именно отсутствие дуэнде я имела в виду при одном споре о творчестве Земфиры... все свелось к некому совершенству застывшему, в выверенности образов, в противоес к некой стихийности, немного истеричности, к отсуствию чувства боли, именно чувства, а не таблички с надписью БОЛЬ, как надетая маска, играемая роль актером, когда систему Станиславского уже не используют, и актер не станет пить кровь, словно вампир и пугающая картина Носферату не страшит более посетителей кинотеатров, пришедших на сеанс со стаканом поп-корна... а музыку слушают, читая книгу или чтобы написать как слушают музыку и какую...
до меня в некой мере дошла причина, та самая глубока причина расставания со всеми любимыми: отсутствие этой боли, именно чувства боли, что не знает утешения, когда приходят словно в последний раз, потому что даже встреча с любимым не лишит этого внутреннего тайного страдания... этой стихийности... выстраданности... это не маска, не игра, это захватывает полностью... это исчезновение всякого Я... что выглядит со стороны как примерное служению господину, как любовь слепая к императору, выточенная как лезвие самурая для ритуального самоубийства, которое рубит волосок. я же жила по-иному - это не та смерть, которую ты ждешь, ТАКАЯ смерть приходит неожиданно, от нее кровь заливает все стены и одежды не белы: "если харакири, то кривым мечом..." Это настоящие дни...
и это было главной причиной.. я люблю испанию и испанский язык, а она будет учить испанский и сыпать названиями ипаснких танцев, внедряя в "северные" строки своих стихов, запорошенных белым, идеально-белым снегом, искрящиеся рифмованные строки... пытаясь писать о любви... но я вижу лишь прозрачную пелену в ее глазах, а не черные точки пустоты...
я чувствую, когда присутствует идеальная форма... лишенная содержания... (в чувствах, в отношениях между людьми, в любви наконец)
а все видят во мне не мою внутренню боль, не готовность умереть, не страдание, а...
я отдаюст всецело, всем своим существом, потому что как никто знаю, что у меня тм пустота и нет моего Я, которое надо прятать и охранять, и нет того, на что можно надеть маску, и нет завтра, я как никто чувствую, что смерть стоит за дверью. и я готова открыть эту дверь... я иду за любимым, я люблю... но это принимают за покорность, за верность и открытость (или находя иные объяснения, но не откликаются на мое чувство, на эту мою боль), все видят во мне некого японского самурая, который слепо служит своему господину, потому что без господина он не существует...
недавно у меня открылись на это глаза, мне их открыли... что мои действия принимались совсем иначе, без той моей внутренней подкладки, без этой черноты в моих глазах, без боли, которая всегда внутри меня... и я поняла, что можно приводить любые доводы, но "слова упираются в слова"...
прощай...

Я редкая птица, я вышла из дома.
Мне было в нем плохо, но что здесь такого -
Когда есть дороги мосты и трамваи
А в доме не ждали и не понимали.
Прощай!

Я редкая птица. Я шла и скользила.
Я не воевала, но я победила.
И крылья спокойно лежали на воле
Готовые к небу готовые к боли.
Прощай!

А люди навстречу работать спешили
Они свои крылья давно заложили
И в землю вросли, кто по пояс, кто выше
А солнце уже загоралось над крышей

И я оглянулась - вокруг было пусто
И я улыбнулась хотя было грустно
И тень промелькнула над детской кроваткой
И я полетела спокойно и сладко.
Прощай!!

Я редкая птица, я вышла из дома.
Мне было в нем плохо, но что здесь такого -
Когда есть дороги мосты и трамваи, трамваи...
Прощай!

http://slil.ru/22472050

Я когда-то любил твое лицо. Я когда-то любил воплощение тебя в камнях, в листве, в монументальности и незыблемости этого серого неба над нашим Городом. мы словно срослись с ним, превратившись в плесень на сырых стенах. наши чувства отваливались целыми пластами штукатурки, под окторой обнажалась безжалостная сущность: не терпящая жалости, но изобилующая ею взамен состраданию. Любимая, ты претендуешь на уникальность своего страдания, отнимая этим возможность на свое спасение. Я не дарю тебе жалость, но ты не можешь предположить, что я могу в какой-то мере, пусть самой ничтожной ощутить твою боль. Ты претендуешь на истину, даже повторяя словно мантру: ничто не истина, ты претендуешь на толику разума в собственных безжалостных речах, в противовес зазевавшимся обывателям, толкущим воду в ступе. Ты претендуешь на униакльность собственных воспоминания, вот почему никогда не разделишь их со мной, как и не разделишь свою боль и свою любовь, ты несешь их внутри, как некое зарождающееся чудо, словно хрупкий цветок, лепестки которого сделаны из застывшей на морозе слезы ребенка. Ты словно боишься потерять себя. Ты держишь в старом чулане своего самопознания нечто, что сверкает в твоих глазах отблесками зарытой глубоко тайны. И ты намеками пытаешься подвести меня к своей черте, за которой я должен что-то увидеть, но ты отворачиваешься спиной, которая выражает недоверие и обиду за посягание на уникальность своего чувства... именно ЧУВТСВА... посягание на твою униакльность, которую ты пытаешься отвергать, прогуливаясь по проспектам Города и держа меня под руку. Ты смотришь на серые здания, на окна тиовых домов и смеештся над нелепостью покупки клетки с бетонными стенами ради ощущения свободы, когда можно вздохнуть полной грудью в своем собственном склепе. Но я любил в тебе ребенка, который прятался от меня. И в то же время не мог без чьего-то внимания, без некого сообщничества, в котором один знает, а другой слепо восхищается. Когда ребенок подходит к родителмя, узнав нечто, потрясшее его, он словно заново открывает родителям ИХ мир. И я восхищался твоей непосредественностью, этой трогательностью, с которой ты смотрела на меня и молчала в минуты некого внутреннего просветления. В минуты некого понимания, когда внутри рождалась тайна-знание, котоое ты не хотела никому раскрывать, но в то же время сделать соучастником. Ты делала меня. Я был соучастником твоей жизни. Меня для тебя никогда не существовало. Когда-то ты назвала меня своим верным псом, тогда я ушел из дому на несколько дней. А вернувшись застал тебя в той же позе, высматривающей огоньки в окнах соседних домов. А я следил за изменением цвета твоих глаз, за насыщенностью цвета неба в них. Но руки твои тряслись. А взгляд был слишком неподвижен, чтобы можно было это принять за естественную задумчивость. Ты следила за моими движениями. Ты скучала по мне все эти дни, я чувствовал как волосы на затылке выдавали твои волнение, встревоженные какой-то мыслью внезапной и причиняющей боль, потому что ей еще не нашлось противовеса - какого-то разумного довода. "Я не пес", - проговаривал я про себя, пытаясь пробудить злость. Ты стояла неподвижно, я увидел чайник и две пустые чашки. Ты ждала, что я как обычно попрошу у тебя чашку чая и буду выслушивать мелкие уколы. Но я молчл и лишь повторял словно заклинание: "Я не пес". Хотя внутренне рвался словно верный друг облизнуть твое лицо, руки, кинуть на шею своими передними лапами, причиняя некоторую боль неостриженными когтями. Но я стоял на месте и ты стояла. Ни у кого не было сил согнуть ноги в коленях. Просто сесть, мы стояли словно статуи собственному стоицизму. Я не выдержал:
- Я не пес! - пытался крикнуть я, но из горла вылетел простуженных хрип, я сглотнул слюну, и проговорил уже тише и спокойнее, - я не пес...
Ты налила мне чашку чая.

Когда-то Кларис любила разглядывать лица черно-белых леди на старых фотографиях в мамином фотоальбоме: все они были хорошими актрисами, но недостаточно знаменитыми. Все славили их талант, но на счету ни одной из них не было стоящего спектакля с главной ролью: их лица были безлики, они могли рассказать слишком много, слишком о многом, слишком правдоподобно. Им доставались роли второго плана, когда они настолько перевоплощались, что клочков нереальности, иллюзий в воздухе становилось все больше, они образовывали своими лицами пустоту в смоге, окутавшем Город, кусочки смога словно пепел ссыпались на тротуары. По городу гуляли призраки. Кларис заворожено смотрела на лица этих актрис, способных перевоплотиться в бабушку из соседнего дома, в мальчика на игровой площадке, плачущего над ушибленной коленкой, в медсестру, ухаживающую за страдающими солдатами, в этих солдат: ведь все же нарисовать щетину легче, чем замазать ее театральным гримом. Сейчас Кларис шла по центральному проспекту Города, рассматривая афиши отгремевших спектаклей. На нее направили глаза характерность и выпуклость, которая делает персонажа более достоверным в глазах обывателей. Эта выпуклость, присутствие черты центральной в характере (некоторые знаменитые актеры только и зарабатывают тем, что на их лице присутствует характерная черта – это актеры характеров, но не пространства, актеры плоскости), или же не черты характера, а проблемы, некой дилеммы, или вопроса, лицо актера несет вопрос на своем челе, а глаза несут не пустоту (как безысходность любого вопроса или вращение по кругу, когда любой вопрос несет в себе ответ, а ответ задает вопрос), а ответ – прямолинейный, точный ответ на внутреннее страдание, прямолинейный, словно проникновение в женщину как ответ на всякое внутреннее противоборство. Излияние познания, устранение хаоса путем построения прямых причинно-следственности, словно континуум вход-выход, взад-вперед. И вновь на руке Кларис появилась трещинка, откуда лился НЕ-цвет. Она теряла воспоминания о своей любви. Ее руки внезапно пустились в пляс, выводя узоры в смоге, рассекая шелковое полотно табачного дыма – материю, из которой соткана была реальность Города Смога. Над городом нависло свинцовое небо, не пропускавшее ни лучика света. Трещинок становилось все больше на ее мраморно-белой и холодной недвижимой коже. И тут словно что-то пронзило ее душу: она увидела, что от руки отвалился целый кусочек ее кожи. И в месте прорыва образовалось целое пятно НЕ-цвета. Надев черные кожаные перчатки, она, ускорив шаг, пошла домой.
- Ты вернулась? По четвергам ты ходишь на спектакли, я ждал тебя только поздно вечером…
- Я не хочу есть, можешь не беспокоиться по поводу неприготовленного ужина.
Кларис побежала в ванную, чтобы рассмотреть пятно на своей руке. Оно увеличилось в размере. Кларис охватил мимолетный ужас, но потом пришел некий покой. И даже нетерпение: как ребенку ей захотелось ускорить процесс, она попыталась поддеть ногтем за край кожу и оторвать кусочек самой, острая боль заставила рефлекторно одернуть руку: в месте прорыва выступила капелька крови, которая, чуть помедлив и помыслив, все же решила вернуться обратно, Кларис почувствовала как кровь забежала в ней в обратном направлении. Даже не кровь, а эта капелька, чтобы вновь вернуться на свое место в круговороте. Замотав руку полотенцем, Кларис позвонила в лицей – предупредить, что заболела и не сможет преподавать около недели, намекнув на проблемы с цветом рук.
- Ты как-то странно выглядишь, ты не заболела? Принести тебе чаю?
- Твоя любовь порой звучит как приговор. Не будь твоей любви ко мне, что от тебя бы осталось?
Кларис зашла в спальню и закрыла за собой дверь. Раздевшись, она завернулась с головой в одеяло и позволяла слезам катиться на подушку, а слезы были большие и совсем не требовали выстраданности, крупные чистые алмазы падали на подушку так, что глухой стук эхом отдавался в голове.

Кларис вышла из дому и пошла по улице на работу: в женский лицей. Она преподавала там искусство танца рук – от пронзительных взглядов ее учениц руки теряли прежнюю эластичность, с каждым годом приближая старость, высыхая. Ее руки всегда были белоснежными, в начале практики она натирала их мелом, но он сушил кожу, потом она пользовалась присыпкой для детей, но с течением времени так происходило со всеми, кто преподавал танец рук, ее кожа стала абсолютно белой, белее чем снег: была в ее белизне какая-то монолитность, словно ее руки – памятник ее мастерству, ее изяществу, но это и лишало их живости, и некого шарма при исполнении самых сложных партий. Но как странно руки пианистов желтели и покрывались коричневыми пятнами, как будто изнутри к ним поднесли пламя, и тонкая бумага понемногу тлела от жара, рассыпаясь на черную труху золы. Сквозь тонкую кожу просвечивали механизмы сухожилий. Когда-то в молодости Кларис подавала большие надежды, она могла стать солисткой Главного театра Города Смога, но она встретила своего будущего мужа и ее руки поломались: они горели огнем вожделения, познавшие горячее тело Другого, который сжимал в темноте подъездов ее тонкие хрупкие пальцы и покрывал жаркими поцелуями, оставляя чернеющие пятна вылившейся из недр земли нефти. Ее пальцы словно прилипли к Его телу, словно влились во все Его существо. Они потерял собственную самостоятельность, они перестали танцевать, но лишь повиноваться слепому желанию, которым одаривали в темноте его душу, проникая кинжалами в его сущность. и лишь страдание возвращало им монументальность, статичность совершенства. Она любовалась на фосфоресцирующие в темноте руки – в эти моменты страдание возносилось обелиском в ее душе, недвижимое, твердое. И сама Кларис становилась этим памятником совершенства. Она страдала, но каждая ее слезинка была алмазом, а она действовала словно шахтер в потемках своих подозрений и ревности – в темной пещере – выстукивая молоточком и ища сверкающие алмазы. Поначалу это было легко: ее ресурсы не были исчерпаны, в ее душе еще не было огромной черной дыры, но постепенно она прибегала не к молоточкам для гномиков, а к ковшам, выкорчевывающим ее душу по огромным горстям холодной рыхлой земли. И потом в тиши она искала свои маленькие крохотные частички страдания, чтобы полнее сыграть свою роль: ее руки были совершенны в эти моменты, идеально белые они играли как ни странно Любовь.

«Что такое чувство? Есть ли внутренняя подкладка всего – чувство, эта некая любовь, которая просвечивает через щели заколоченных досок самопознания, самоуглубления, погружения в себя. Этот черный океан, который поглощает твои мысли, пуская их по ветру по волнам, пока не начнется буря. Любовь можно назвать маяком, но я постараюсь отстраниться от застиранных временем до дыр, пропитых и распроданных символов, чью силу влияния или слияния с пластом архетипических переживаний используют шаманы сегодняшних дней…»
Кларис Михайловна стояла, опершись кончиками пальцев о свой старый обеденный стол. Она смотрела на город из окна своей квартиры.
- Кларис, налей мне чаю, - это был ее муж. Мужчина средних лет со светлыми волосами с длинными руками, оканчивающимися большими ладонями, порой, выходя из ванной в темноте коридора его силуэт походил на силуэт орангутана, пробирающегося сквозь заросли джунглей.
Кларис повернулась к нему и долго смотрела своими пронзительно голубыми глазами, меняющими цвет в зависимости от густоты смога за окном: сегодня еще можно было разглядеть окна соседних многоэтажек, и даже летали самолеты, а потому глаза ее были светло-серыми, практически сливающимися с белками глаз, и видна была на фоне этого бесцветья лишь черная точка зрачка.
- Любимый, в свете ночных огней ты бы никогда не заметил и толику моего существования, настолько ты слаб.
Она подошла к столу с другого края и налила в белую фарфоровую чашку с золотой каймой душистый чай. И подала ему своими бледными длинными пальцами блюдце с дрожащей на ветру ее горячего лихорадочного, болезненно учащенного дыхания хрупкую, словно ее кожа, чашкой с чаем. На ее кисти появилась трещинка, сквозь которую просвечивал НЕ-цвет.
- Кларис, ты давно уже не любишь меня, потому что забыла, что такое счастье…
- Я любила тебя именно потому, что не знала что есть счастье… а сейчас воспоминание так свежо, словно текущая по коже капелька крови из недавней раны, потому я не чувствую счастья, потому что оно пока еще не охладело в моей душе и я не уловила пронзительный укол наконечником в мое сердце… Тогда я потеряю счастье… и приобрету лишь боль… и страх от вида текущей крови… тогда я почувствую, насколько глубока была моя любовь к тебе, и насколько ты был мне близок – как глубоко вошел твой нож: твоя мысль, которой ты мыслил себя… Такова жизнь, что мы мерим глубину собственного чувства, по критической точке отчаяния, вызванного отсутствием субъекта обожания… Ты же присутствуешь в моей жизни и даже так бессовестно любишь меня одну, так откровенно, так беззащитно, так чисто и так хрупко твое чувство, что мне все время хочется его опрокинуть на пол, столкнуть и смотреть как разлетаются кусочки моего счастья… Тогда я пойму насколько я тебя любила… тогда я пойму насколько ты мне дорог…

Вы не найдете в жизни этого существа и ни намека на некую мораль или умозаключение или найти сколько-нибудь жизненно-достоверный путь самопознания и просветления, в конце которого лежит мертвым грузом под крестом (который лишь на карте так притягательно манит сокровищами своей плоской наглядностью, а в жизни уродливо возвышается каменно над могилой очередного соискателя, черного археолога) ПОКОЙ.

Рассмотрим жизнь некого существа, почитающего себя достижением высшей добродетели, именно так, и никак иначе, то есть добродетель, причем высшая, достигла этого существа в некой точке непостижимого умом просветления в дебрях острова Борнео, куда отправлялись ломать голову плодами отвратно пахнущего дуриана.
- Смотрите, смотрите, - кричали дети, когда высшая добродетель достигала нирваны под стволом мощного дерева.
Существо появилось на свет в рубашке с закрученными в спирали ручками и ножками, все подумали, что это огромные улитки прилипли к бестелесному комочку животрепещущей материи.
- Смотрите, смотрите, - кричали мамы, когда существо ползало вдоль залива, отыскивая тельца дохлых рыбок, или крабиков, или моллюсков, или еще чего съестного, но все чаще просто водорослей.
На берегу океана находилось одно маленькое селение, с небольшим количеством жителей, где каждый приходился другому родственником, а потому дети рождались хилы со всякими атавизмами: хвостами, лишними сосками, покрытые шерстью и проч. Но наше существо было выброшено под деревом высшей добродетелью как плод ее самопознания. Мамы с детьми игрались существом как мячиком, катая его по песку и заставляя кушать песок засохшими, покрытыми корками язв губами.

бывают дни, что текут как молоко... оставляя на ладонях белые капельки, словно семя дня, оставившее в зародыше ночи поступь грядущего чуда...

ну вот...