Двойки  надо  ставить  за отсутствие  знания  у  ученика, а  не  за
отсутствие педподготовки у учителя.


Тихо улыбаясь, Саша прикурила от его сигареты. В ее красоте было что-то грустное,
словно отцветающее, как будто красивой Саша была последний день.


Оба они,  голые по пояс,  лежали на расстеленных газетах посреди крыши.
Они загорали на отцветающем солнце  бабьего лета  и пили  пиво.  Между  ними
стояла трехлитровая банка и раскуроченная коробка  из-под молока, заменявшая
кружку.  Над  ними   на  шесте,  как  скелет  мелкого  птеродактиля,  висела
телевизионная антенна, которую они только что установили.


Встреча с друзьями -- это способ выжить, а не выжрать.


В Грачевнике стояла  морозная, черная
тишина, чуть приподнятая над землей белизною снега. Тучи над соснами размело
ветром,  и кроны казались  голубыми,  стеклянными. Дьявольское, инфернальное
небо  было как вспоротое брюхо,  и зеленой  электрической болью в нем горели
звезды, как  оборванные нервы. Служкин  свернул  с тропы и  побрел по мелкой
целине,  задрав  голову.  Ноги  вынесли  его  к  старым  качелям.  В  ночной
ноябрьской жути  качели выглядели как пыточный инструмент. Смахнув перчаткой
снег с сиденья, Служкин  взобрался  на  него  и  ухватился руками за длинные
штанги, будто за веревки колоколов.
     Качели заскрипели,  поехав над  землей.  Служкин приседал, раскачиваясь
всем телом и двигая качели. Полы его плаща зашелестели, разворачиваясь. Снег
вокруг   взвихрился,   белым  пуделем  заметался  вслед   размахам.  Служкин
раскачивался все сильнее и сильнее,  то взлетая лицом к небу, то всей грудью
возносясь  над  землей, точно твердь  его  не  притягивала,  а  отталкивала.
Небосвод  как гигантский  искрящийся  диск  тоже зашатался  на  оси.  Звезды
пересыпались из стороны в  сторону, оставляя светящиеся царапины. Со свистом
и визгом  ржавых шарниров Служкин носился в орбите качелей --  искра жизни в
маятнике вечного мирового времени. Разжав пальцы в  верхней точке виража, он
спрыгнул с качелей, пронесся над кустами как черная, страшная птица и рухнул
в снег.


Вернулся сержант Хазин, сел, подозрительно  ощупал  Служкина взглядом и
начал скучно допрашивать, записывая  ответы.  Изображая предупредительность,
Служкин отвечал охотно и многословно, но все врал.


     --  Знаешь, --  поморщившись,  сказала  Кира, --  я не люблю, когда мне
показывают голый, грязный зад и при этом радуются.
     Служкин осекся, помолчал и ответил:
     -- А я не люблю, когда ставят сапоги на пироги.


Вроде отвратно, а тянет обратно.


Вплывает она  в кабинет. За ней Градусов,
как овечка, семенит. Зондер-команда  вмиг  преобразилась, я даже остолбенел:
все сидят, все  пишут  без помарок, все хорошисты, все голубоглазые. Один  я
Д'Артаньян стою: глаза повылазили, из свитера клочья торчат, с клыков капает
и  в  руке  указка  окровавленная.


    --  Ты не добрый, Витус,  -- сказал  Будкин, -- а добренький. Поэтому у
тебя в жизни все наперекосяк. И девки поэтому обламывают.


     Ускоряясь, мелькая  окнами, электричка с воем и  грохотом  проструилась
мимо. И,  улетев, она  как  застежка-молния вдруг  распахнула  перед глазами
огромную, мягкую полость окоема. Вниз от путей текли покатые холмы, заросшие
сизым   лесом.  Далеко-далеко  они  превращались   в   серые  волны,  плавно
смыкающиеся с неровно провисшей  плоскостью седовато-голубого облачного поля
над головой.


Здесь,  оказывается,  была  глубокая  и глухая  зима.  Дома  по  ноздри
погрузились в  снег,  нахлобучили  на глаза белые папахи и  хмуро  провожали
отцов темными  отблесками  окон. Над  трубами  мельтешил  горячий воздух  --
дыхание еще не остывших за ночь печей. Каждая штакетина длинных заборов была
заботливо  одета в  рукавичку.  По обочине  тянулись  бесконечные поленницы,
чем-то похожие на деревянные календари.


За  трубой  стал  виден  брошенный  трелевочный  трактор.  Красный,  он
выглядел  на общем фоне  серо-бело-сизого пейзажа как свежая ссадина. Только
вблизи  стало  заметно,  что  он  уже   не  красный,  а  ржавый.  Он   стоял
накренившись,  по  гусеницы  утонув  в  сугробах,  и  напоминал  оставленный
экипажем катер, который волею стихий посадило на мель. Окна его были выбиты,
дверка висела  на одной петле, на крыше  лежала  снежная  шапка,  и  длинным
языком снег взбирался вверх по его наклоненному щиту.


Быстро закипел чай и  оживилась  каша. Она родилась из  горсти сухой гречки,
как Афродита из пены. Под крышкой котла она возилась, устраиваясь поудобнее,
и  все охала, жаловалась, что-то  бурчала себе под нос --  она была  женщина
нервная и впечатлительная.


     -- А вы, оказывается, Виктор Сергеевич, талант, --  уважительно сообщил
Чебыкин.
     -- Бог  с  тобой,  --  отрекся  Служкин.  --  В  этом стихе  нет ничего
особенного. Хороший посредственный стих. Я люблю его, потому что  он простой
и  искренний. А хорошие  стихи может писать  любой  человек, знающий русский
язык. Нет, отцы, я не талант. Просто я -- творческая личность.


Через час, красные, расхристанные, они вывалились из подвала, волоча за
собой по  ступенькам  санки. В  санках громоздились две  канистры -- толстая
пластиковая Служкина и тощая алюминиевая Будкина. Канистры чем-то напоминали
опальных боярыню Морозову и протопопа Аввакума.


     -- Виктор  Сергеевич, -- осторожно  спросила Маша,  --  а  как вы  ногу
сломали?
     -- Градусов говорит, что вы пьяный с берега упали, --  добавила Люська.
Она пила чай из блюдца, поднимая его к губам и дуя.
     -- Поклеп это, -- отрекся Служкин. -- Просто я ключи дома забыл.
     -- Ну и что?
     --  Как что?  Дверь заперта, а войти надо.  Ну,  я  вспомнил  детство в
Шао-Лине,  решил  дверь  ногой  выбить.  Разбежался,  прыгнул,  да  силы  не
рассчитал.  Дверь высадил, пролетел  через  всю квартиру,  проломил стену  и
рухнул вниз с четвертого этажа. Нога пополам.
     Люська обожглась чаем.
     -- Врете вы все, -- с досадой  сказала она, вытирая  губы. -- Непонятно
даже, как вы, такой, учителем стали...
     -- А я и не учитель, -- пожал плечами Служкин.
     -- А кто вы по образованию?
     -- Сложно объяснить. Вообще-то я окончил Подводно-партизанскую академию
по  специальности   "сатураторщик",   но   диплом   вот   защищал   по  теме
"Педагогические проблемы дутья в маленькие отверстия".


     -- А вы нашли здесь, что искали?
     -- Видишь ли, Маша, в  чем парадокс... Находишь  только тогда, когда не
знаешь, чего ищешь. А понимаешь, что нашел,  чаще всего  только тогда, когда
уже потерял.



Пуджик  спокойно  сидел  в   раковине  умывальника  над  двумя  рыбьими
хвостами, как победитель над  поверженными вражескими штандартами.  Толстый,
сытый, немигающий, он очень напоминал полярную сову.


-- Примерь-ка, Тата, -- попросила Надя.
     Тата серьезно взяла панамку, расправила, осмотрела,  слезла с табуретки
и стала просовывать ноги в две большие дырки для косичек.
     -- Это же панама! -- ахнула Надя. -- Она на голову надевается!...
     Тата еще раз придирчиво осмотрела панаму и солидно возразила:
     -- Нормальные красные трусы!


     -- Для тебя понятия правды и неправды неприемлемы, как для романа. Твои
маски так срослись с тобой,  что уже составляют единое целое. Даже  слово-то
это --  "маски" -- не подходит. Тут уже  не маска, а  какая-то  пластическая
операция  на душе.  Одно  непонятно: для чего тебе это нужно?  Не вижу цели,
которой можно добиться, производя дурацкое впечатление.


Конечно,  на  первый  взгляд  ты податливый: мягкий, необидчивый, легкий на подъем, коммуникабельный... Но ты похож на бетономешалку: крутить ее легко, а с места не сдвинешь, и внутри -- бетон.


Такое вот ты у  меня желание
вызываешь  -- порыться  в твоем грязном белье. Чужая  уязвимость,  а значит,
чужие тайны, у меня вызывают циничное желание  вывесить их на заборе. Только
редко находятся люди, имеющие  тайну  по-настоящему. Гордись: ты, к примеру,
чудесный зверь для моей охоты.


     -- Может, ты в меня влюбилась, а? -- предположил Служкин.
     -- Ну нет! -- открестилась Кира. -- Твоя самоуверенность меня изумляет!
Ты мне, конечно,  интересен. Если бы я о тебе слышала от кого-то другого, то
ты был бы притягателен. Может,  тогда бы  я и влюбилась в тебя -- заочно. Но
когда собственными глазами  видишь  все  это,  --  она  презрительно  обвела
Служкина сигаретой, -- то просто отторжение какое-то.


От  Угрозы Борисовны Служкин вышел со спиральной завивкой,  с
оловянными глазами и блуждающей улыбкой олигофрена.


     Дымя сигаретой,  он брел  по голубым тротуарам  изогнутой улочки Старых
Речников.  Редкие фонари,  словно фруктовые  деревья, печально  цвели  среди
сугробов.  Вдали,  за  снежными  тополями  и  крышами,  за печными  трубами,
скворечниками  и  лодками  на сараях,  призрачно  белели сложенные гармошкой
пласты  многоэтажек.  Небо над ними было  беспорядочно исцарапано  зигзагами
созвездий.


     --  И  вот с детства у меня к рекам  такое  отношение, какое, наверное,
раньше  бывало к иконам. В природе, мне кажется,  всюду разлито чувство,  но
только в реках содержится мысль...


     -- Я не знала, что вы и серьезные стихи пишете.
     -- Я не пишу, Машенька. Я сочиняю. Изредка.
     -- Почему же не пишете? -- удивилась Маша.
     -- Ну-у...  --  Служкин замялся. -- Мне  кажется, писать  --  это грех.
Писательство  -- греховное  занятие. Доверишь  листу  -- не донесешь Христу.
Поэтому  какой бы  великой ни была литература,  она  всегда только учила, но
никогда  не воспитывала. В отличие от  жизни.  Можешь преподнести эту  мысль
Розе Борисовне.


     -- Как у тебя дела? -- спросила Лена, спуская на плечи шаль.
     -- Да так себе. Как обычно. Горе со щами, счастье с прыщами.


     -- Черта тут поймешь, Ветка. -- Служкин закурил. -- Вроде и люблю ее, а
к ней  не  тянет.  Тянет к другой девице, училке из  моей школы, а  жить все
равно хотел бы с Надей. И живу с Надей, а ближе тебя  нет никого...  Никакой
точки опоры в жизни,  болтаюсь туда-сюда...


     -- Кажется, ты испытываешь тягу ко всему национально-плебейскому?... --
спросила  Кира  и цокнула ногтем  по липкой  стенке бутылки. --  К сигаретам
"Прима", к портвейну, к разливному пиву...


     Они  замолчали,  пили  вино, курили и смотрели друг  на друга. За окном
совсем  стемнело.  Над  верхушками  сосен  рассыпалась  звездная   карамель.
Сигарета в длинных пальцах Киры дымилась  ровной белой струйкой. Сейчас Кира
была очень красива какой-то равнодушной, насмешливой и доступной красотой.


 -- Виктор Сергеевич, вы умеете первую медицинскую помощь оказывать?
 -- Последнюю умею. Медными пятаками глаза закрывать.


     --  Вы,  бабы,  все такие,  --  успокоил ее  Служкин.  -- Как  шагающие
экскаваторы. За десять верст ямы роете, а под пятой лягушки спят.


     -- Ох, Ветка, как  бы  тебе объяснить... --  вздохнул  пьяный  Служкин,
стряхивая  пепел  себе в чашку.  -- Ты думаешь, у меня  все так  получается,
потому что я не могу по-другому?... Нет. Я просто хочу жить как святой.
     -- Это что ж, не трахаться ни с кем? -- напрямик спросила Ветка.
     -- Нет, не то... -- с досадой сказал Служкин.
     -- Так святые же не трахались.
     -- Дура. Не трахались монахи, а не все святые были монахами. Я и имею в
виду  такого святого.  Так  сказать, современного, в  миру... Я для себя так
определяю святость: это когда ты никому не являешься залогом счастья и когда
тебе никто  не является залогом счастья, но чтобы ты любил людей и люди тебя
любили  тоже. Совершенная  любовь, понимаешь?  Совершенная  любовь  изгоняет
страх. Библия.


Ветка начала быстро раздеваться, расшвыривая вещи.
     -- Иди сюда, -- велела она, валя Служкина на себя. -- Под тобой как под
велосипедом...  Ты, Витька, не  думай, что  чик-чик  -- и  готово. Ты у меня
сейчас работать будешь как негр!
     И Служкин действительно работал как негр. Под его руками и губами Ветка
бесстыже вертелась  и корчилась, рычала, орала и материлась, мотала головой,
колотила пятками,  царапалась. Со стороны могло  показаться,  что  Служкин в
постели сражается со стаей бандерлогов.
     --  Сильнее, грубее,  вот  так,  вот  тут,  --  хрипло  поучала  Ветка,
зажмуривая глаза. -- Я тебе баба, а не микрохирургия!... А-у-ум-м!...


Похмелье,  плохая  погода  -- они не только в моем  теле,  не только  в
природе. Они в душе моей. Это у души трясутся руки и подгибаются ноги. Это у
нее мутно в голове и ее тошнит. Это в ней идет дождь и холод  лижет кости. А
сам я -- это много раз порванная и много раз связанная, истрепанная и ветхая
веревка воли. И мне стыдно, что вчера эта веревка снова лопнула.


     Тесной кучей мы стоим под снегопадом и озираем  последствия катастрофы.
Я курю. У остальных и  так от дыхания поднимается пар.  Но стоять на  холоде
хуже, чем  заниматься  делом.  Мы  принимаемся восстанавливать лагерь.  Отцы
угрюмые, молчаливые. Один только Чебыкин радостно изумляется всему и хохочет
-- то над тем, что  недопитый чай  в кружках превратился  в янтарный лед, то
над тем, что ложки пристыли к  тарелкам, то над тем, что Градусов  задумчиво
сгибает  и  разгибает, как  книгу,  свои  трусы,  провисевшие  на  костровой
перекладине всю ночь.


За  кронами  сосен  празднично  светятся  высокие  дворцы  созвездий.
Издалека тлеют города галактик. И я безответно-глухо люблю Машу, люблю  этот
мир, эту реку,  люблю  небо,  луну и звезды, люблю эту землю, которая  дышит
прошедшими веками и народами, люблю эту  бессмертную горечь долгих и трудных
верст.


 Мы идем  по брошенному  лагерю. Здания  окружены грудами щебня и битого
кирпича.  Крыш  нет.  Внутри  кучи  мусора,  полусгнившие  балки,  рухнувшие
стропила. Блестят  осколки стекла. Корежится выдернутая, изогнутая арматура.
Кое-где громоздятся  ржавые остовы каких-то машин. Облака все бегут и  бегут
над  облупленными,  выщербленными  стенами. В  проемы окон всовываются голые
ветви. Запустение. Тоска.
     -- Люди ушли, а их тоска осталась, -- вдруг говорит Маша.


     Яркий  солнечный полдень рассыпался по  Речникам. Мелкая молодая листва
на деревьях просвечивала,  пенилась  на  ветру и  плескалась  под  балконом.
Служкин на балконе  курил. Справа от  него на  банкетке стояла дочка и ждала
золотую машину.  Слева от него на перилах сидел кот. Прямо перед ним уходила
вдаль светлая и лучезарная пустыня одиночества.