Уехав из России во времена великих потрясений, Татьяна Яковлева-Либерман сумела стать законодательницей мод Нового Света. Каково было окружающим жить в мире, созданном этой сильной женщиной?

Татьяна Либерман и Кристиан Диор, 1950
фото via rina_ann

Вспоминает дочь Татьяны Франсин дю Плесси-Грей.

"По словам матушки, мы - прямые потомки Чингизхана. Объясняла она это так: "Я простая русская женщина - на 7/8, а на 1/8 - знаменитых татарских кровей". И тут следовало перечисление именитых предков: Кублан Хан, Тамерлан и великий монарх Могол, царь бабуров, от любимой киргизской наложницы которой и произошла моя пра-прабабушка...

Татьяна дю Плесси-Либерман могла поставить всю мировую историю с ног на голову, и никто не осмелился бы ей возразить. Она действовала на собеседника как баллон с нервно-паралитическим газом: внушительный рост и пронзительный, очень пристальный сквозь толстые стекла очков взгляд, который бесцеремонно впивался в вас, критически оценивая. Глаза каштановые, действительно азиатские. Пресловутое родство с великим ханом как нельзя ей шло - вся в шалях и невообразимой формы и размеров побрякушках, напоминавших украшения средневековых шаманов, она врывалась в комнату будто вождь какого-нибудь варварского племени или богиня войны. Она и жила с тем же неистовством, летя по жизни, словно степной ветер. Неумолимая, как сама природа, она употребила свою бурную энергию на то, чтобы создать самоё себя, и в этом "самозодчестве" стала одним из самых ярких примеров того времени. Мы - те, кто так ее любил - будем очарованы Татьяной до конца наших дней.


via rina_ann

По профессии мать была шляпницей. В течение 23 лет у нее был шляпный салон в магазине "Сакс на Пятой авеню", через который прошли тысячи женщин, научившихся у нее искусству того, как понравиться мужчине, удержать мужа в узде или очаровать всех на званом обеде, как-нибудь особенно кокетливо накренив шляпку или таинственно приоткрыв вуаль. "Всем шляпницам шляпница" - так окрестила "Татьяну у Саксов" газета "Геральд Трибьюн". Более всего она была знаменита своими весенними уборами. Воистину, это были произведения искусства - изысканные, аккуратные, отделанные пастельными вуальками или подушечками из тюля, усыпанными фиалками; ещё тюрбаны с дымчатой фатой или шляпки из сюры с букетами шелковых роз, выглядывающих из-под загнутых полей.

Хотя Татьяна и принадлежала к признанным авторитетам женской моды Нью-Йорка, сама она вовсе не собиралась следовать ее сезонным капризам. Вскоре после приезда в Нью-Йорк в 1941 году Татьяна придумала себе нечто вроде униформы и не вылезала из нее полвека: она носила всё черное (исключения делались только для лета или светских раутов), днем на ней были туники из шерсти или полотна, а из атласа или бархата - вечером. Юбки, которые она с неохотой надевала на работу, моментально сменялись брюками, как только она возвращалась домой. Она всегда красилась в блондинку с темно-золотым отливом, укладывала волосы на пробор и подвивала рулоном. Брови подводила светло-коричневым карандашом, ногти покрывала ярко-красным лаком, а губы делала "а-ля вампир" помадой "Розэ Аврора" - всё это так и не менялось много лет. Ни один закон моды она не отвергала с такой страстью, как заповедь Дианы Вриланд: "Элегантность аскетична". Татьяна превзошла себя в "украшательских излишествах": она вечно навешивала на себя горы дешевой бижутерии - имитации нагрудных украшений доколумбийских времен в виде пластин сантиметров по 20 каждая, цепи браслетов из горного хрусталя, канделябры стеклянных серег и, наконец, ее фирменный знак - массивное кольцо с фальшивым рубином (точнее, гранатом, как я потом узнала), напоминавшее набалдашник архимандритского жезла.


Во Францию Татьяне удалось выехать благодаря дяде — знаменитому художнику Александру Яковлеву

Элегантность - это последовательность. Жесты, манера говорить и держать себя в Татьяне полностью соответствовали ее внешности. Она была резкой, нетерпимой, откровенно элитарной, расточительно щедрой и категоричной в своих вкусах, как красный комиссар. Она не разговаривала, а вещала, и многие лозунги, провозглашенные ею, напрочь отрицали общепринятую символику. "Бриллианты - для тех, кто живет в дешевых кварталах" или "Норковые шубы носят только на футбол", - объявляла Татьяна и гордилась набором садовой мебели, купленным за 45 долларов, которым она обставила нашу первую маленькую квартирку в Нью=Йорке и потом почти пятьдесят лет таскала за собой по всем домам, где жила. В шестидесятые годы, когда ее финансовой положение значительно поправилось, она обставила свой загородный дом в Коннектикуте всего за тысячу долларов, купив пластмассовую мебель ("Пластмасса вечна"). В ее гардеробе было, наверное, дизайнерской одежды меньше, чем у любой другой леди из нью-йоркского мира моды. Она копировала свои туники с нескольких оригинальных экземпляров, которые когда-то ей подарили авторы. Сначала это были костюмы от Chanel, затем от Yves Saint-Laurent.


Татьяна и Кристиан Диор, 1950
via rina_ann

Весь мир должен был сам прийти к Татьяне. Она не делала ни шага в его сторону, особенно в сторону Соединенных Штатов. Всю жизнь она безбожно перевирала английские слова и отказывалась исправлять ошибки, настаивая на том, чтобы эти слова понимали в ее специфическом исполнении. Она исповедовала ницшеанскую веру в успех ("С победителями не спорят") и старомодный русский элитаризм, несколько искаженный, но в чем-то даже гуманный - он ни во что не ставил деньги, а делал акцент на родословной и общественном положении. Вовсе безденежный Иосиф Бродский, которому она еще за двадцать лет до того, как это произошло, предсказала Нобелевскую премию, был самой яркой звездой в ее светском окружении.

 
Татьяна была человеком парадоксов. Насколько я помню, в моем классе ни у кого, кроме меня, матери не работали, а если и работали, то очень немного. И вот, будучи отнюдь не домохозяйкой, сама она резко отрицательно относилась к тому, чтобы женщины овладевали какой-нибудь специальностью. Она считала, что у женщин "мозгов меньше, чем у мужчин", и очень не советовала обращаться к женщинам-врачам и адвокатам. Как большинство русских дворян, она была большой пуританкой. Никогда не говорила о сексе даже с близкими подругами и с момента моего рождения ни разу не дала осмотреть себя врачу-гинекологу. И в то же время в обществе она могла всех шокировать каким-нибудь заявлением более чем сомнительного свойства. Например: "Какой у нее оргазм, клиторальный или влагалищный?" - спрашивала она у своего приятеля, приведшего новую знакомую к ней на коктейль, или заявляла моему будущему супругу, первый раз появившись в его доме: "Положите дрова в камин. Камин без дров - как мужчина без эрекции".

  

Матушка любила командовать, особенно родными и друзьями. Но ее деспотизм и внешняя раскованность скрывали скромную, нежную душу женщины-ребенка, чья сложная индивидуальность выковалась в огне террора русской революции.

Татьяна Яковлева родилась в Санкт-Петербурге, но выросла в Пензе. Семья была интеллигентной, жаждущей всего французского - культуры и роскоши и с трудом пережила суровые годы революции и голода. В 1925 году у Татьяны нашли туберкулез, и родственники, которым к тому времени удалось сбежать во Францию, смогли переправить ее в Париж. Она появилась там в свои девятнадцать - яркая, дикая, немытая красавица, которая не мешкая объявила миру о том, к чему стремится - ей нужны были самая красивая одежда, самое изысканное общество и (мечта всех русских) нечто вроде титула графини.

 
Татьяна с сестрой Людмилой и гувернанткой. Пенза, 1908 г.

Она достигла намеченного за четыре года. Стала легендой, приобретя известность дружбой с Владимиром Маяковским, который был частым гостем в Париже, влюбился в нее с первого взгляда, посвятил ей одни из лучших своих поздних стихов и тщетно пытался уговорить вернуться обратно в бескастовую Россию. Вместо этого в 1929 году мать вышла замуж за моего будущего отца Бертрана дю Плесси, дипломата и блестящего молодого человека, младшего сына обедневшего французского виконта. К тому времени она успела проучиться в художественной школе и пройти курс шляпного мастерства у одной армянской эмигрантки, получив специальность, которой суждено было кормить ее всю оставшуюся жизнь.


Татьяне пять лет

Я родилась в Варшаве, куда отец мой был направлен на работу во французское посольство. Мать, считавшая Париж центром мироздания, ненавидела Варшаву и заставила отца бросить работу. Он так никогда и не оправился от этого шага, мстил ей частыми приступами раздражения и бесчисленными изменами.

По возвращении в Париж я была отдана на попечение отца и тиранки-гувернантки, пока моя мать проводила время на пышных приемах в окружении свиты любовников, постоянно на что-то надеявшихся и также постоянно ею отвергаемых. В нашей парижской квартире она открыла свой шляпный салон. Я запомнила ее сидящей  перед трюмо и причесывающей каштановые с золотым отливом волосы. Одевщись, Татьяна шла  в соседнюю комнату, где бралась за свои шляпки.  На столе лежали горы фетра, тюля, мотки лент и ленточек, перья, розы, шитые из кусочков ткани...Довершал картину огромный круглый паровой пресс, который заставлял все это принимать нужную форму беретов и шляпок. Мать никогда не рисовала эскизов - час за часом, восемь часов в день, триста дней в году она пользовалась отражением собственной головы как единственным орудием созидания. Зеркало стало символом ее жизни.


via rina_ann

Потом была война. Отец ушел на фронт и погиб. Мы бежали в Америку, где Татьяна получила первую работу. За 75 долларов в неделю под именем графини дю Плесси (европейские знатные фамилии нравились публике Нью-Йорка) она должна была придумывать новые модели для Генри Бенделя, чьи шляпы в то время пользовались особой популярностью. Проработав год, она привлекла внимание основателя и президента магазина "Сакс на Пятой авеню" Адама Гимбеля. Ничто так не отвечало вкусам  высшего света тогдашней Америки, как модели, делавшиеся на заказ в знаменитом салоне "Модерн" на третьем этаже "Сакса". Здесь, в просторных залах, отделанных гобеленами в стиле Людовика ХV и голубым шелком, заправляла жена Гимбеля, которую все знали как "Софи у Саксов". Гимбель предложил Татьяне работу за 120 долларов в неделю. "Никогда не учите английский язык. Так вы продадите больше шляп", - говорил он маме, и она следовала его совету буквально.


Татьяна с дочерью Фрэнсин в Коннектикуте
via rina_ann

Клиентками салона были актрисы Клодет Кольбер, Марлен Дитрих и Эдит Пиаф, видные общественные фигуры и наследницы миллионных состояний. Творения матери добавляли недостающую "изюминку" в традиционно элегантный стиль Софи (возьмет и приделает на зимнюю шляпу термометр или маленький флюгер вместо пера). Но успех объяснялся не только мастерством шляпницы. Посвященность в дела дипломатические помогла матери развить интуицию, позволявшую безошибочно выбирать подходящий фасон в каждом конкретном случае. Она была хорошим психологом и могла убедить любую бесцветную женщину, что та - красавица.

 
Шляпки от Татьяны Яковлевой

К тому времени, когда Татьяна стала звездой шляпного дела, я поступила в Спенс-скул в Нью-Йорке. Война, смерть отца и избавление от тирании моей гувернантки буквально бросили нас с матерью в объятия друг друга. И я вдруг обнаружила, что за шумным фасадом деспотичности скрывается скромный и стеснительный человек. Я еще не была готова критиковать ее за недостатки, но уже начинала понимать, что она была слишком тщеславной, слишком поглощенной стремлением к успеху, чтобы быть мне хорошей матерью. Очень сблизило нас ее замужество с Александром Либерманом, тоже эмигрантом, с которым она впервые познакомилась еще во Франции. Он был ангелом-хранителем моей юности, став мне и отцом и матерью, взяв на себя те функции по моему воспитанию, которые моей матушке было исполнять скучно или недосуг. Он проверял мою успеваемость, водил к зубному, не разрешал красить губы, вводил комендантский час, запрещая мне возвращаться поздно домой, и предупреждал об опасностях раннего секса. Любовь матушки к Алексу, которого она окрестила Суперменом, носила страстный и таинственый характер. Он же был ей бесконечно предан. Его первым занятием в Америке была скромная должность в журнале Vogue, но, даже став главным редактором всей издательской империи Conde Nast, он всегда говорил, что первые годы совместной жизни главным кормильцем была моя мать.


Татьяна с мужем Алексом Либерманом

Как ни богаты были клиентки салона "Модерн", мастерская матери у "Саксов" выглядела сущей душегубкой времен Чарльза Диккенса. Это было темное, душное помещение, без вентиляции. За двумя длинными столами сидело около 12 белошвеек. Татьяна должна была выдавать 60 моделей в год - 30 для весенней коллекции, 30 - для осенней, - и атмосфера ее ателье была наэлектризована до предела. В один прекрасный момент из своего рабочего угла Татьяна начала войну, знакомую всем матерям, - за свое влияние на этот уже недетский организм дочери, уходящей из под ее контроля. После того как мне исполнилось тринадцать, она стала критиковать мою фигуру. "Нам с тобой, дорогая, нельзя носить ремни - у нас слишком большой бюст. Нам не идут красные туфли - у нас слишком большая нога", - говорила она. Моя мать считала себя эмансипированной женщиной, поскольку стала носить брюки в двадцать лет. И вот наконец она покупает и мне мои первые брюки. Я стою перед ней в примерочной и вижу в глазах ее выражение того нескрываемого обожания. "Восхитительно!- восклицает она. - Ты всегда должна носить только брюки". Эти слова матушка повторяла на протяжении последующих 50 лет, желая удержать меня в своей власти.


Татьяна и Валентина Санина, знаменитый дизайнер одежды, Нью-Йорк, 1950
via rina_ann

"Привязанность к матери должна пройти именно потому, что она - первая и самая сильная", - пророчествовал Зигмунд Фрейд по поводу матерей и дочерей. Фрейд оставил нам, женщинам, мало надежд на дружбу. И все же я благодарна ему за то, что он предупредил меня: борьба дочерей за свободу от доминирующего влияния матерей особенно сложна.

В те годы, когда я еще жила дома, перед поступлением в колледж, в нашей гостиной мне приходилось помогать матери и отчиму принимать таких именитых гостей  как Кристиан Диор, Коко Шанель и Ирвинг Пенн, Марлен Дитрих, Сальвадор Дали и Рэй Болгер. Татьяна, облаченная вов все черное, дефилировала по комнате и поучала: "Достоевский - ужасный писатель, журналист - ничего больше" или "Снимите это английское платье. Оно напоминает скатерть".

Периоды рабского послушания чередовались у меня с резким протестом против материнского диктата. Я проводила уик-энды в поисках предметов туалеты, которые скрадывали бы дефекты моей фигуры, покупала бюстгальтеры, скрывавшие грудь, обувь, уменьшающую размер, постоянно сидела на диете, чтобы походить на тех голодного вида моделей, которые вечно толпились в гостиной матери. По-видимому, я старалась принять ту форму, над модным оформлением которой Татьяна трудилась всю жизнь. Но эта форма была так непохожа на ее собственную пышную фигуру! В сравнении с ней и ее подругами я чувствовала себя серой мышью, но ей я нравилась, становясь, по ее мнению, всё более "презентабельной", такой, какой она сама всегда мечтала быть.

И вот я стала раздваиваться: продолжая приветливо улыбаться и угощать "канапе" бесчисленных гостей, рисовала себе картины иного будущего, которое бы радикально отличалось от образа жизни моих родителей. Я, Франсин Людмила Полин Анна-Мари дю Плесси, хотела выйти замуж за кого-нибудь, кто вызволит меня из этого болота. Я мечтала жить где-нибудь на ферме.




Irving Penn photographed Francine with stepfather Alex Liberman and mother Tatiana du Plessix Liberman for Vogue in 1948

Вместо этого я отправилась в Париж. Мне было 23, и я пыталась повторить то, чем моя мать жила в том же возрасте: нашла работу в журнале Elle и проводила время в демонстрационных залах Chanel, Patou, Givenchy или Dior, записывая свои впечатления от показов последних коллекций. Я писала пространные письма родителям. Мои подробные описания парижской жизни нравились матери. Осенью 1955 года я получила послание на трех страницах, напечатанное на машинке, в котором она намекала, что я могу быть писательницей: "Твое последнее длинное письмо - просто шедевр современной прозы".


Francine, 15, "wears black dotted net for dancing parties," in Vogue, 1946.


Francine strikes a pose for Cecil Beaton in 1949


In a gown by Dessès, with Count Peter Salm, 1955


Irving Penn photographed Francine in her wedding dress. She told Vogue, "Working with [him] was a psychologically wrenching experience. I was constantly terrified that he might reveal things about me that I had never acknowledged."


In profile, 1962


With her two sons in 1962

Но ничто не обрадовало матушку более, чем мой "принц-алкоголик", с которым я встречалась в то время в Париже. А я? Что же я делала с этим нелепым принцем, с моей взятой напрокат изысканностью, фигурой манекенщицы и карьерой человека из мира моды, которые то и дело ввергали меня в глубокую депрессию? Я бежала изо всех сил навстречу одобрению и любви моей матери, восклицая: "Я такая же, как ты! Обрати внимание! Обрати же внимание, наконец!" Осенью 1956 года я вернулась в США, где вскоре встретила своего будущего мужа - замкнутого, задумчивого художника Клива Грея - и зажила тихой деревенской жизнью в уютном темном доме, о котором мечтала в детстве.



По иронии судьбы моя новая карьера началась в тот же год, когда карьера матери пошла на спад. Весной 1965 года я начала печататься в журнале The New Yorker. Тогда же дирекция "Сакса" решила, что магазин теряет слишком много денег, и без всяких церемоний Татьяна была уволена своим другом Адамом Гимбелем. Что меня больше всего поражает в ее двадцатитрехлетней карьере, так это то, что она так и не осмелилась выговорить прибавку к жалованью. Ее скромность граничила с самоуничижением и была частью старого воспитания великосветской дамы, для которой деньги - запретная тема. Каким бы успехом ни пользовались ее шляпы, мать  никогда не считала, что дела идут слишком хорошо. Несравненная Татьяна закончила свою карьеру фактически с той же зарплатой, с которой начала ее двадцать лет назад, - немногим более одиннадцати тысяч долларов в год. О пенсии я уж и не говорю.

В своем вынужденном безделье мать стала жадно читать. Раз в несколько дней делала прическу и принимала прежних клиенток, которые по-прежнему раскрывали ей свои души. Она стала идолом для многих русских художников и поэтов, которые начали приезжать в США: Вознесенский, Евтушенко, Бродский, Барышников и Ростропович - все они тянулись к ней, чтобы пообщаться с музой Маяковского, послушать, как она читает стихи.

Перед самым концом Татьяна страстно полюбила всё русское. Она требовала встреч только с друзьями из России, смотрела только русские фильмы, ела исключительно русскую еду. За три года мой отчим перебрал 32 повара в надежде, что хоть кто-то из них разбудит угасший аппетит, но тщетно. За три дня до смерти, весной 1991 года, когда я пришла ее навестить и собралась было уже уходить, она велела мне дать ей очки, надела их, долго смотрела на меня (на мне был шелковый брючный костюм, подаренный ею много лет назад) и, наконец, проговорила слабеющим голосом: "Восхитительно! Тебе всегда нужно носить брюки!"

Я похоронила ее недалеко от дома, на нашем семейном кладбище. Она часто приходит ко мне во сне".