за несколько дней моя огромная, прекрасная, грудастая сестра. Я видела сгоревшее тело – но это было всё равно. Перед моими глазами лежала она, та, которая запомнилась мне – гладкий блестящий лоб и сияние.
Я знала, что она потребовала помощи и помощь получила. И знала, на что идёт.
Ну, это всё ради детей. Она сына спасала.
В принципе я это понимала.
… ветка треснула и обрушилась.
Бежать мне было бесполезно, топот услышат. Поэтому я продолжала сидеть и будь что будет.
Я смотрела на угол дома, в потной ладони сжимала раздавленную сливу.
Никто не шёл, и я перевела дух. Потом на корточках я прокралась под окнами к другому углу, удалённому от дверей дома, там потом нужно было тихонько пролезть через заросли малины. Но там уже не услышат, там окна не открываются никогда. Главное – добраться до той малины. Я передвигалась на корточках – и, уже добравшись до угла, готовилась перевести дух. Потому что подслушивание – это хуже всего. Это не просто:
- Мені за тебе соромно. – от мамы.
Не:
- Таааааак… - от бабушки.
Это всё гораздо хуже, и быстро об этом не забудут, даже есть подозрение, что не забудут никогда – так что приходится драпать, хоть ползком, хоть на четвереньках…
… и я уткнулась в толстые ноги.
Обладательница толстых ног, моя тётка-завмаг, хоть детей и не имела, но имела некоторое количество хитрости, чтобы зайти для поимки меня как раз с того угла дома, откуда я поимки никак не ожидала.
- І що ми тут робимо? – спросила тётка, даже не стараясь прятать улыбку.
- Сливи. Їм. Я. Тут. – сказала я и протянула тётке на ладони полузадушенную сливу.
- Ага. Ну і як сливи, вкусні? – деловито спросила тётка, взяла сливу из моей грязной ладони и вбросила в рот.
Тётка тоже умела наплевать на немытость фруктов, ладоней, и вообще иногда была совсем своя. Может, потому что не имела детей. И я сделала на неё ставку. А вдруг получится?..
- Вкусні? – эхом спросила я и прищурила один глаз.
- Та нічого. Трохи б доспіть і будуть в самий раз. – ответила мне тётка и спросила: - Ну шо, пішли?
- Не получилось… - подумала я и, понурив голову, пошла вослед за тёткой в дом, туда, куда рвалась я все последние два часа и куда бы сейчас вовсе не ступала моя нога.
Я шла и прощалась с жизнью, честью и даже с надеждами на новый бюстгальтер. Небо надо мной было чёрным, и мой день триумфа превращался в день казни.
- А чого це ви дівчину забули? – решительно и гневно спросила тётка, вводя меня в комнату, где заседал ковен. – Самі тут сидите, а дівчина по двору тиняється, як засватана.
- Получилось?.................. – неуверенно подумала я…………..
Небо начинало снова быть голубым, где-то показалась радуга, одновременно расвёл подснежник и запели соловьи, созрели вишни и виноград, а душа стала подобна горе шоколаду. Так чувствовала я себя.
Так чувствует себя приговорённый к казни, за миг до казни, стоя уже с мешком, покрывающим голову – и слыша вдруг крики гонца, привезшего высочайшее помилование.
Дівчина. Дважды меня назвала так тётка, а до этого всё – дитина, дитина…
По двору тиняється – тем самым тётка единомоментно сняла с меня все гнусные подозрения в подслушивании.
Як засватана – ну, это было вообще приятно. Сравнение с засватанностью – это практически прыжок через ступеньку во взрослость.
- Так чого ж вона тиняється, а не заходе? – сказала бабушка, и я неуверенно подняла голову.
Можна? Мне? Сюда? И я стану вместе с вами?
- Тут сестра вже жде, жде з подарком… - смеясь, добавила одна из тёток.
Сестра действительно смеялась. Держала руки за спиной.
- Права! – викрикнула я.
Ну, в смысле рука. Я всегда прошу то, что в правой руке. И кто знает это, тому легко делать мне сюрприз.
Я выкрикнула так, что все расхохотались снова, только мама немного хмурится. Ну да, маму не обманешь. Правда, никого не обманешь, все понимают, что я подслушивала.
Но я тоже кое-что понимаю.
Сестра протягивает мне красиво упакованное в картоне. На картонной коробке нарисована часть женщины. И это очень красивая часть – та, что с грудью. Грудь одета в белый бюстгальтер, и это тоже очень красиво, хотя я не хотела белый.
Я понимаю, что на самом деле бюстгальтер этот – мамин заказ, привезенный из Москвы тётей-завмагом. Тётя иногда ездит в Москву и привозит оттуда:
- ковры
- хрустальные рюмки
- кофейные и чайные сервизы
- сервизы обеденные на двенадцать персон
- мохеровые шапки и джемпера
- норковую шапку для дяди-доцента
- школьные формы синего цвета, как в России, а не как у нас, коричневые – для братьев
- ретузики и колготы для всех женщин и сестёр
- косметику для сестёр старших
- жевательные конфеты для всех детей
И много других вещей, непонятной ценности и назначения.
Также я понимаю, как всё было договрено – мама заказала, тётя привезла, теперь отдала сестре – и всё это сделано как будто так, что подарила сестра. Но я согласна, это на самом деле не имеет значения. Только жаль, что он белый. Сестра бы выбрала другой, как я мечтала – розовый, бежевый или может даже чёрный?
Я видела в журнале мод такой.
Правда, мне чёрный никогда и не подарят. Мама сказала фу. Так что я хватаю этот белый, и бегу в бабушкину комнату, чтобы примерить – и в душе моей так, как будто приговорённому к казни сначала отменили приговор, а потом его вообще наградили орденом и дали много денег.
Этот подарок, сделанный при всех – это как посвящение. Я понимаю. И бегу в бабушкину комнату.
Сестра идёт за мной. Мы вместе вскрываем коробку с нарисованной красивой грудью – и разочарование падает нам на плечи, и мы садимся одновременно на бабушкину кровать.
Он – в цветочек!
Он весь в цветочках, каких-то паршивых незабудках.
Я поднимаю плачущий взгляд на сестру, она извиняется мне в ответ и палец на губах. Ну да, я это понимаю. Я разоварования не покажу, сестра, не бойся. Я тётку не обижу. Она же тоже меня не выдала.
- Надо примерить. – мне шепчет сестра.
Я киваю, вздыхаю, снимаю нейлоновое платье, уже совсем запачканное. Затем с сожалением расстаюсь с сестринским бежевым бюстгальтером, который так нежно щекочет – и надеваю этот, цветочный. Эту мечту, мгновенно превращённую в наказание. Потому что мне же придётся его носить, я маму не обману. А девочки когда такое увидят – о нет, это ужасно…
- А ничего. – удивлённо говорит сестра.
Я тоже удивлена. Этот, в цветочек, вдруг как-то сильно охватывает грудь, что-то такое с ней сделав, что грудь стала как-то даже больше. Там ничего не подставлено в чашечках, я же его прощупала – но грудь вдруг больше. И вообще такой формы, как не у меня, а как у Людки и Ирки. Очень мне нравится, когда грудь такая как у Людки и Ирки. Как у меня, конечно, не нравится.
- Слушай. Если на него непрозрачное, так вообще ничего. Я тебе гольф подарю. На меня уже маленький. Увидишь, будет красиво.
Боже, за что сколько счастья. Я знаю этот гольф, я уже представляю, как он будет охватывать этот, в цветочек – и он непрозрачный, зато охватывает. И я тогда пойду на кружок по хору, а на кружке можно не в школьной форме. А Юра будет проходить мимо и увидит…
Я жмурюсь…
Сестра улыбается, но палец на губах, и она шипит – мол, тихо. Я киваю и тоже начинаю слушать.
- Так. – говорит бабушка. - Значить так. Якщо вона йому підливає, то для чого йому треба така жінка.
- Ото ж він і пити почав. – говорит младшая тётка.
- Та це ясно. – говорит старшая. – Вони тоді усі п"ють.
- Значить, хай розходяться. – говорит бабушка.
Она так это говорит, что я вдруг понимаю, кто сегодня приговорённый.
- Може, поговорити з нею? – это уже мама надеется.
- Та ні. – говорит бабушка. – Раз вона уже таке почала робити, то говори не говори.
- Ну, ти поняла, шо робить. – дальше говорит она самой старшей тётке, матери моего очень старшего брата. – А воно ж усе на неї повернеться. Жалко. От дурна.
- А шо повернеться? – я жадно спрашиваю у сестры.
Сестра пожимает плечами. Похоже, действительно не знает.
... Вскоре мой самый старший брат развёлся со своей красивой женой. Говорят, она начала ему изменять, потом увлеклась алкоголем. И быстро перестала быть такой красивой. Но всё это сказали чужие. Свои о ней больше не говорили ни разу. Во всяком случае я не слышала.
… тётки и мама уходят ставить столы. И сестёр забирают.
Столы всегда ставятся в таких случаях во дворе. И еда выносится из летней кухни. Бабушка заходит в комнату, где я сосредоточенно читаю всё, что написано на упаковке бюстгальтера.
- От хороший. І держе хорошо. – хвалит бабушка. – Тільки чого ж вони купили у цвіточки? Краще б білий. Чи тєлєсний.
- Нічого, я його під непрозрачне буду надівать. – я утешаю бабушку и тут же спрашиваю, моментом пользуясь. – Бабушка, а чого ти казала, що не можна підливать?
Я уже понимаю, что дело здесь не в ядах.
- Бо тоді вже людина буде не людина. – отвечает мне бабушка.
- А хто вона буде? – я жадно спрашиваю.
- Тінь. – бабушка говорит, и говорит очень грустно, затем спохватывается. – Та рано тобі ще знати таке. Біжи на вулицю. Там вже хлопці прийшли. Мийте руки і за стіл.
Я ухожу на улицу.
Я скоро забываю, что сказала бабушка. Но вечером, когда уже все уедут, я вспоминаю.
Тінь.
Тень.
Как это? – был человек. Стал тень.
НЕМАТРИАРХАТ (DE PROFUNDIS) ч.4
21 Авг, 2012 at 2:18 AM
всьо
Здесь можно всё, и нет ограничений.
Есть рамки, но ты их выбираешь для себя сама. Испуг здесь не помощник, и не помогут знания. А только щупальца, присоски, всплывающие бесформенным комком de profundis - из глубины воззвах - куски с присосками отрываются, присасываются и растворяются в тебе, в крови, чтобы всплывать теперь по мере надобности...
Здесь нет презумпции невиновности, потому что каждая может быть виновной. Потому что каждая выбирает для себя свои рамки.
Потому здесь коротки и беспощадны суды, и бесполезно что-то доказывать.
Здесь никому нельзя верить, по той причине, что ниша интимная. Дочь не признается матери, сестра сестре не скажет.
Именно поэтому здесь нужно быстрее определяться в поисках своих.
Вопрос территорий и границ.
Рамок и законов.
Во всеобщем весёлом и страшном беззаконии.
… Я знала одну – она рвала на куски, кто обижал тех, кого она назвала своими.
Однажды меня позвали в один дом. Ну, как позвали…
Мне позвонили и рассказали, что что-то всё как-то нехорошо. И всё хуже и хуже. И тревожно так, знаешь ли…
И:
- А ты к нам не собираешься? Мы были бы рады. – вот как позвали.
В том ритме отношений это звучало как крик.
Тогда я стала собираться и эту одну позвала с собой, объяснив ситуацию.
- Бог мой, как интересно! – она заинтересовалась, глаза заблестели.
И поехала со мной. Ехали мы не так чтобы далеко, километров четыреста. У меня там друзьям стало тревожно, я потому ехала, а ей просто стало интересно.
- Так ты говоришь, в доме появилась чужая женщина…
- Да, пожить пустили старую подругу, у неё сессия. – я отрывисто отвечала.
- Так ты говоришь, она не замужем…
- да, и ей скоро к закату, время поджимает.
- Так ты говоришь, у мужчин в доме началась рвота и с кровью…
- Ну да, она же им готовит.
- Так ты говоришь, этот дом тебе дорог…
- Да.
Она вошла в дом, глаза блестели от весёлого охотничьего азарта.
- Ухтышечка. – она сказала.
Она всегда говорила так, без пробелов.
Мужчины оживились. При ней они всегда оживлялись.
При таких всегда мужчины оживляются, а ТАКИХ здесь – каждая вторая. Остальные первые попроще будут. Но тоже непростые.
Она приготовила еду. Все ели, все остались живы. Вечером пришла подозреваемая. Они глазами встретились, две этих, и подозреваемая глаза опустила.
Был славный вечер, и утром мы уехали.
- Ты меня поняла. – утвердительно спросила моя, прощаясь.
Та кивнула.
Вот и всё. Ничего не было сделано. Никаких взмахов волшебной палочкой, и никаких котлов с дьявольским зельем. Ничего этого не нужно там, где встречаются две таких силы.
- Бедная. – сказала одна моя, когда мы ехали назад. – Она взялась не за своё полено. Она сама не знает, чем заплатит. Я знаю. Бедная… Дай Бог, чтобы живой осталась.
Ту, вторую, я увидела через полгода. Она состарилась за эти полгода лет на десять.
Никто не виноват – она сама выбрала границы, через которые можно переступить.
Никто не виноват – границы есть границы.
Бесплатно не бывает ничего.
- Ну говоришь им, говоришь… А им плевать, всё кажется им просто. – моя сказала, узнав о результате. – Ну разве мама ей не говорила – не делай. Никогда не делай приворот.
… я знала одну – она о помощи просила. Она сказала:
- Всё, не могу. Я не могу без него жить. Ты знаешь, так бывает.
Я знала, так бывает.
- Ты можешь. Сделай. – попросила она.
- А кто не может? Легче этого нет ничего, все могут. Ну, или почти все. – я ей ответила.
- И это работает? - она спросила жадно.
- Конечно, работает. Что бы другое работало так просто и легко, как это. - ответила я ей.
- Тогда помоги. Ну кто мне поможет, кроме тебя? Ты видишь, я бешеной становлюсь, когда он с ней. Я чувствую, когда он с ней, ты веришь? А я не могу без него.
Я верила и знала.
- Мы все бешеные. – я тихо ей сказала. – Мы бешеные, когда они не с нами. Но то, чего ты хочешь – я не стану делать. И тебе не советую. Не надо.
- Хорошо. Тогда скажи мне, что мне делать. Я разрушаюсь, ты что, не видишь?
- Делай, что делаешь. У тебя больше нет дорог, только эта одна. Пока не пройдёшь, не сможешь вырваться из этого. – ответила я ей.
- Но ты же понимаешь, что в конце… Если останусь живой… Я приползу к тебе, только к тебе, ты понимаешь? Мне больше не к кому ползти. И я буду просить тебя спасти меня, ты понимаешь?
- Я понимаю. Я не спасу тебя. Я не смогу тебе ничем помочь тогда, как и сейчас. Но никогда… ты слышишь – никогда…
… Они все бешеные, и у них нет тайн.
Кто выпил – они увидят сразу, и кто питьё подал – сразу поймут.
Они читают друг друга как книги, напечатанные крупным детским шрифтом.
… Они могут всё – но они не могут этим пользоваться. Им рамки мешают. Рано или поздно, но большинство из них понимает – нельзя. Нельзя ничего, и с каждым годом всё меньше можно.
Всё, что работало в детстве, все эти приговорки, эти слова и этот эфемерный мох впридачу – сейчас бы оно взорвалось и заиграло в десять, во сто раз сильнее – но уже нельзя.
Потому что то, что давалось в детстве бесплатно, под защитой старых бабушкиных рук, маминых ладоней – сейчас всё на тебе, и только на тебе.
И – ничего бесплатно. Знают. Ждут. Когда станет можно.
Бедняги.
Мы…
Я не знаю, в чём дело и почему оно обстоит именно так. Возможно, здесь такой состав грунта, возможно, в нём присутствует секретный элемент, который не приснился Дмитрию Менделееву и оттого остался неучтённым.
Возможно, есть ещё страны, кажется, есть ещё несколько стран, где всё обстоит так, и где такая каждая. А та, что скажет – Нет! – не верьте. Просто она испугана. Это пройдёт. Это проходит…
... я не знаю, в чём дело - но, чем бы это ни было - оно является тайной, которую народ несёт веками.
Легко нести тайну, неизвестную по сути.
То-есть тайна есть, а в чём суть её - никто не знает.
Всё равно несут.
Здесь просто нужно помнить и ждать.
Ждать – самое сложное колдовство. Здесь ожидание – урок, и время ему – вся жизнь.
… однажды я вспомню день, в котором красивая девочка, не знающая о своей красоте, ела сливы и виноград, и было почти прозрачное нейлоновое платье, и бюстгальтер, который нежно щекотал грудь...
Тогда я сяду в поезд и поеду в другой город, в дом, где старая тётка, одна из немногих оставшихся из старого ковена, живёт только ради одного – держать жизнь дяди, последнего из тех, кто тогда, в день моего посвящения, собирался на рыбалку.
Старый доцент кряхтя поднимется навстречу, поправит галстук и поцелует мою руку. Мне захочется плакать, я посмотрю на тётку. Она спокойно и любовно будет глядеть на высохшего старика, своего мужа.
А он - он знает, кто держит его жизнь.
Все эти женщины держат жизни и дороги тех, кого они любят.
И это единственное, что делать можно и нужно.
Правда, на этом иногда сгораешь. Если вбросишь слишком много сил, если попросишь о сложном, и если плату предъявят именно такую.
Но это будет правильный костёр. Имя ему – любовь.
Гори. Не бойся. Любовь оправдывает всё.
Но только…
Никогда.
Не делай.
Приворот.
http://diana-ledi.livejournal.com/921991.html
