Концерт «для своих».
Наконец-то обошлось без многочасового подключения. Это заслуга ТруПКи - он припёр с дачи свою колонку на 2 гитары. Всё сыграли, и сыграли хорошо.
В первый раз «ПК» делал моего «Ровесника Луны»!
Годовая выдержка его ничуть не испортила.
Народ сказал: «Круто!»

Я брожу по тротуарам -
Вроде бы живу,
Мне б упасть лицом усталым
В мокрую траву.
А когда в подушку ночью
Что-то бормочу,
Я в форточку
вылететь хочу!
Всем конец один подпишет
Мировой палач:
Кто лежит в гранитной нише,
Кто завернут в плащ.
Ну а если чье-то тело
Не найдут средь прочих тел,
Он в форточку
Ночью улетел!
Скрывшись в мир водопровода,
Жизни ставя пат,
Компенсируя восходы
Лампой в двести ватт.
Все ж однажды вечной ночью
Ты захочешь дня,
А форточка...
Закрыта для тебя.
Форточка, форточка...

Гавриил Семёнофф, 1994

Процедура подключения всего куда надо - заняла часа 3, причём нормального микрофона так и не добыли до самого конца. Мирта привезла с собой роскошный спортивный костюм. Внутри костюма находился господин, тут же отправившийся за жратвой.
Был также Свят, всё благосклонно перенесший и продержавшийся у нас до 17:00 (хотя за 00 я не ручаюсь).
Делали:
Dr. Айболита.
В форточку!
Армию лысых.
В целом - НЭЙПЛОХА.

Давида не было, но зато был ТруПКа - с новой гитарой!!! Которую так и не удалось подключить. Этот Diamand еще попьёт нашей кровушки!
Ответственные лица употребили все свои душевные силы на изгнание нас.
Встречался сегодня с Миртой в столовке «Зелёный огонёк». Насчёт моих многострадальных стихов - почти ничего нового. Завтра опять репетиция. Послезавтра - тоже.

Группа «ПОЖАРНЫЙ КРАН»:



Гавриил Мокеич Семёнофф (бас-гитара, вокал)
Филофей Кузьмич ТруПКа (ритм-гитара, вокал)
Марк Филофеич Крупаа IPSE (ударные)
Жан Жак Рандриамампандрисун (соло-гитара)
Семён Кваша (клавишные)
Мирта (продюсер)

По улице имени Неба идя
Увидишь Угол Всех Святых,
Там вбиты два криво-ржавых гвоздя,
И на них - мой единственный дом висит.
В этом доме живется радостно мне,
Хоть из мебели - только один шланг.

Мой дом - красный ящик на белой стене,
Мой дом - Пожарный Кран.

Приезжая с работы, в открытую дверь
Я влезаю с очень большим трудом.
И не знает никто, сколько метром ни мерь,
Как огромен мой красный ящик-дом.
В этом доме живется радостно мне,
Хоть из мебели - только один шланг.

Мой дом - красный ящик на белой стене,
Мой дом - Пожарный Кран.

Гавриил Семёнофф, 12 апреля 1994

На книжной полке лежит старый глобус - без подставки - как мяч… Я не так уж часто обращался к этому «пособию по географии»: иные времена - иные пособия. Но однажды все материки на муляже планеты Земля были украшены аббревиатурой ПК, а лозунг «Long live 18 ноября’ 95» красной нитью проходил через моря и суши…
То был самый пик нашей группы «Пожарный Кран».
Пэ - ка - на - ве - ка! – с моей подачи сей слоган накрепко врос в лицеское бытие...

Я видел в эту ночь тебя.
И ради появлений этих
Я буду рад сказаться в нетях,
Изъяв из мира сам себя.

Я буду рад лишь видеть сон,
Недоблестный, но павший воин,
Поскольку был бы недостоин
Узнать, что он осуществлен.

Без смысла в комнате стою:
Два года я того не ведал.
Я оскорбил тебя и предал
Чужой земле судьбу твою.

Не знаю, что произошло.
Меня спасут твои набеги:
Твое проклятие на веки,
Как ангел радости, сошло.

Илья Тюрин, 18.06.97

К этой третьей осени мы уже часто езжали друг к другу на дачи и квартиры. Устраивались сабантуи нелепые и почти все смертельно скучные - плоды неопределенных желаний и необъятного досуга. На 3 октября назначен был вояж далеко в деревню.
Поехали все - меня, принявшего позу и погруженного в капризы, уговорили также. Отправлялись как-то в спешке, с гитарой, зелеными арбузами и с вином; товарищи, между которыми и она, меня окружали. В благоустроенном селе с калитками и парниками прожили вечер, ночь и утро и - после того, как все уж произошло, - возвратились обратно понурые и в недоумении; назавтра были уроки. Пишу без малейшего переживания: как вдохновение, лишь изредка находит на меня одушевленная память. На другой день было наше объяснение: я из страха большей частью молчал и, видно, дал повод принять это как равнодушие... Более мы уж не говорили.
Еще полгода я, как водится, злобствовал и убеждал себя в ничтожности всего случая. Но вдруг и история, и мое чувство представились мне во всем великолепии невосполнимого - я готов был дать что угодно за повторение и так далее. Потом, видя, что делать нечего, я малодушно стал сочинителем безадресных сонетов К ***
Любовь моя, подобно и всему прочему во мне, стала искренне развиваться лишь после нашей размолвки, откровением стал я чувствовать воспоминания тех дней и прочее.
Все верное и удачно найденное в любую минуту готово смениться самым пошлым и неживым. Раньше я видел ее подле себя и ощущал несвойственную мне радость - теперь я вижу ее во сне...

Что я тебе напишу на коленях у сумерек,
Страшная девка без адреса и без примет?
Смейся, пора: я почти объясняюсь в безумии.
Будем считать, что и это сойдет за привет.
Вся моя комната в ужасе - если б ты видела! -
От перекрестных шагов. Или мы не вдвоем
Бедное чувство с шестым миллиардом в делителе
По единице секундам теперь отдаем?
Или один я? И некуда с эдакой бездною
Деться: всерьез не покинешь себя-старика.
Разве что память спасет: ты не самая честная,
Я же не гений. Ну вот мы и квиты пока.
Как назову? Хоть по первой строке, если хочется.
Не принимай за стихи: это только прием.
Стихотворение ждет. И пока оно кончится -
Кто бы мне высчитал, сколько мы лет проживем.
Илья Тюрин, 26.11.96

Е.С., бывшая среди нас с первого года, несколько выше ростом и приметнее своих соплеменниц, жила, как и я, почти тихо. Рассеянно следя за судьбами женской половины, я, конечно, не заметил ни круга ее знакомств, ни ее разговора. Однако чуть ли не ко второй уже осени будто появились посторонние силы, толкавшие нас друг к другу, - не это ли породило всю спешку и глупый сумбур нашей связи? Многое негласно сводило нас вместе. Способности к литературе - мои и ее - почитались равными; наша нескрываемая отверженность привлекала чужое внимание; остроумные приятели мои, намекая на мою неопытность, советовали мне сойтись с ней - и так далее, и так далее. Разумеется, я отвечал агрессивно и по-детски, а об ее реакции не думал. Оказалось, это был классический случай невнимания и непонимания: за единственный наш разговор она успела мне кое-что разъяснить. Завоевание мое началось при моем полном неведении; за год влюбленная предприняла, вероятно, десятки хитростей, к которым я остался глух. В две весны и лето я трижды был зван по разным поводам к ней домой. В третью осень лицея состоялась наша связь, после которой до самого конца я не смел поднять в ее обществе головы.

...Бродский говорит о своей однокласснице, что в ее фамилии и имени скрывалась офицерская жена. Офицерские жены - худшая смесь раболепства и высокомерия - всегда скрывались во множестве наших девиц. Их постоянная готовность подчиниться чужому суждению, обстоятельству, личности нисколько не мешала им в то же время быть насмешливыми и жестокими по отношению к тому, кто оказывался лишним в их кругу. Это покорство одному и пустое равнодушие к другому, это ханжество и эта, наконец, очаровательная глупость, несомненно, были у них с самых ранних лет, еще до встречи, но забавно, что именно эти свойства поддержат их в сегодняшнем развращенном и холопском по духу обществе, которое, как считают, создается общением, а не врожденными качествами его членов.
Мы привыкли не задумываясь унижать женщин. Быт лицейских дам был отвратительно вульгарен и груб, но стоит привести его составные части - прически, журнальчики, кольца, записки, танцы, - как этого будет достаточно, чтобы вы признали его «милым», «чисто женским» и так далее. К чему приписывать целому полу черты его худшей и дикой части? Это старый след поверхностных и натянутых отношений между мужчинами и женщинами. Лицей дал мне странный и печальный опыт таких отношений.

Как кружатся кварталы на Солянке,
Играя с небом в ножики церквей,
Так я пройду по видной миру планке -
Не двигаясь, не расставаясь с ней.

Дома летят, не делая ни шагу,
Попутчиком на согнутой спине.
И бег земли, куда я после лягу,
Не в силах гибель приближать ко мне.

Танцует глаз, перемещая камни,
Но голос Бога в том, что юркий глаз -
Не собственное тела колебанье,
А знак слеженья тех, кто видит нас.

Среди толпы Бог в самой тусклой маске,
Чтоб фору дать усилиям чужим:
Чей взор богаче на святые пляски?
Кто больше всех для взора недвижим?

Илья Тюрин, 30.04.97

Об лицее узнали из газет. Это было как раз то время, когда в простой школе свое дитя мог оставить лишь несведущий либо не заботящийся о нем человек. Аристократичность лицея (то есть его различие со школой) выразилась в том, что мы жили в разных углах Москвы, большинству ехать было долго, и класс наш - двадцать человек - собирался вместе не менее чем за час.
В первую зиму раньше всех являлся я и еще долго мог видеть перед собою совершенно пустой зал. Убранство было самое убогое, мебель почти непригодная - но в них содержалось как раз то, что можно было ожидать от лицея. Взамен школьным вечно блестевшим партам и стульям (в качестве гауптвахты их каждый день мыли воспитанники) явились столы крашеного дерева, как-то по-иному расставленные и исписанные дочерна, и канцелярские стулья, соединенные неумышленно по два и по три - наподобие скамей. Школьные классы были необъятны, белы и освещены слепящими лампами - а комнаты лицея по сю пору тесны и темны, что еще умножается теснотой и темью переулка, куда выходят их окна. Но для того, чтобы пережидать жестокую зиму, нельзя было найти лучше места. Пока в пустом зале не появлялся второй пришедший, могло пройти до получаса. Ни в одном доме я более не испытывал таких минут пустоты и спокойствия, как в ту зиму на Солянке. Потом начались знакомства.

Каждый раз, по полчаса ожидая урок, на подоконнике я встречал странного обитателя, молчавшего с упорством, почти равным моему. Через две встречи он обратился ко мне с непривычной речью, говоря «вы». В другой раз обратился я к нему; потом уже ожидали друг друга и наконец стали жить по-приятельски. Его знакомцем оказался человек из Твери - по привычке стал другом и мне. Я сводил тверского Михаила на Арбат - он дал мне «Битлз» и ввел в свой дом на Октябрьском Поле. Казалось, все наше сокровенное стремилось открыться: мы создавали свою манеру, мнимая общность желаний увлекала нас. Теперь же видно, что в едином языке и едином нраве была попытка каждой души уберечь то последнее свое, что осталось целым от огласки. Мы с Петром (первый знакомый) вместе прочли «Бурсу» Помяловского и приискали там свои псевдонимы. Он стал IPSE, я стал Семёнофф. Была глубокая весна, в другой класс переходили мы свободно. Михаил бросил вспоминать свою Тверь и стал Филофей ТруПКа.

* * *
Представьте: старый друг к вам возвратился -
Настолько старый, что уже не друг.
Что ваш (вполне естественный) испуг
И на его лице отобразился.
Не шелестя десятками годов,
Не поминая ни зимы, ни лета, -
Вы вспомните об умерших, а это
Знак, что Харон к отплытию готов.
Кого из вас не примет он на борт?
Кто слишком легок для его балласта?
Чей вес чужую смерть вбирал нечасто?
Кто движется в куда как ближний порт?
И где гарантия, что ад и бриз
Меж них не заключили договора
(И направление одно, коль скоро
Желанный гость пускается в круиз)?
Все это рассчитать за полчаса,
И двух минут не уступив без бою -
И есть хорал, разложенный судьбою
Для праздника на ваши голоса.

Илья Тюрин, 5.03.97

К пятому классу старая бонна сменилась новой - внимательной к дарованиям, что прощалось ей за неопытный возраст, и таланты мои раскрылись. В то время как большинство моих товарищей с явным трудом разбирало по писанному, я один стал местным университетом - декламировал, сочинял :write:трактаты на пол-листа в линейку; слово на уроках единому мне предоставлялось вне очередности. Сильные люди класса - из тех, кто с трудом читал, обратили на меня внимание, и я стал их придворным грамотеем. Я - к нынешнему своему удивлению - был громкий талант, но поблизости от меня был талант совершенно иного рода и, разумеется, непризнанный. Друг мой - Максим П., ныне обманутый и забытый мною, также не вошедший, несмотря на высокий рост, тучное сложение и громкий голос, в тамошний высший свет, - обладал талантом так же очевидным, как и неопределенным. Нас было двое отверженных, и так мы стали друзьями. Отношения наши были странны не только для посторонних, но и для нас самих: большей частью он косвенно или прямо тиранил меня, но даже эта тирания была как будто семейная, то есть та, какой грех противиться; изредка же мы были так удивительно однородны, что лишь теперь, по прошествии пяти полных лет, я могу должным образом оценить свое старое чувство. Ко времени нашего учения диалоги, во всяком случае публичное выражение мысли, перестали быть традицией моей страны, и мы только развлекали сами себя, сочиняя изустную мифологию, где героями были знакомые нам обыватели. Замышлялись три тома, но выпущен только первый - остальным полна поэма, писанная строфою Данте, которую я сочинял летом последнего школьного года, уже зная о своем зачислении в лицей и уже полный решимости забыть о П...
В последний год наша дружба как-то совершенно распалась. Наши чувства находились в первобытном состоянии и, по крайней мере никогда не были выражены словом - так что я искренне удивился небывалому происшествию: признанию моего друга в привязанности ко мне. Осенью того же года я уже в обличье лицеиста встретил его: встреча наша была печальна и мгновенна. А потом я разыграл пантомиму, обычную для пассивного малодушия: прекратил звонить ему и узнавать его при встрече, а затем и вовсе перестал его встречать.
Я ничего не знаю о судьбах моих товарищей - как и они о моей судьбе. Наставница, признавшая меня, ушла в тот же год, что и я.

Что делать?!
Восставший из мятого ада с вкраплением тела,
Из мела
Глухим звероящером, апофеозом господних изделий -
Я ангел постели,
Ее неизбежный подтекст, словно в воздухе - гелий,
Как гений,
Зажатый мечтой меж строками седых цитаделей,
Чей белый
Парик, превратившийся в кость из застывшего геля,
Пастелью
Привычной выводит на стеклах автограф недели...
Как «девять»?!
И вновь я снаружи: изыди изысканный сеятель сеять.
Что делать?

Илья Тюрин, 17-19.03.96

Перед тем как был отдан в восьмой класс лицея, я успел переменить два воспитательных заведения и достичь тринадцати лет.
Где я учился и что я помню? Первая школа была красного кирпича и стояла через три улицы от дома. До той поры не выходивший никуда дальше двора, я внезапно оказался жителем города: чтобы в нее попасть, приходилось миновать несколько больниц, военные казармы и завод. Неудивительно, что у меня почти нет слов для того времени. Все науки, которые там преподавались, я изучил еще до поступления, то есть умел читать и считать. Ни письма, ни иностранного языка там, кажется, не предусматривалось. Что сказать: меня окружили простые и бессловесные люди. Говорить не было их привычкой: они могли только оглушительно орать либо драться между собой. Хотя я помню все их лица, мне никогда не вспомнить их разговора :talk:: как видно, я ничего подобного не знал.
В то время я почти не жил дома. Рано утром меня отводили в школу, где предстоял день с уроками, гулянием, бессмысленным дневным сном и вечерним ожиданием - пока заберут обратно. Мои родители стремились к улучшению в положенных им пределах. После двух лет такого порядка я был вызван на кухню, и мне сообщили, что с сентября я буду отдан в школу с английским языком. Так я покинул здание красного кирпича и расстался поневоле с первым своим другом, с которым успел уже несколько раз перессориться и соединиться вновь.
Всех друзей своих, что бы ни происходило между нами и как бы искренни ни были отношения, я покидал на удивление легко - и то был мой первый опыт. Он еще звонил мне раз пять после. В один из таких разговоров я узнал, что он, подобно всей презираемой мною касте моих сверстников, моет машины на Яузе. Это случилось уже в бытность мою лицеистом, и к тому времени я успел принести двух или трех своих близких в жертву неведомо чему. Не могу и не смею назвать имя моему пороку: во-первых, потому, что пишу это я сам, во-вторых, потому, что знаю точно - он не оставит меня и судьба всех будущих моих несчастных друзей однообразна.
Восьми лет, как и сказал, я получил вторую свою школу. На том основании, что в ней изучался убогий вариант английского языка, она считалась аристократическим заведением и для многих была желанна.
Я попал в класс, который два года был без меня - и немудрено, что остался поодаль их общества. Я не должен говорить, что стремился от этого общества отдалиться. Все рациональные свои силы я направил на то, чтобы приблизиться к ним и стать их собратом. При этом мне неимоверно мешало то, что разные люди в разное время называли во мне страхом, неумением общаться, нерешительностью либо инфантильностью. Теперь, с равным позором покинув все три школы, я знаю наверняка, что ни при каких условиях не могу войти органически ни в одно содружество людей. Вслух я давал этому свойству разные названия и форму, но про себя не скажу с определенностью, в чем тут дело.

В моей жизни есть порядки, будто заведенные не мною самим. К примеру, один раз в месяц я простужаюсь и болею ровно три дня. Не припомню, чтобы случались перемены или нововведения в ритуале: утром первого дня я здоров, однако чувствую, что должно произойти, и освобождаю ближайшие три дня от забот; к вечеру голова моя тяжелеет, я сплю плохо и просыпаюсь совершенно больным; весь день я не поднимаюсь с постели. Мне носят чай и меняют платки; я читаю Пушкина и ночью сплю, не смея повернуться набок со спины; на третий день я уже встаю и с досадой прохаживаюсь по дому, спать не могу и лежу, как колода, в ледяных простынях - зато наутро унизительный обряд уже выполнен.
В другое время приходят на меня проекты, исполнение которых также никогда более трех дней не длилось. То пишу я поэму, и начинаю даже первую песнь, то берусь прочесть Библию от первой до последней страницы, то изучаю физику по академическому курсу. Течение этих ритуалов таково же, как и течение болезни; привычка к ним давно отвратила меня от сопротивления и реформ. Но теперь случилось удивительное: два моих обычных происшествия пришлись друг на друга. Как раз вчера я простудился и в тот же день задумал написать историю четырех лет, проведенных в лицее, который неделю тому назад мною окончен.
Сейчас я лежу, и под рукой у меня платок и бумага: смешение церквей. Если в три дня успею сочинить до конца - большая удача, поскольку не думаю, чтобы еще когда-нибудь представился случай.
30 июня 1997

Я родился 27 июля 1980 года в Москве, в семье журналистов.
Учился в лицее при Российском гуманитарном университете (РГГУ).
Писать стихи начал очень рано, но главный "выброс" случился, когда мне было 16-17 лет.
В лицее организовал с друзьями рок-группу «Пожарный Кран»

, был ее бас-гитаристом (артистическое имя - Гавриил Семёнофф) и автором большинства текстов.

Долгое время увлекался Битлз, даже написал "The Beatles again" - 14 "неизвестных песен" в стилистике ливерпульской четверки.
В 17 лет после того, как прочитал книгу Ильи Гилилова (кто-нибудь знает?), осенило сочинить драматические сцены в стихах «Шекспир». Считаю их удачными...

После окончания лицея в РГГУ, куда подали документы все лицеисты моего выпуска, не пошел. Решил стать врачом и год работал в "склифе", в 1998-м поступил на педиатрический факультет в Российский медицинский университет (РГМУ).
Между делом писал эссе и статьи - некоторые публиковались: "Видеопиратству - бой. По дешевой цене", "Их дело правое. Кто победит?" и другие.
А вот публикацию "Русского характера" в "Литературке" (6 октября 1999) я не увидел, потому что 24 августа 1999 года погиб, купаясь в Москва-реке...

Дальше всё пошло уже без меня.
В издательстве «Художественная литература» в 2000 году вышла книга «Письмо»: мои стихи, песни, статьи, эссе - все, что родители тогда собрали.
Поэт Марина Кудимова прочитала ее одной из первых и назвала «главным событием миллениума». Спасибо!
Через год в журнале «Новый мир» (№12, 2001) были опубликованы мои «Записные книжки» с предисловием Юрия Кублановского, тоже известного поэта (кстати, лауреата премии Александра Солженицына).
А весной 2003 года появилась книга «Погружение»: эссе Марины Кудимовой «Столько большой воды. Аквапоэтика: Иосиф Бродский, Александр Пушкин, Илья Тюрин», и мои стихи тоже...
Друзья выпустили компакт-диск «Ровесник Луны. Песни Ильи Тюрина».
Что еще?
Учреждена и существует уже четвертый год Илья-Премия, по итогам которой издаются книги победителей (их четыре уже!) и выпускается ежегодный альманах «Илья» - недавно презентовали третий выпуск.
Студенческий театр Университета РАО поставил по моему "Шекспиру", а также сценам из "Гамлета" Шекспира" спектакль. Назвали его "Принц И.", в главных ролях - Поэта и Гамлета - Владимир Бабич.
А нынешним летом затеяли фестиваль "Август":


он пройдет с 20 по 31 августа 2004 года в Москве и Пушкинских Горах - в Михайловском, у Пушкина...
В программе: вернисаж, спектакль, 5-часовой концерт авторской песни в парке "Сокольники", вечера поэзии... Приходите все!
Такова моя жизнь в общих чертах.
Подробности следуют...
Заходите также в ДОМ ИЛЬИ: http://ilyadom.russ.ru


I
Love
You
All = ILYA