В этом мире, чьё богатство прежде всего в парадоксах,
где на каждую чашу с сутью есть чаша с отравой,
где я иду сквозь ряд стеклянных пузырей, как бы малых миров в этом мире,
иду в тот из них, где способен на творчество, а потому бессмертен,

где голуби расправляют свою листву у клумбы, бывшей фонтаном,
принимая солнечную ванну,
где древа не укрывают меня от солнца своим оперением,
где можно в одну и ту же минуту быть
для кого-то любимой женщиной, а для кого-то - злодеем,
кому-то - не первое, значит, хуже второго,

где я рождался, рождаюсь, буду рождаться, вчера, сегодня, сто лет назад,
непрерывно, как в трансе и в танце,
и вся суть моё, всё предназначение характеризуется плавным переходом
от одной перинатальной травмы к другой,
где эта пятиминутная жизнь - насморк и шаткость сознания,
не позволяющая мне фокусировать взгляд на прохожих и обходить их,
в то время как они отшатываются, заботясь о себе при помощи рефлекса,
но позволяющая различить подробно насекомое,
которое можно было переступить, не видя его,

где три десятка человек неравнодушны к памяти обо мне и к моему голосу в трубке,
но я не буду звонить сейчас, и они не будут звонить,
где можно иметь власть и быть в кресле стоматолога,
где красивые женщины не начинают выглядеть как ведьмы во время месячных,
где я не хочу курить, будучи девочкой, поскольку девочки здесь курят
от неврозности и незащищённости, теперь я знаю,
но хочу, когда непрерывно рождаюсь,

где, наконец, я вижу внезапно, что дерево, под которым прохожу,
опутано магнитной лентой из магнитофонной кассеты,
она зацепилась ещё за старую Волгу, за маленький грузовик, за другое дерево,

опутывая собой воздух,

где лента, бывшая звуком, танцует на слабом ветру завораживающий танец,
и это зрелище так мимолётно и удивительно,
что я, рождённый и рождающийся, одетый в рубашку на голое тело,
наконец сажусь на скамейку и, достигая моментального бессмертия,
как достигают всех других пиковых моментов,
записываю, что я чувствую сейчас к этому миру.