К сожалению, не помню года написания этого рассказа, но он появился гораздо раньше горячо обожаемой всеми "Лолиты" - лет на пятнадцать. Демо-версия художественно оформленного порока =) Набокова так распирала тема, что неизбежность ее развития была очевидна. Но переиграл он все весьма и весьма занятно. Если в "Волшебнике" погибает сам герой, то в "Лолите" обошлось смертью матери главной героини. Если в "Волшебнике" детка испугалась и, ессно, не дала, то в "Лолите" она уже была весьма подкованной в вопросах горизонтальных телодвижений (впрочем, кто сказал, что они должны быть только горизонтальными:)). Раскрылся автор потрясающе. Ибо основная идея изменилась кардинально. Изначально пороком был герой, а в "Лолите" он уже практически жертва распущенной маленькой самки.

Кого оправдывал автор на протяжении энного количества лет от первого до последнего произведения? [вопрос риторический]

Кстати говоря, если верить спорной науке по имени Ψ-хология, энтомологи (это я тонко и изящно намекаю на род деятельности нашего уважаемого автора) вообще редко бывают душевно здоровыми людьми. Не без червоточинки в голове, ахха. Как и талантливые писатели. Но бесподобная образность языка Набокова, тонкая игра его воображения с мозгом и подсознанием читателя перекрывает и оправдывает все диагнозы. Изощренное удовольствие, затягивает. Не перестаю восхищаться.

Грубый разврат всеяден; тонкий предполагает пресыщение.
 

О нет, это для меня не степень общего, а нечто
совершенно отдельное от общего; не более драгоценное, а
бесценное.


Жалкие, торопливые минуты, с годами ходьбы и
сыска между ними, но и за каждую такую он готов был заплатить
любую цену (посредниц, впрочем, просил не беспокоиться), и,
вспоминая этих редчайших маленьких любовниц, суккуба так и не
заметивших, он поражался и своему таинственному неведению об их
дальнейшей судьбе; а зато сколько раз на бедном лугу, в грубом
автобусе, на приморском песочке, годном лишь для питания
песочных часов, быстрый, угрюмый выбор ему изменял, мольбы
случай не слушал, и отрада обрывалась беспечным поворотом
жизни.


Вязальщица посмотрела ей
вслед и продолжала быстро работать, изредка поправляя
молниеносным жестом спадающий хвост шерстяного зародыша.


И за все это, за жар щек, за двенадцать
пар тонких ребер, за пушок вдоль спины, за дымок души, за
глуховатый голос, за ролики и за серый денек, за то
неизвестное, что сейчас подумала, неизвестно на что посмотревши
с моста... Мешок рубинов, ведро крови - все что угодно...


Он взял газету от тридцать второго
числа и, не видя строк, долго сидел в уже отработанной
гостиной, и слушал оживленный за стеной разговор в промежутках
пылесосного воя и посматривал на эмаль часов, убивая уборщицу,
отсылая труп на Борнео, а тем временем он различил третий голос
и вспомнил, что еще есть старуха на кухне; ему будто
послышалось, что девочку посылали в лавку.


А укладываясь, он случайно нашел в столе некогда
подобранную монету (между прочим, оказавшуюся фальшивой) и
усмехнулся: талисман уже отслужил.


А вместе с тем, в чем упрекнуть волшебника? Он
знал, что найдет в ней достаточно утех, чтобы не расколдовать
ее слишком рано...


За листвой родился автомобиль. Садиться! Знакомая черная
шапочка, пальто на руке, небольшой чемодан, помощь краснорукой
Марии. Погоди, уж я тебе накуплю... Захотела непременно -
рядом с шофером, и пришлось согласиться да скрыть досаду.


Он все не мог найти оптический
фокус счастья, не знал, с чего начать, к чему можно
притронуться, как полнее всего в пределах ее покоя насытиться
этим часом. Так. Пока что, с лабораторной бережностью, он снял
с кисти бельмо времени и через ее голову положил на ночной
столик между блестящей каплей воды и пустым стаканом.
Так. Бесценный оригинал: спящая девочка, масло. Ее лицо в
мягком гнезде тут рассыпанных, там сбившихся кудрей, с
бороздками запекшихся губ, с особенной складочкой век над едва
сдавленными ресницами, сквозило рыжеватой розовостью на ближней
к свету щеке, флорентийский очерк которой был сам по себе
улыбкой. Спи, моя радость, не слушай.


В который раз нахлынул и взвыл грузовик,
наполняя комнату дрожью, - и он останавливался в своем обходе,
неловко накренившись над ней, невольно вжимаясь в нее зрением и
чувствуя, как отроческий, смешанный с русостью запах ее кожи
зудом проникает в его кровь. Что мне делать с тобой, что мне с
тобой... Девочка во сне вздохнула, разожмурив пупок, и
медленно, с воркующим стоном, дыхание выпустила, и этого было
достаточно ей, чтобы продолжать дальше плыть в прежнем
оцепенении.


...все было кончено, и любым
изворотом, любым содроганием надо тотчас отделаться от
ненужного, досмотренного, глупейшего мира, на последней
странице которого стоял одинокий фонарь с затушеванной у
подножья кошкой.

В  четвертый раз  за  то  же число  лет перед ними встала проблема: что
подарить на  день  рождения  молодому  человеку  с  неизлечимо  поврежденным
рассудком. Желаний он не имел. Творения человеческих рук  представлялись ему
либо  ульями зла,  дрожащими в пагубном оживлении, которое только он и  умел
воспринять,  либо грубыми  приспособлениями, негодными к использованию в его
отвлеченном  мире.

В последний раз, когда их сын  пытался покончить с собой,  выбранный им
способ был,  по словам  доктора, шедевром изобретательности; он преуспел бы,
если  бы  не  завистливый сосед-пациент,  решивший, что  он учится летать  и
помешавший  ему. Чего он хотел на самом деле,  так это продрать в своем мире
дыру и сбежать.

Система его безумия стала предметом подробной  статьи,  напечатанной  в
ученом ежемесячнике, впрочем, задолго до того она  и  муж сами ее разгадали.
"Мания упоминания" -  так назвал ее Герман  Бринк. В этих случаях  - очень
редких  - больной воображает, будто  все, что  происходит  вокруг, содержит
скрытые  намеки на  его существо и  существование. Он исключает  из заговора
реальных людей,  - потому что считает себя  намного умнее всех  прочих. Мир
явлений тайно следует  за ним, куда б он ни направлялся.  Облака в  звездном
небе медленными знаками сообщают друг другу немыслимо  доскональные сведения
о нем. При наступлении ночи деревья, темно  жестикулируя, беседуют на  языке
глухонемых  о  его  сокровеннейших  мыслях.  Камушки,  пятна,  блики солнца,
складываясь в узоры, каким-то ужасным  образом составляют послания,  которые
он обязан перехватить.  Все сущее -  шифр, и он - тема всего. Одни филеры,
такие  как  стекла,  тихие  заводи, суть  равнодушные соглядатаи, другие  -
пиджаки в магазинных витринах  -  пристрастные  свидетели,  линчеватели  по
натуре; еще другие (грозы, текущая вода), истеричные до безумия, имеют о нем
искаженное  представление  и  нелепо  заблуждаются,  толкуя  его   поступки.
Приходится вечно быть  начеку и каждую минуту, каждый кусочек жизни отдавать
расшифровке волнообразных движений окрестных вещей. Самый воздух, выдыхаемый
им, снабжается биркой и убирается в архив. И если б еще любопытство, которое
он пробуждает, ограничивалось ближайшим его окружением - увы, это не так! С
расстоянием  потоки  неистовых сплетен  ширятся,  становясь  многословнее  и
мощнее.  Плывут над огромными равнинами увеличенные в миллионы раз очертания
его кровяных телец; а еще дальше громады гор, невыносимой крепости и высоты,
выводят на языке гранита и горюющих елей конечную истину его бытия.

Она
думала  о  нескончаемых волнах боли, которую  по какой-то причине приходится
сносить  ей  и  мужу;  о  невидимых  великанах,  невообразимо  терзающих  ее
мальчика; о  разлитой  в мире несметной нежности;  об  участи этой нежности,
которую  либо  сминают,  либо изводят впустую,  либо  обращают  в безумие; о
заброшенных  детях,  самим  себе напевающих песенки по  неметеным  углам;  о
прекрасных сорных  растениях,  которым  некуда спрятаться  от  землепашца  и
остается  только  беспомощно  наблюдать  за его  обезьяньей  сутулой  тенью,
оставляющей за собой искалеченные цветы, за приближением чудовищной тьмы.