А я нищим подаю…
Мне иногда говорят: «Бабка, да ты что? У них, вон, за углом у каждого по «мерседесу», а ты со своей пенсии будешь им последнее отдавать?»
А я – что ж? Пенсия-то, она ж, как теперь говорят, хоть и маленькая, а все равно хорошая… Сколько смогу, подам.
Мне говорят: вот вы все, кто им подает, вы их развращаете подачками своими, они и не работают.
А я думаю: лучше уж ошибиться и подать тому, кто на самом-то деле и не нуждается, чем в другую сторону ошибиться и не подать, кому на самом деле надо…
Они кому не надо-то, иногда и сами не берут. Говорят: бабуль, это мы лохов всяких стрижем, а у таких, как ты, брать – грех; давай-ка мы лучше тебе сами подадим. Так чудно говорят – лохов, говорят, стрижем. Мне смешно их слушать.. Как говорят-то теперь, какими все словами…
А я ведь почему подаю? Мне семь лет было, когда нас с мамой и с сестрой в Германию угнали.
Жили мы, правда, в лагере не для военнопленных, а для перемещенных… Там все-таки полегче было.
Но все одно – много народа померло с голоду.
А я такая худая была… Вот такая худющая, как стручок.
И меня из-за этого никто не покупал. Других детей покупали в батраки, а меня – никто не брал.
А я и рада. Вот – в четыре утра встаю, когда охранник на вышке устанет и не видит уже ничего толком… Внимание-то уже рассеивается, поди-ка, подежурь всю ночь.
И вот, я встаю, пролезаю в щель в заборе и иду в город. У нас ни колючей проволоки, ничего такого не было, один простой забор, дощатый…
И вот я иду в город, побираться. Целый день хожу, прошу хлебушка. А потом, уже к вечеру – назад проберусь и мамку кормлю. И других тоже, кто там с детьми был… Им тоже, когда могла, давала.
Ну, вот. Кончилась война. Назад в Польшу нас не пустили, отправили на Украину. Да еще перед этим все проверяли, не шпионы ли мы… Ладно.
Приехали на Украину. А это сорок шестой год. Самый голод. Я до сих пор все помню, как люди на улицах лежали и умирали.
Мамка моя начала с голоду пухнуть. А я опять – хожу да побираюсь.
И вот… Ведь сами там все из последних сил еле-еле тянули, а все равно подавали! Кто свеколку подаст сахарную, кто угля в передник насыплет. Так мы с мамочкой и выжили.
А если бы не подавали, нипочем бы не выжили…
Так вот, с тех пор и я - кто просит, я тому подаю. Знаю, что теперь другое время, что никто с голоду, слава Те, Господи, не пухнет – а все равно. Не могу не дать. И хочу иногда не давать – а не получается.
И собак я тоже с тех времен люблю, с военных. Там, в лагере, один охранник был, дурной такой, не приведи Господь.
Один раз взял и стал на меня собачищу свою натравливать овчарку. Я со страху как упаду, как руками вот так вот закроюсь… А она, слышь, подошла ко мне, понюхала – и не тронула.
Он ей – и так, и сяк, и усь-усь, и чего-то еще по-ихнему, и даже сапогом ей под брюхо поддал.
А она – все равно подходит, нюхает и хвостом виляет. Понимает, что перед ней дитя…
Конечно, это мне повезло, это собака такая умная попалась. Другая бы в раз разорвала, не поглядела бы, что я маленькая…
Но все одно: я теперь собак люблю, все никак про ту забыть не могу.
И они ведь меня любят – бедовые такие! Все соображают!
Я вот иногда думаю: собаки перед нами – все равно, что мы перед Господом. Чего-то понимаем, а главного-то самого понять и не можем.
И услужить, вроде, рады, а чуть что не так – шерсть на холке вздыбим и рычим.
Покормят нас – ластимся, хвостом виляем. Забудут покормить – враз пойдем шастать по чужим дворам да другим хозяевам хвостами подвиливать.
А потом вернемся, подползем на брюхе-то. Уж скулим, скулим: прости, дескать, нас.
Такие уж мы бессчастные да бестолковые! А чего бессчастные? Чего мы все жалуемся с утра до вечера?
У меня вот, к примеру, жизнь была хорошая. Всякое бывало, конечно, но все равно – такая бывала в жизни радость, что я уж прямо и не знаю, за что ж мне такая радость была.
А ты говоришь: нищим не подавать. Как же не подать, когда у меня и так все есть!
ИСТОЧНИК
Adviceowl
|
