Марина Филипповна Ходорковская, в девичестве Петрова, — очень красивая и сильная женщина. Она мягкая. Но и строгая, твердая.
И редкая для женщины, особенно красивой, рассудительность. Просто воплощение здравого смысла, жизненной нормы.
Мы стали забывать, что именно люди называют нормальным. Ну в политике — уже давно и само собой. И чем выше политика — тем дальше от нормы. (Особенно в возлюбленном отечестве.) Но и в жизни мы (чуть ли не все), что касается нормы, сели на весьма скудную этическую диету. Хотя никогда и не были в этом смысле особенно прожорливы.
Да, норма становится чем-то исключительным. Хотя именно в норме есть удивительный талант — талант рационально творить жизнь, в которой мы живем.
А это ведь почти что по определению: чем яснее голос нормы, тем резче диссонанс. И нет хора, которому бы это понравилось. И эстетическая обособленность (перефразируя слова поэта) приобретает физические параметры. Мир нормы слишком автономен, чтобы раствориться в общем хоре антинормы. Но мы ведь знаем: в настоящей трагедии гибнет не герой — гибнет хор.

Мы знакомы почти год. И ни разу я не видела ее растерянной, унылой, поникшей. Ни одного слова жалобы. Никакого нытья. Не отчаяние — высота. И — навык отстранения: от действительности, от себя, от мыслей о себе.
Только раз призналась мне в телефонном разговоре: «Сижу перед телевизором и целыми пузырьками пью валерьянку». Это было в день, когда случился Беслан.
О Беслане она напишет стихи. А отец олигарха — Борис Моисеевич Ходорковский — музыку к этим стихам. А потом в лицей «Подмосковный», созданный почти одиннадцать лет назад их сыном, они возьмут восемь детей из Беслана. В этом лицее — дети после «Норд-Оста», сын генерала Гамова, заживо сожженного в Приморье, и еще сто пятьдесят детей-сирот, детей очень бедных людей и детей «побитых людей», тех, чьи отцы-пограничники погибли в горячих точках нашего сугубо мирного времени.
Живет в скромном домике на территории лицея. (Рядом, за оградой, — недостроенный дом сына. «Почему недостроенный?» — как-то спросила я. Махнула рукой: «Деньги кончились». Помолчав, добавила: «А жена Инна с тремя детьми живет в арендованном доме».) Всю жизнь много работала. И сегодня очень много работает. Помогает мужу в работе лицея. Кто-то из иностранных журналистов спросил ее однажды: «У вас много прислуги?». Она, улыбаясь, сказала: «Две». «Кто это?» — решили докопаться до истины дотошные журналисты. Она показала им руки: «Моя левая рука и моя правая».
Одна женщина-психолог, сама красавица и невероятная труженица, как-то заметила: «…на самом деле ответственность и дикое вкалывание — это страшно полезно. И я глубоко уверена, что красота наших женщин — это следствие нашей загруженности. Скажу как специалист-психолог: трудотерапия — единственная из всех психотерапевтических методик, которая действительно полезна. Чем больше женщина работает, тем она лучше становится».

Я никогда ничего за ней не записывала. И только совсем недавно, когда наш ликующий телевизор устами очень молодых людей-прокуроров обвинил Бориса Моисеевича Ходорковского в соучастии в заказных убийствах, якобы организованных руководством «ЮКОСа», я приехала к ней и включила диктофон.
Кто-то правильно заметил: когда вертикаль крепчает, надо отвечать.
NB! Марина Филипповна Ходорковская умеет отвечать не низкой схваткой, а опять же с навыком отстранения.

О родителях
«Бабушка рассказывала, что было у них имение. В имении ходили и кричали павлины. Бабушка училась в гимназии. В городе. А ее отец приезжал к ней в город повидаться на возке. Возок был такой закрытый, и внутри него находилась отапливающая жаровня, то есть печка, ну чтобы зимой греться. Имение было под Харьковом. Там и родилась моя мама.
У моей мамы были художественные способности. Одно время она работала в Большом театре. В мастерских по декорациям. А папа был начальником главка в министерстве. Министерство то называлось по-разному. Машиностроения, приборостроения, а в войну и после войны — минометного вооружения. И папа все время был в том министерстве каким-нибудь начальником.
Нет, при Сталине папа не сидел. Да, миновало. И миновало папу очень интересно.
В тридцать седьмом году где-то около Твери строился большой комбинат. И папу позвали туда главным инженером. Папа работал в министерстве начальником производственного отдела, курировал многие заводы, в том числе и строительство того комбината. Ну вот папу, значит, позвали местные власти, и он дал согласие.
Я родилась в тридцать четвертом году, была еще совсем маленькой, но все хорошо помню, я вообще себя с совсем малых лет помню.
Мы жили тогда на даче. И у нас уже стояли на пороге собранные чемоданы, узелки всякие. Папа уехал на завод устраиваться, а потом должен был там получить квартиру и забрать нас.
И вот ночью как-то вдруг вижу перед собой папу. Да, стоят на пороге папа и очень бледная мама.
Потом папа рассказал, что приехал он на завод, только устроился в гостинице, а ночью его разбудил телефонный звонок. Звонил секретарь то ли райкома, то ли обкома. И сказал быстро в телефонную трубку: «Не называй меня по имени. Выскакивай на шоссе, и чтоб через две минуты тебя тут не было». Папа выскочил на шоссе, поймал грузовик и приехал в Москву. Ну после этого мы все еще очень долго жили в ожидании папиного ареста. Правильно кто-то тогда сказал: «Сначала это была лотерея, а потом очередь».
Через какое-то время папа узнал, что в ту ночь арестовали всех, абсолютно всех, связанных с тем заводом. В том числе и того человека, что папе звонил. А папу не арестовали только потому, что его учетная карточка не успела дойти до отдела кадров. Куда-то ее не туда положили, осечка вышла, и до папы не дошла очередь.
Когда началась реабилитация, папа пытался найти того человека, что спас его. Он долго его разыскивал, но не нашел. И очень расстраивался по этому поводу. Он хотел поблагодарить…
Когда Сталин умер, и пали лагеря, и стал народ из них возвращаться, у меня были знакомые, близкие люди, которые отсидели по десять и более лет. И они такое про ту жизнь рассказывали… Мужчины рассказывали про мужчин, женщины — про женщин… Я хорошо помню, как одна знакомая женщина говорила: раздевали догола, лазили пальцами туда и сюда, искали там бриллианты, хотели выковыривать, ничего, конечно, не находили, но юные девушки после этого вешались… А та моя знакомая женщина успокаивала совсем юных: вы думаете, что это мужчины, что это люди, а это не мужчины и не люди, представьте, что это просто животные, вам же перед животными не бывает стыдно… Так она им говорила, и они затихали, успокаивались и жили — если находили в себе силы — дальше, и некоторые даже остались живыми и не озлобились, и потом еще долго, да, жили людьми среди людей.
Когда я все это впервые услышала и узнала, мне было двадцать лет. И потом, гораздо позже, когда читала «Один день Ивана Денисовича» Солженицына, мне казалось, что я все это доподлинно знаю, потому что мне все это рассказывали очень близкие люди, друзья моих родителей.
Да, я никогда не забуду, как спокойно и отстраненно говорила та женщина: вы думаете, что это люди, а это не люди, и это странным образом помогало…».

О себе
«Я очень хотела быть врачом, но у папы был обширный инфаркт, мама не работала, и я после десятилетки пошла в техникум, проучилась там два с половиной года, и, пока училась, стипендия у меня была шестьдесят рублей, и я могла помогать своей семье. Потом меня направили на завод счетно-аналитических машин. Я отработала там три года и перешла на завод «Калибр».

О муже
«С Борей мы познакомились в техникуме. У меня было много друзей-мальчишек, но о замужестве я ни капельки не думала, ко всем мальчишкам относилась просто по-дружески.
Боря меня выходил. Буквально. Он ходил за мной по пятам. Я засыпала, а он стоял под моим окном. Я только открывала утром глаза — и первое, что видела: Боря уже стоит под моим окном.
Он очень хорошо пел. Нет, сейчас уже не так, потому что много курит. А раньше у нас в соседнем подъезде жил скрипач, так он говорил, что у Бори хороший слух, жаль, что у него нет музыкального образования.
А сейчас вот у одного из Мишиных близнецов, пятилетнего Ильки, вдруг обнаружился слух, и он сам захотел учиться играть на скрипке».

О жилье
«Мы поженились, когда нам было по двадцать четыре года. Жить нам было негде. И мы жили каждый у себя. Я — у мамы с папой. А Боря — с мамой и сестрой.
Папа работал, как я уже говорила, в министерстве. А министерство строило дом. И у нас должна была быть двухкомнатная квартира. Такая большая, просторная, а главное — своя, потому что мы с папой и мамой жили в коммуналке. Но я должна была эту квартиру отрабатывать. После работы я ездила по субботам-воскресеньям на эту стройку и отрабатывала там свои положенные часы.
А когда распределяли квартиры, это был пятьдесят восьмой год, Хрущев производил то слияние, то разливание министерств, папа лежал с инфарктом, а в это время его министерство так слилось-разлилось, что стало совсем непонятно, кто к кому относится, и наш дом кто-то преспокойно себе забрал, а мы остались без квартиры, на которую так надеялись… Короче, вместо обещанной двухкомнатной отдельной квартиры мы получили одну комнату в коммуналке, с соседями. Комната была неплохая, двадцать четыре метра, удачная, потому что в ней были два окна и такая полуарка. Мы повесили занавеску и за ней жили. Вот тут окно, кровать наша, а поперек Мишина кровать, а тут вот столик, где я его пеленала. Повернуться было негде.
А потом мы вступили в кооператив. Однокомнатная квартира в пятиэтажном доме, панельном, самом дешевом, в районе Свиблово. Денег на кооператив у нас, конечно, не было. Но Борис Моисеевич где-то подрабатывал, что-то мы одолжили. Короче, опять жили надеждой на свою квартиру. А когда пришла пора прописываться, в райисполкоме нам сказали, что в эту квартиру нас не пропишут, потому что нас трое, а там шестнадцать метров. Ну мы решили: какая разница, пусть родителей там пропишут, а жить будем мы. И мы там прожили год. И были очень счастливы — своя квартира, своя кухня. Кухня была хорошая, семь метров. А потом моя мама сказала: у вас еще будет отдельная квартира, своя, однокомнатная, а у нас уже нет. И мы опять переехали. В родительскую квартиру.
В этой квартире жила оригинальная семья. Отец, мать и трое детей. Один сын был пьяница, другой — наркоман, а дочка — профессиональная проститутка. Потом эта соседская дочка заболела сифилисом, и стало совсем весело.
Мише и семи лет еще не было. Мы его боялись пускать в туалет… Потому что нам врач-терапевт из районной больницы, такая очень хорошая женщина, сказала, что для ребенка достаточно, чтобы капля попала на кожу, и он тоже может заболеть сифилисом. И Миша в детстве только заходил в квартиру, Боря ему сразу говорил: так, руки назад. Миша приобрел эту привычку ходить, думать, а руки держать за спиной. Это потом жену Инну очень удивляло. Особенно перед самым арестом. Ходит по квартире, думает о чем-то своем, а руки держит за спиной. Инна говорила ему: «Ты что, тренируешься загодя?». А это у него привычка с детства такая была.
Мы и второго ребенка не стали заводить, потому что жили там, где была больная сифилисом.
Потом наш завод помог нам встать в очередь на кооперативную квартиру. Боря днем работал на заводе, вечерами подрабатывал. Два года жили даже без занавесок, отдавали долги. В новую квартиру переехали, когда Миша заканчивал первый класс. Новая квартира была недалеко от прежней, две остановки. Помню, это было шестнадцатое января, сильный мороз, мы получили ордер, погрузили на санки раскладушку, одеяла, подушки, постель, и я переехала с Мишей в новую квартиру. А Боря пока жил в старой.
В новом доме мы были первыми жильцами. Холодища страшная, горячей воды нет, газ еще не включили. Но Борин дядя дал нам плитку, а у меня был электрический самовар. Напротив нашего дома — кафе «Ландыш», и в нем давали обеды на дом. Первым делом Миша меня спросил: «А можно, я пойду в туалет?». И я сказала: «Можно». И он на меня так посмотрел…
Мы были счастливые-счастливые. Мебели в квартире нет никакой, только диван стоял и шкаф. А у Миши зато отдельная комната и даже стенной шкаф. Боря полочки ему книжные еще сделал. И все у нас сияло чистотой».

О профессии
«Я работала на заводе инженером. Борис Моисеевич был конструктором. А я — технологом. Конструктор — это что делать. А технолог — как сделать. Я и теперь смотрю на любую вещь и знаю, как ее сделать. Технолог — это человек, который проектирует, как сделать самым дешевым, рациональным способом. Поэтому я и в жизни такая. Всегда заранее все продумываю и точно выполняю. Я организованная, собранная. Правда, раньше все-все успевала, а сейчас уже не так…».

О сыне
«Миша с детства был ответственный. Мы уходили на работу, а он один оставался дома. Сначала ходил на продленку, а потом попросил: «Можно, буду дома?».
Оставлять дома восьмилетнего ребенка одного было страшно. Но он нас не подводил. Мы давали ему ключ на длинной веревочке, чтобы он мог сам открыть или закрыть дверь. Первое время беспокоились, чтобы он не опаздывал в школу. У нас было три будильника. Один будильник его будил, второй предупреждал, что пора одеваться, а третий — надо выходить из дому. Потом он делал уже все сам, без будильников.
Как-то мне сказал: «Мама, зачем ты моешь посуду, я сам помою, а то мне дома скучно». Между прочим, он хорошо мыл посуду. А потом стал и кастрюли мыть, и сковородки. Я приходила после работы, а у меня в доме все было чисто-чисто.
А заставить его что-то делать было нельзя. Мне как-то воспитательница в детском саду рассказала такой случай. Мише — шесть лет. Он был такой крепенький мальчик. И у них в садике намечался какой-то праздник. И воспитательница сказала ему: «Ты сегодня днем спать не будешь, а пойдешь помогать носить стулья в зал». Она так повелительно это сказала. А он поднял на нее глаза и говорит: «Не имеете права». Она — ему: «Как это не имею? Сказала — и пойдешь». А он ей: «Нет! Если только вы меня волоком потащите». И воспитательница мне сказала после: «Я отступила, потому что поняла: придется действительно волоком его тащить, иначе он не пойдет». А я ей очень мягко постаралась объяснить: «Вам надо было его по-хорошему попросить, и он бы первым побежал это делать, а по-плохому с ним нельзя».
Учился Миша хорошо, легко. Спортом занимался. В пять лет мы отдали его на плавание. И он хорошо плавал на длинные дистанции.
А когда вырос, мы встречались уже только по вечерам за столом. Первый раз он женился рано, в двадцать лет. Папа мой к тому времени уже умер. Мама переехала ко мне. А Миша с женой — в ту однокомнатную квартиру.
А когда на Инне женился, времени у него было уже совсем мало, бизнес разрастался, но он все равно приезжал раз в неделю к нам с отцом. Что-то рассказывал. Чувствовалось: надо было выговориться. Иногда я ему возражала. Говорила что-то поперек. Нет, он не обижался. Мне кажется, даже прислушивался. Потому что когда я его ругала, то всегда говорила: «Никто тебе не скажет правду, кроме меня».
Конечно, я понимала: за все эти годы он стал жестче. И как руководитель был жесткий. Мне он это так объяснял: «Руководить такой махиной нельзя, если вникать в каждую ситуацию, у кого-то что-то в доме так, у кого-то — не так. Если я буду во все это вникать, то не смогу работать». Но тут же добавлял: «Если у кого-то со здоровьем нелады или что-то другое очень серьезное, я помогу, конечно». И я знаю, что помогал.
А в тюрьме он, как ни странно, помягчел. Ощутил какую-то связь с людьми, что ли. Он ведь за это время десятки тысяч писем от простых людей со всей России получил. И продуктовые посылки ему люди в тюрьму слали. Совершенно незнакомые люди и, наверное, бедные. А у тюрьмы тоже простые люди подходили к адвокатам и хотели через них передать Мише деньги на питание. Адвокаты говорили, что не имеют права брать деньги, и тогда люди говорили: «А можно, мы в ларьках при тюрьме купим ему продукты?».
Нет, из крупного бизнеса никто нам ни разу за это время не позвонил. Ни нам, ни Инне. Никто не спросил: как мы, как дети? А вот простые люди оказались очень отзывчивыми. Казалось, они первые должны были Мишу «как олигарфа» ненавидеть, а они сочувствуют, жалеют, поддерживают. И ведь просто так, без всякой корысти, без каких-либо просьб. Вот как она, жизнь, поворачивается».

В прошлом году, перед днем рождения сына (26 июня), Марина Филипповна захотела купить себе что-то новенькое и летнее. Сын к тому времени уже восемь месяцев сидел в тюрьме. Но все равно решили его день рождения отмечать.
«Я не привыкла одеваться в бутиках, — сказала она мне, улыбаясь, — и поэтому поехала на одинцовский вещевой рынок».
Она уже была женщиной из телевизора (тогда еще не боялись ее показывать по нашему ящику). Поэтому, чтобы не быть узнанной, надела черные очки, косынку на голову. Но ее сразу узнали. Едва зашла на рынок, обступили мелкие торговцы. Спросили: «Вы мама?». Так и спросили: вы мама? Без имен, чья именно мама. Она молча кивнула. Не было уже смысла отпираться.
Выбрала платье, костюмчик. Стала расплачиваться, а ей называют сумму, гораздо меньшую, чем на ценниках. Она вначале не поняла, в чем дело. Но мелкие торговцы объяснили: «Мама! Мы делаем вам скидку. Потому что если ваш сын выдержит, то до нас очередь не дойдет».

Зоя ЕРОШОК, обозреватель «Новой»
16.05.2005