И вот, после долгой «отсидки» на «домашнем аресте», я, наконец-то, вылез наружу.
На улице было слезливо. Будто, только что была улыбка, но её слизнул ветер. Как буд-то взмахом крыла отнесло к чужим берегам корабль с дорогим тебе человеком. И уже не удаётся вспомнить, как всё это выглядело сияющим, наполненным солнцем. Хотя, всего мгновение назад все именно так и было.
Сейчас же небо колыхалось, плавно, нежно, но слегка угрожающе, как колыбель с ребёнком на краю пропасти. Сквозь пыльные кружева маслянистых тучек иногда, совсем редко, пробивались лучи солнца. Но так и не касались земли, а вязли в небесной патоке тоскливого воздушного моря.
Как-то в секунду вдруг осунулись люди. Ссутулились, скукожились и им, внезапно, стало интереснее всего в мире то, что у них под ногами. А под ногами змеились совсем еще мелкие, застенчивые ручейки. Купались в пыльных заводях, резвились, мечтая о миге, когда станут частью чего-то большого и могущественного, когда не надо будет уже о чем-то переживать, когда все будет происходить само собой.
По мокрому асфальту шёл и я. Какой-то обесцвеченный, бездыханный. Нет, не задыхающийся – просто, не дышащий, за ненадобностью. Рассматривал причудливо-витиеватые перебежки ручейков-червячков, размышляя над причинно-следственной связью дождя и плохого настроения.
Вчера снова видел Лену. Вот говорят, что первую любовь не забудешь никогда. Никогда прежде в это не веря, теперь я согласен на все сто процентов. Это как аллергия. Ходишь-ходишь себе нормальный, а потом – раз! – и опухшие глаза, чихота и сопли. Живёшь себе, живёшь, а потом как нахлынут воспоминания, окунут радужные мысли в солёный ручей тоски и бесследно исчезают до следующего раза. И что самое интересное, что это и приятно и нет, одновременно.
Лена… Замужняя, теперь уже, женщина с маленькой изумительной дочкой, постоянно обитает в моих сокровенных мыслях. Будто какая-то невидимая, но остро ощущаемая часть первой любви не погибла во взаимных упрёках, обидах и колких словах расставания, а спряталась и свила себе уютное гнёздышко в моём сознании. И теперь, свернув-шись калачиком, сладко посапывает, а когда просыпается, то даёт мне об этом знать тем, что являет мне смутные образы прошлых лет и тёплые воспоминания о Лене.
Не помогает от этого ничего. Ни новые отношения, ни расстояния. Потому, что где-то глубоко, в пористых недрах памяти, за семью замками, сплелось это с сознанием и пунктиром проходит через всю жизнь. Это не старая рана, после которой остался шрам, а пушистая опухоль, которая кровоточит время от времени, но с завидным постоянством.
Я уже привык к этим мыслям с медным привкусом, но по-прежнему не могу привыкнуть, что ничего уже не вернуть.
Вот сегодня видел Лену. Видел глаза, в которые раньше плевал, и хотелось их целовать. Видел улыбку, которую раньше не замечал, а теперь до слёз больно, что она адресована не мне. Слышал голос, который раньше уже не мог слушать, а теперь не мог налюбоваться этой журчащей буквой «Ч».
Говорят, мужчины не плачут. А я, как в лучших мелодрамах, в день расставания закрылся в ванной, включил воду и не мог сдержать слёз. Да впрочем, и не хотел.
Вот говорят, что не ценишь, пока не потеряешь. Ужасно жестокая правда. Лена… Мне не нужна была её ласка, не нужна была её забота, её проблемы, её радости, и получалось, что она мне сама была не нужна. Пока не потерял. Потерял не ключи, не деньги, не какую-нибудь безделушку или очень дорогую вещь – потерял себя в её глазах.
Раньше думал, что она всецело принадлежит мне и никуда не сможет деться. Это как рука – она есть и ты думаешь, что так оно и должно быть. А когда вдруг не станет, стоишь и думаешь: «Да как так жить-то? Как я раньше не замечал, что не смогу без этого существовать?».
Нет, конечно же, ко всему привыкаешь, но лучше бы, наоборот, отвыкнуть. И вот сейчас, я не понимаю что это: любовь или просто взбудораженные воспоминания. Как будто, кто-то запихнул руку в голову и взболтал там всё до непонятного месива, в котором сам не разберёшься. Сейчас, мне просто хочется всё вернуть. Естественно, что я не уверен, что всё получится, и что я на самом деле всего этого хочу.
Дождь вроде закончился, но ощущение, что он всё еще идет, не проходит. Словно нёс рюкзак, а потом забыл, что снял, и ощущение что он всё ещё на плече остаётся. Небо по-прежнему сутулое и неохотливое. Ручейки на последнем издыхании рвутся к большой воде, хотя понимают, что уже поздно. Это как праздник, который уже, вроде бы, кончился, а никто этого не понимает и продолжает, но уже как-то на автомате, словно должны это делать, почти не получая удовольствия.
Вчера снова смотрел на Элю и понимал, что не могу отделаться от ощущения, что это моя дочь. А точнее не могу поверить, что у женщины, которую я навсегда считал моей, может быть ребёнок не от меня. Это не вещизм, это нечто другое.
Я уже в сотый раз думаю, не предложить ли Лене всё начать сначала, но язык не поворачивается, ибо уже раза четыре раньше начинали. И хотя она говорила, что я ей снился не раз, и в снах этих были: любовь, секс, семья. Но ничего этого не видно в её глазах. Я не вижу там ничего кроме дружбы, на которую я не согласен от того, что больно. Мне показалось, что она считает, будто что-то должна мне и потому себя так ведёт, словно жалея. Хотя это я ей должен, примерно, половину сердца, моток нервов, длинною в жизнь и тысячи слов прощения.
В своих мыслях, я давно уже представлял, как будет выглядеть наша семья. Но совершенно не был уверен, что смогу быть хорошим отцом, любящим мужем и вообще семейным человеком.
Помню, я сидел на лавке среди знакомых и играл на гитаре, а Ленчик (именно так я её называл в то время), зашла за лавку и окунула руки в мою, пышную тогда, гриву. И было в этом что-то непонятное. Она словно нарушила какой-то запрет. Словно прорвала какую-то мембрану интимной зоны. Нежданно-негаданно, исподтишка, даже слегка подло. Потому что, я не ждал ничего подобного, и не был к этому готов. Быть может, она даже ничего и не хотела этим сказать. Но я услышал. Сквозь звон гитары, непробиваемую стену ничегонехотения, пелену самодостаточности и грубой застенчивости. Я услышал, что я ей зачем-то нужен. До сих пор не понимаю, зачем и, видимо, никогда не пойму.
Почему-то время идёт иначе в постдождевой период. Оно, как и мокрые люди, неторопливо, и даже как-то устало шагает в неопределённую сторону. И даже иногда не понимаешь, что оно движется назад. Просто замечаешь, что вроде бы так долго идёшь, а прошёл совсем немного. Тягучее, словно плавленый сыр, оно надменно делает петли, завлекая в свои игры.
И вдруг лощёный холст неба разрезала молния. Кинулась сначала к земле, а потом, вернулась назад. Даже сверкающие небесные лезвия не желали гостить в мокром, унылом городе. Секунды через три раздался недовольный рёв грома. Запоздалый и какой-то рыхлый, словно его процедили через сито. Тяжело представить себе, что изящные, похожие на бриллиантовые бусы молнии, могут порождать таких громогласных чудовищ. Больше похоже, что это их личные телохранители.
Хотя, никогда не отличался я привлекательной внешностью и всесокрушающим обаянием, было очевидно, что Ленчик видела во мне что-то, что открыто только ей. Это как картина какого-нибудь абстракциониста. Вроде бы ничего хорошего, а кому-то нравится. Кто-то видит там что-то такое, чего другие не замечают. Я выгляжу примерно также: набор проволок-костей случайным образом натыканных в подушечку для иголок, обтянутых серпантином кожзаменителя, с клочком б/ушного парика в области головы. На лице, триста шестьдесят пять дней в году происходят междоусобные баталии прыщей и угрей за и так непригодную для нормального существования территорию. Поломанная пережитым в детстве заиканием дикция. И во всем ЭТОМ, Ленчик нашла что полюбить.
ЭТО она любила отчаянно и самозабвенно. Словно я некая капельница, без которой не выживешь; странный наркотик, без которого ломка; дурная привычка, приносящая мазохическое удовольствие; любимое занятие, без которого просто нечего делать и умираешь от скуки; открытое безбрежное поле для клаустрофоба; шикарное искушение для нищего.
Когда ТАК любишь, то представляешь себя чем-то единым, сросшимся корнями; дышащим одной трахеей; растёкшимся по одним и тем же венам; переливающимся из одного в другого. Две амёбы в брачном танце.
После дождя неминуемо появляются лужи. Прыткие шпионы большой воды на суше. Смотришь в лужу, и возникает ощущение, что где-то на бескрайней глади океана ты, отражаясь, смотришь в нездешнее небо, которое тебе никогда в жизни не суждено увидеть. Как будто смотришь в глаза Лены. Они не просто бездонные. Скорее, они высокоэтажные. Встанешь на крышу, заглянешь за край, подтрясываясь от страха, увидишь внизу крошечный мир, и тут же отведёшь взгляд. Но уже через секунду тебе хочется снова и снова туда смотреть. Утопая в глазах Ленчика, я видел себя маленьким и бесполезным, потому что, отпадает ежесекундная необходимость представлять себя большим и значимым. А значит можно вдруг ощутить себя счастливым.
Каким-то необъяснимым образом наши отношения с Леной зависели от времени года. Наступает лето и у меня возникает непреодолимое желание с ней расстаться. Осенью приползаю, прося прощения. Такая сезонность, несомненно, разрушала не только сам смысл отношений, но и само отношение к смыслу любви. Ранее безоблачная, она теперь наливалась свинцом и становилась непосильной ношей. Будто настал сезон дождей. Лучом долгожданного солнца был я. Но всё скудней и скудней становилась радость от моего появления. Пока вскоре не пропала совсем. За ненадобностью.
Я давно не был в этом районе нашего города. А точнее – мини-города. Микромира. Здесь будто вечное последождие. Время живёт своей жизнью, не всегда посвящая нас в свои планы. Здесь свои перекрёстки жизней, на которых, как и на всех дорогах нет светофоров. А если бы и были, то горел бы всего один цвет – красный. А ещё, не переставая, звенел бы и яростно мигал будильник переезда, без единой железной дороги.
Если бы какая-нибудь залётная птица посмотрела бы на наш микрорайон сверху, то она удивилась бы его аккуратности и правильности. Эдакий квадратик, разделённый на четыре части дорогами, а в центре дырочка, в виде асфальтированного бублика авто-развязки. Но, если бы она решила здесь погостить, то была бы культурно шокирована меркантильностью и аскетизмом здешних негостеприимных жителей, аутентичностью животных, серой вялостью растений и угрюмой сутулостью зданий.
В этом районе я раньше был и зимой и летом, и днём и ночью, и в дождь и в солнце, когда было весело и грустно, и с Леной и без… Последний раз – три с половиной года на-зад. С тех пор почти ничего не изменилось. Только подрос до сих пор недостроенный соседний дом, расцвело флагами здание администрации и каждый подъезд теперь за железной дверью с безликим домофоном. И ещё: отныне тут больше нет Лены. Совсем недалеко слепили торгово-развлекательный центр. Теперь по пути встречается много пьяной молодёжи.
Это не Москва, где скомканные улочки можно считать родиной Минотавра. Это не Питер, где не дома, а произведения искусства, глядя на которые юные архитекторы не нуждаются в женщинах. В нашем городе мрут шахтёры. И об этом словно кричит погода, стены, небо, птицы. Автобусы с надписями, типа «Есаульская шахта» в моих глазах, выглядят как катафалки. Мой друг как-то оговорился, мол, в шахте простой смертный получает от двадцати пяти тысяч, но вместо «смертного», вышло «смертник». Но самое страшное, что мне нет до этого дела, потому что ВСЕ мысли о Лене.
Вот я еду на работу и невольно подмечаю мелкие сходства, встречаемых девушек с ней; вот я на работе – не редко заглядываю в «галерею» телефона, чтобы вновь увидеть лицо Ленчика; вот я иду с работы – бездыханный, потому что забываю дышать, думая о ней. Но когда был с ней, я не мог дышать вообще. «Трудно не дышать, но трудней дышать тобою».
