Бодро шел Рокк, помахивая
полотенцем и держа флейту  под мышкой. Небо изливало зной сквозь ивы, и тело
ныло  и просилось в воду. На правой руке у Рокка началась заросль лопухов, в
которую  он,  проходя,  плюнул.  И  тотчас в  глубине  разлапистой  путаницы
послышалось  шуршание,  как  будто   кто-то  поволок   бревно.  Почувствовав
мимолетное неприятное сосание  в сердце, Александр Семенович повернул голову
к заросли и посмотрел с  удивлением. Пруд уже  два дня не отзывался никакими
звуками.  Шуршание смолкло, поверх  лопухов  мелькнула привлекательно  гладь
пруда и серая крыша купаленки. Несколько стрекоз мотнулись перед Александром
Семеновичем. Он уже хотел повернуть  к деревянным мосткам, как вдруг шорох в
зелени  повторился,  и  к нему присоединилось  короткое  сипение, как  будто
высочилось масло и пар из паровоза. Александр Семенович насторожился  и стал
всматриваться в глухую стену сорной заросли.
     - Александр  Семенович, -  прозвучал в этот момент  голос жены Рокка, и
белая ее кофточка  мелькнула, скрылась, но опять - мелькнула  в малиннике. -
Подожди, я тоже пойду купаться.
     Жена спешила к пруду, но Александр Семенович ничего ей не ответил, весь
приковавшись к лопухам. Сероватое и оливковое бревно начало  подниматься  из
их  чащи,  вырастая  на  глазах.  Какие-то   мокрые  желтоватые  пятна,  как
показалось Александру Семеновичу, усеивали бревно.  Оно начало вытягиваться,
изгибаясь  и шевелясь,  и  вытянулось  так высоко,  что перегнало  низенькую
корявую  иву...  Затем  верх  бревна  надломился, немного  склонился  и  над
Александром   Семеновичем   оказалось   что-то   напоминающее    по   высоте
электрический московский  столб. Но только  это что-то было раза в три толще
столба и гораздо красивее его благодаря чешуйчатой татуировке. Ничего еще не
понимая, но уже холодея, Александр Семенович глянул на верх ужасного столба,
и сердце в нем на несколько секунд прекратило бой. Ему показалось, что мороз
ударил  внезапно в августовский день, а  перед глазами стало так  сумеречно,
точно он глядел на солнце сквозь летние штаны.
     На верхнем конце бревна оказалась голова.  Она  была сплющена, заострена
и украшена желтым круглым пятном по оливковому  фону. Лишенные век, открытые
ледяные  и  узкие глаза  сидели  в  крыше  головы,  и в  глазах этих мерцала
совершенно  невиданная злоба. Голова  сделала такое движение, словно клюнула
воздух,  весь  столб вобрался в  лопухи, и только одни глаза  остались и, не
мигая,  смотрели  на  Александра  Семеновича.  Тот, покрытый  липким  потом,
произнес четыре  слова,  совершенно  невероятных и вызванных сводящим  с ума
страхом. Настолько уж хороши были эти глаза между листьями.
     - Что это за шутки...
     Затем  ему вспомнилось,  что  факиры...  да... да...  Индия... плетеная
корзинка и картинка... Заклинают.
     Голова снова взвилась, и стало выходить и туловище. Александр Семенович
поднес  флейту  к  губам,  хрипло пискнул и заиграл, ежесекундно  задыхаясь,
вальс из "Евгения Онегина". Глаза в зелени тотчас же загорелись непримиримою
ненавистью к этой опере.
     - Что ты, одурел, что играешь на жаре? - послышался веселый голос Мани,
и где-то краем глаза справа уловил Александр Семенович белое пятно.
     Затем истошный  визг пронзил весь совхоз, разросся  и  взлетел, а вальс
запрыгал как с перебитой ногой. Голова из зелени рванулась вперед, глаза  ее
покинули  Александра  Семеновича,   отпустив  его  душу  на  покаяние.  Змея
приблизительно  в  пятнадцать  аршин  и  толщиной в  человека,  как пружина,
выскочила из лопухов. Туча пыли  брызнула с дороги,  и  вальс кончился. Змея
махнула мимо заведующего  совхозом прямо туда, где была видна белая кофточка
на дороге. Рокк видел совершенно отчетливо: Маня  стала  желто-белой,  и  ее
длинные волосы  как проволочные поднялись на пол-аршина над головой. Змея на
глазах  Рокка,  раскрыв на  мгновение  пасть,  из  которой  вынырнуло что-то
похожее  на вилку, ухватила зубами Маню, оседающую в пыль, за плечо, так что
вздернула ее на  аршин над землей. Тогда Маня повторила режущий предсмертный
крик. Змея извернулась пятисаженным винтом,  хвост ее взмел  смерч,  и стала
Маню давить. Та больше не издала  ни одного звука, и только Рокк слышал, как
лопались  ее  кости.  Высоко  над  землей  взметнулась  голова  Мани,  нежно
прижавшись  к  змеиной  щеке.  Изо  рта  у Мани  плеснуло кровью,  выскочила
сломанная  рука  и  из-под  ногтей  брызнули  фонтанчики  крови. Затем змея,
вывихнув челюсти, раскрыла пасть и разом надела свою голову на голову Мани и
стала  налезать  на нее,  как перчатка на палец. От змеи во все стороны било
такое жаркое дыхание, что оно коснулось лица Рокка, а хвост чуть не смел его
с дороги в  едкой  пыли.  Вот тут-то  Рокк и поседел.  Сначала левая и потом
правая половина его черной головы покрылась серебром. В  смертной тошноте он
оторвался,  наконец,  от  дороги  и,   ничего  и  никого  не  видя,  оглашая
окрестности диким ревом, бросился бежать...

9. Живая каша

     Агент государственного политического управления на станции Дугино Щукин
был очень  храбрым  человеком. Он  задумчиво сказал своему  товарищу, рыжему
Полайтису:
     -  Ну, что ж, поедем. А?  Давай мотоцикл, - потом помолчал  и  добавил,
обращаясь к человеку, сидящему на лавке: - Флейту-то положите.
     Но  седой  трясущийся  человек  на  лавке, в помещении  дугинского ГПУ,
флейты не  положил, а заплакал и замычал. Тогда Щукин и Полайтис поняли, что
флейту нужно  вынуть.  Пальцы присохли к  ней. Щукин, отличавшийся огромной,
почти  цирковой силой, стал  палец  за пальцем отгибать и отогнул все. Тогда
флейту положили на стол.
     Это было ранним солнечным утром следующего за смертью Мани дня.
     - Вы поедете с нами, - сказал Щукин, обращаясь к Александру Семеновичу,
- покажете нам  где и что. - Но Рокк  в ужасе  отстранился  от него и руками
закрылся, как от страшного видения.
     - Нужно показать, - добавил сурово Полайтис.
     - Нет, оставь его. Видишь, человек не в себе.
     - Отправьте меня в Москву, - плача, попросил Александр Семенович.
     - Вы разве совсем не вернетесь в совхоз?
     Но  Рокк вместо  ответа  опять заслонился руками, и ужас потек  из  его
глаз.
     -  Ну, ладно, - решил Щукин, - вы действительно не в силах...  Я  вижу.
Сейчас курьерский пойдет, с ним и поезжайте.
     Затем  у   Щукина  с  Полайтисом,  пока  сторож  станционный   отпаивал
Александра  Семеновича водой  и  тот лязгал  зубами  по  синей  выщербленной
кружке,  произошло совещание... Полайтис полагал, что вообще ничего не было,
а  просто-напросто Рокк  душевнобольной и у него была страшная галлюцинация.
Щукин же  склонялся к мысли, что из города Грачевки, где в настоящий  момент
гастролирует цирк, убежал удав-констриктор.  Услыхав их сомневающийся шепот,
Рокк  привстал. Он несколько пришел  в себя  и сказал, простирая  руки,  как
библейский пророк:
     - Слушайте меня. Слушайте.  Что же вы мне  не  верите? Она была. Где же
моя жена?
     Щукин стал молчалив  и серьезен  и  немедленно дал в Грачевку  какую-то
телеграмму. Третий агент, по распоряжению Щукина, стал неотступно находиться
при Александре Семеновиче и должен был сопровождать его в Москву. Щукин же с
Полайтисом стали готовиться к экспедиции. У них был всего один электрический
револьвер, но и это была уже хорошая защита. Пятидесятизарядная модель 27-го
года,  гордость французской техники  для близкого  боя,  била  всего на  сто
шагов, но давала поле два  метра в диаметре и  в этом поле все живое убивала
наповал. Промахнуться было очень трудно. Щукин надел блестящую электрическую
игрушку, а Полайтис обыкновенный 25-зарядный поясной пулеметик, взял обоймы,
и на одном мотоцикле, по утренней росе и холодку,  они по шоссе покатились к
совхозу. Мотоцикл простучал двадцать верст, отделявших станцию от совхоза, в
четверть часа (Рокк шел  всю ночь, то  и дело прячась, в припадках смертного
ужаса, в придорожную траву), и когда солнце начало значительно припекать, на
пригорке, под которым вилась речка топь, глянул сахарный с колоннами  дворец
в зелени.  Мертвая тишина стояла вокруг. У самого подъезда к  совхозу агенты
обогнали крестьянина на подводе. Тот плелся не спеша, нагруженный  какими-то
мешками,  и  вскоре  остался  позади.  Мотоциклетка  пробежала по  мосту,  и
Полайтис  затрубил  в  рожок,  чтобы вызвать кого-нибудь. Но никто нигде  не
отозвался,  за  исключением отдаленных  остервенившихся  собак  в  Концовке.
Мотоцикл, замедляя ход, подошел к воротам с позеленевшими львами. Запыленные
агенты  в  желтых  гетрах  соскочили,  прицепили цепью  с замком к переплету
решетки машину и вошли во двор. Тишина их поразила.
     - Эй, кто тут есть! - крикнул Щукин громко.
     Но никто не отозвался на его бас. Агенты обошли  двор кругом, все более
удивляясь. Полайтис нахмурился. Щукин стал посматривать серьезно, все  более
хмуря  светлые брови. Заглянули через открытое  окно в кухню  и увидали, что
там никого нет, но весь пол усеян белыми осколками посуды.
     - Ты знаешь, что-то действительно случилось. Я теперь вижу. Катастрофа,
- молвил Полайтис.
     -  Эй, кто там есть! Эй! - кричал Щукин, но ему отвечало только эхо под
сводами кухни.
     - Черт их знает! - ворчал Щукин. - Ведь не могла же она слопать их всех
сразу. Или разбежались. Идем в дом.
     Дверь во дворце с колонной верандой была открыта  настежь, и в нем было
совершенно пусто. Агенты  прошли даже в  мезонин, стучали  и  открывали  все
двери, но  ничего решительно не добились  и,  через вымершее крыльцо,  вновь
вышли во двор.
     - Обойдем кругом.  К оранжереям, - распорядился Щукин, - все обшарим, а
там можно будет протелефонировать.
     По  кирпичной  дорожке агенты пошли,  минуя  клумбы,  на  задний  двор,
пересекли его и увидали блестящие стекла оранжереи.
     - Погоди-ка, - заметил  шепотом Щукин и  отстегнул с  пояса  револьвер.
Полайтис насторожился и снял пулемет. Странный и очень зычный звук тянулся в
оранжерее  и  где-то  за  нею.  Похоже  было,  что  где-то  шипит   паровоз.
«Зау-зау... зау-зау... с-с-с-с-с...» - шипела оранжерея.
     - А ну-ка, осторожно, - шепнул Щукин, и, стараясь не стучать каблуками,
агенты придвинулись к самым стеклам и заглянули в оранжерею.
     Тотчас  Полайтис откинулся назад, и лицо его стало бледно. Щукин открыл
рот и застыл с револьвером в руке.
     Вся  оранжерея жила как червивая  каша. Свиваясь и развиваясь в клубки,
шипя  и разворачиваясь,  шаря  и  качая головами,  по полу  оранжереи ползли
огромные  змеи. Битая  скорлупа валялась на полу и хрустела  под  их телами.
Вверху  бледно  горел  огромной  силы  электрический  шар,  и  от  него  вся
внутренность  оранжереи освещалась  странным кинематографическим  светом. На
полу торчали три темных, словно фотографических, огромных ящика, два из них,
сдвинутые   и   покосившиеся,   потухли,   а  в  третьем   горело  небольшое
густо-малиновое световое  пятно.  Змеи  всех  размеров  ползли по  проводам,
поднимались по переплетам рам, вылезали  через  отверстия на крыше. На самом
электрическом шаре  висела совершенно  черная,  пятнистая  змея  в несколько
аршин, и голова ее качалась у шара, как маятник. Какие-то погремушки звякали
в шипении, из оранжереи тянуло странным гнилостным, словно прудовым запахом.
И еще смутно разглядели агенты кучи белых яиц, валяющихся в пыльных углах, и
странную гигантскую голенастую  птицу, лежащую неподвижно  у  камер, и  труп
человека в сером у двери, рядом с винтовкой.
     -  Назад, -  крикнул  Щукин  и  стал пятиться, левой  рукой  отдавливая
Полайтиса  и  поднимая  правою револьвер. Он успел  выстрелить  раз  девять,
прошипев  и  выбросив  около  оранжереи  зеленоватую  молнию.  Звук  страшно
усилился,  и в  ответ  на  стрельбу  Щукина  вся оранжерея пришла в  бешеное
движение, и  плоские головы замелькали во всех дырах.  Гром тотчас же  начал
скакать по всему совхозу и играть отблесками на стенах. «Чах-чах-чах-чах», -
стрелял Полайтис, отступая задом. Страшный, четырехлапый шорох послышался за
спиною,  и Полайтис  вдруг  страшно  крикнул,  падая навзничь.  Существо  на
вывернутых лапах,  коричнево-зеленого цвета, с  громадной острой  мордой,  с
гребенчатым хвостом, похожее на страшных размеров ящерицу, выкатилось  из-за
угла сарая и, яростно перекусив ногу Полайтису, сбило его на землю.
     - Помоги, - крикнул Полайтис,  и тотчас левая рука его попала в пасть и
хрустнула, правой  рукой он, тщетно пытаясь поднять ее, повез револьвером по
земле. Щукин обернулся и  заметался. Раз он успел выстрелить, но сильно взял
в  сторону, потому что боялся убить  товарища.  Второй  раз  он выстрелил по
направлению  оранжереи,  потому  что  оттуда  среди небольших  змеиных  морд
высунулась  одна  огромная,   оливковая,   и  туловище  выскочило  прямо  по
направлению к нему. Этим выстрелом он гигантскую змею убил и опять, прыгая и
вертясь возле Полайтиса, полумертвого уже  в пасти крокодила, выбирал место,
куда бы выстрелить, чтобы убить страшного гада, не  тронув агента.  Наконец,
это ему удалось. Из электроревольвера хлопнуло два  раза, осветив все вокруг
зеленоватым светом,  и крокодил, прыгнув,  вытянулся,  окоченев,  и выпустил
Полайтиса. Кровь  у  того текла из  рукава, текла изо рта, и он, припадая на
правую здоровую руку, тянул переломленную левую ногу. Глаза его угасали.
     - Щукин... беги, - промычал он, всхлипывая.
     Щукин выстрелил  несколько  раз  по  направлению  оранжереи,  и  в  ней
вылетело  несколько  стекол. Но огромная пружина, оливковая и гибкая, сзади,
выскочив   из  подвального   окна,   перескользнула  двор,  заняв  его  весь
пятисаженным телом, и во  мгновение обвила ноги Щукина. Его швырнуло вниз на
землю, и блестящий револьвер отпрыгнул в сторону. Щукин крикнул мощно, потом
задохся, потом кольца скрыли его совершенно, кроме головы. Кольцо прошло раз
по голове, сдирая с нее скальп, и голова  эта треснула. Больше  в совхозе не
послышалось ни  одного выстрела. Все  погасил шипящий, покрывающий звук. И в
ответ  ему  очень  далеко по  ветру донесся из  Концовки вой, но теперь  уже
нельзя было разобрать, чей это вой, собачий или человечий.

10. Катастрофа

     В  ночной  редакции  газеты  "Известия"  ярко  горели шары,  и  толстый
выпускающий редактор на свинцовом столе верстал вторую полосу с телеграммами
"По Союзу республик". Одна гранка попалась ему на глаза, он всмотрелся в нее
через пенсне и захохотал, созвал  вокруг себя корректоров из корректорской и
метранпажа  и всем показал эту гранку. На узенькой полоске сырой бумаги было
напечатано:
     "Грачевка, Смоленской губернии.  В  уезде появилась курица величиною  с
лошадь и лягается как конь. Вместо хвоста у нее буржуазные дамские перья".
     Наборщики страшно хохотали.
     -  В  мое время,  - заговорил  выпускающий, хихикая  жирно, -  когда  я
работал у Вани Сытина в "Русском слове", допивались  до слонов. Это верно. А
теперь, стало быть, до страусов.
     Наборщики хохотали.
     - А ведь  верно, страус, - заговорил метранпаж, - что же, ставить, Иван
Вонифатьевич?
     -  Да  что  ты, сдурел,  -  ответил  выпускающий, -  я  удивляюсь,  как
секретарь пропустил, - просто пьяная телеграмма.
     - Попраздновали, это верно, - согласились наборщики, и  метранпаж убрал
со стола сообщение о страусе.
     Поэтому "Известия" и вышли  на другой  день,  содержа, как обыкновенно,
массу  интересного  материала,  но  без  каких  бы  то  ни  было намеков  на
грачевского страуса. Приват-доцент Иванов, аккуратно читающий "Известия",  у
себя в  кабинете свернул лист,  зевнув, молвил: ничего интересного,  и  стал
надевать  белый халат. Через некоторое время в  кабинетах у  него загорелись
горелки  и  заквакали  лягушки.  В  кабинете  же  профессора  Персикова была
кутерьма. Испуганный Панкрат стоял и держал руки по швам.
     - Понял... Слушаю-с, - говорил он.
     Персиков запечатанный сургучом пакет вручил ему, говоря:
     -  Поедешь прямо  в отдел животноводства к  этому  заведующему  Птахе и
скажешь прямо, что он - свинья. Скажи, что я так, профессор Персиков, так  и
сказал. И пакет ему отдай.
     "Хорошенькое дело..." - подумал бледный Панкрат и убрался с пакетом.
     Персиков бушевал.
     - Это черт  знает  что такое,  - скулил  он,  разгуливая по  кабинету и
потирая руки в перчатках, - это неслыханное издевательство надо мной  и  над
зоологией.  Эти проклятые куриные яйца везут грудами, а я два месяца не могу
добиться  необходимого.  Словно до Америки  далеко! Вечная кутерьма,  вечное
безобразие.  -  Он стал считать по пальцам: - Ловля... ну, десять дней самое
большее, ну, хорошо - пятнадцать... ну, хорошо, двадцать  и перелет два дня,
из Лондона  в Берлин  день...  Из Берлина  к  нам  шесть  часов...  какое-то
неописуемое безобразие...
     Он яростно набросился на телефон и стал куда-то звонить.
     В  кабинете  у  него  было  все  готово  для  каких-то  таинственных  и
опаснейших  опытов, лежала полосами нарезанная  бумага для заклейки  дверей,
лежали водолазные шлемы с отводными трубками и несколько баллонов, блестящих
как ртуть,  с этикеткою  "Доброхим", "не прикасаться"  и рисунками черепа со
скелетными костями.
     Понадобилось по  меньшей  мере  три  часа, чтоб профессор успокоился  и
приступил  к мелким работам.  Так он  и  сделал. В институте  он  работал до
одиннадцати часов  вечера и  поэтому  ни о  чем  не  знал,  что творится  за
кремовыми стенами. Ни нелепый слух, пролетевший по Москве, о каких-то змеях,
ни   странная   выкрикнутая  телеграмма  в   вечерней  газете  ему  остались
неизвестны, потому что доцент Иванов был в художественном театре на  "Федоре
Иоанновиче", и, стало быть, сообщить новость профессору было некому.
     Персиков около полуночи приехал на Пречистенку и лег спать, почитав еще
на  ночь  в кровати  какую-то  английскую  статью в  журнале  "Зоологический
вестник", полученном из Лондона.  Он  спал,  да  спала и  вся вертящаяся  до
поздней ночи Москва, и не спал лишь громадный  серый корпус на Тверской  ул.
во  дворе,  где  страшно гудели,  потрясая все  здание,  ротационные  машины
"Известий".  В  кабинете  выпускающего  происходила невероятная  кутерьма  и
путаница. Он, совершенно  бешеный, с красными глазами метался, не зная,  что
делать,  и посылал всех  к чертовой матери. Метранпаж  ходил за  ним и, дыша
винным духом, говорил:
     - Ну, что же, Иван Вонифатьевич, не беда, пускай завтра утром выпускают
экстренное приложение. Не из машины же номер выдирать.
     Наборщики не  разошлись  домой, а ходили  стаями,  сбивались  кучами  и
читали  телеграммы, которые  шли  теперь  всю  ночь  напролет,  через каждые
четверть часа, становясь все  чудовищнее  и страннее. Острая  шляпа Альфреда
Бронского  мелькала в ослепительном розовом свете,  заливавшем типографию. И
механический толстяк скрипел  и ковылял, показываясь  то  здесь, то  там.  В
подъезде хлопали двери и всю ночь появлялись репортеры. По всем 12 телефонам
типографии звонили  непрерывно, и станция почти механически подавала в ответ
на  загадочные трубки  "занята", "занято",  и  на  станции  перед бессонными
барышнями пели и пели сигнальные рожки...
     Наборщики облепили механического толстяка и  капитан дальнего  плавания
говорил им:
     - Аэропланы с газом придется посылать.
     -  Не иначе, -  отвечали  наборщики, - ведь это  что ж  такое. -  Затем
страшная  матерная  ругань перекатывалась в воздухе и чей-то визгливый голос
кричал:
     - Этого Персикова расстрелять надо.
     -  При чем  тут  Персиков,  - отвечали из гущи,  - этого сукина  сына в
совхозе - вот кого надо расстрелять.
     - Охрану надо было поставить, - выкрикивал кто-то.
     - Да, может, это вовсе и не яйца.
     Все здание тряслось  и гудело от ротационных колес, и создавалось такое
впечатление, что серый неприглядный корпус полыхает электрическим пожаром.
     Занявшийся  день не остановил  его.  Напротив, только  усилил,  хоть  и
электричество погасло. Мотоциклетки одна за другой вкатывались в асфальтовый
двор, вперемешку с  автомобилями. Вся Москва  встала, и белые листья  газеты
одели  ее,  как  птицы.  Листья  сыпались и  шуршали  у  всех в руках,  и  у
газетчиков к одиннадцати  часам дня не хватало номеров, несмотря на  то, что
"Известия" выходили  в этом месяце с тиражом в полтора миллиона экземпляров.
Профессор Персиков выехал с Пречистенки на автобусе и прибыл в институт. Там
его ожидала новость.  В вестибюле  стояли  аккуратно обшитые  металлическими
полосами деревянные ящики, в количестве трех штук, испещренные  заграничными
наклейками на немецком языке, и над  ними  царствовала одна  русская меловая
надпись: "осторожно - яйца".
     Бурная радость овладела профессором.
     -  Наконец-то,  - вскричал он. - Панкрат, взламывай ящики  немедленно и
осторожно, чтобы не побить. Ко мне в кабинет.
     Панкрат  немедленно  исполнил  приказание,  и  через  четверть  часа  в
кабинете  профессора,  усеянном  опилками  и  обрывками бумаги,  бушевал его
голос.
     -  Да  они  что  же, издеваются надо  мною,  что ли,  -  выл профессор,
потрясая кулаками и  вертя в руках яйца. - Это какая-то скотина, а не Птаха.
Я не позволю смеяться надо мной. Это что такое, Панкрат?
     - Яйца-с, - отвечал Панкрат горестно.
     - Куриные, понимаешь, куриные, черт бы их задрал! На какого дьявола они
мне нужны. Пусть посылают их этому негодяю в совхоз!
     Персиков бросился в угол к телефону, но не успел позвонить.
     - Владимир Ипатьич! Владимир  Ипатьич! - загремел в  коридоре института
голос Иванова.
     Персиков оторвался  от телефона,  и Панкрат стрельнул  в сторону, давая
дорогу  приват-доценту. Тот вбежал в кабинет, вопреки своему джентльменскому
обычаю, не снимая серой  шляпы, сияющей на затылке  и  с  газетным листом  в
руках.
     -  Вы знаете,  Владимир  Ипатьич, что  случилось,  -  выкрикивал  он  и
взмахнул  перед лицом Персикова листом с надписью:  "экстренное приложение",
посредине которого красовался яркий цветной рисунок.
     -  Нет, выслушайте, что они  сделали, -  в  ответ закричал,  не слушая,
Персиков, - они меня вздумали удивить куриными  яйцами. Этот Птаха форменный
идиот, посмотрите!
     Иванов совершенно ошалел. Он в ужасе уставился на вскрытые ящики, потом
на лист, затем глаза его почти выпрыгнули с лица.
     - Так вот что,  -  задыхаясь забормотал он, - теперь я  понимаю... Нет,
Владимир Ипатьич,  вы только  гляньте,  -  он  мгновенно  развернул  лист  и
дрожащими  пальцами указал  Персикову на  цветное изображение.  На  нем, как
страшный пожарный  шланг,  извивалась  оливковая  в желтых  пятнах  змея,  в
странной смазанной зелени.  Она была  снята сверху, с  легонькой летательной
машины,  осторожно скользнувшей  над  змеей. -  Кто это, по-вашему, Владимир
Ипатьич?
     Персиков сдвинул очки на лоб, потом  передвинул их на глаза, всмотрелся
в рисунок и сказал в крайнем удивлении:
     - Что за черт. Это... да это анаконда, водяной удав...
     Иванов  сбросил  шляпу,  опустился на стул  и сказал, выстукивая каждое
слово кулаком по столу:
     -  Владимир  Ипатьич,  эта  анаконда  из  Смоленской  губернии.  Что-то
чудовищное. Вы понимаете, этот негодяй вывел змей  вместо кур и, вы поймите,
они дали такую же самую феноменальную кладку, как лягушки!
     -  Что такое?  -  ответил Персиков,  и лицо его сделалось бурым... - Вы
шутите, Петр Степанович... Откуда?
     Иванов онемел на мгновение,  потом получил дар слова  и, тыча пальцем в
открытый ящик, где сверкали беленькие головки в желтых опилках, сказал:
     - Вот откуда.
     - Что-о?! - завыл Персиков, начиная соображать.
     Иванов совершенно уверенно взмахнул двумя сжатыми кулаками и закричал:
     - Будьте покойны. Они ваш заказ на  змеиные и страусовые яйца переслали
в совхоз, а куриные вам по ошибке.
     - Боже  мой...  боже  мой,  - повторил Персиков и, зеленея лицом,  стал
садиться на винтящийся табурет.
     Панкрат  совершенно одурел у двери, побледнел и онемел. Иванов вскочил,
схватил   лист  и,  подчеркивая  острым   ногтем  строчку,  закричал  в  уши
профессору:
     -  Ну теперь  они будут иметь веселую  историю!..  Что  теперь будет, я
решительно  не представляю.  Владимир Ипатьич,  вы гляньте, -  и он  завопил
вслух, вычитывая первое попавшееся место со скомканного листа... - Змеи идут
стаями в направлении Можайска... откладывая неимоверное количество яиц. Яйца
были замечены в  Духовском  уезде... Появились  крокодилы и  страусы.  Части
особого назначения и отряды государственного управления  прекратили панику в
Вязьме  после  того,  как  зажгли  пригородный  лес,  остановивший  движение
гадов...
     Персиков,  разноцветный,  иссиня-бледный,   с   сумасшедшими   глазами,
поднялся с табурета и, задыхаясь, начал кричать:
     - Анаконда... анаконда... водяной удав! Боже мой!  - в таком  состоянии
его еще никогда не видали ни Иванов, ни Панкрат.
     Профессор  сорвал одним взмахом галстук,  оборвал пуговицы на  сорочке,
побагровел  страшным  параличным  цветом  и,  шатаясь,  с совершенно  тупыми
стеклянными  глазами, ринулся  куда-то  вон. Вопль разлетелся  под каменными
сводами института.
     - Анаконда... анаконда, - загремело эхо.
     - Лови профессора! - взвизгнул Иванов Панкрату, заплясавшему  от  ужаса
на месте. - Воды ему... у него удар.

Глава 11. Бой и смерть

     Пылала  бешеная электрическая  ночь  в  Москве.  Горели  все  огни, и в
квартирах не было  места, где бы не сияли лампы со сброшенными абажурами. Ни
в одной квартире Москвы, насчитывающей 4 миллиона населения, не спал ни один
человек, кроме неосмысленных детей.  В квартирах  ели  и  пили как попало. В
квартирах что-то выкрикивали, и поминутно искаженные лица выглядывали в окна
во  всех  этажах, устремляя взор в  небо,  во  всех направлениях  изрезанное
прожекторами. На небе то и  дело  вспыхивали белые огни, отбрасывая летающие
белые  конусы на  Москву, и исчезали и гасли. В особенности  страшно было на
Тверской-Ямской.  На  Александровский вокзал  каждые  десять минут приходили
поезда,  сбитые  как  попало из  товарных и  разноклассных  вагонов  и  даже
цистерн, облепленных обезумевшими людьми, и по Тверской-Ямской бежали густой
кашей,  ехали в  автобусах,  ехали на  крышах трамваев,  давили друг друга и
попадали под колеса. На  вокзале  то  и дело вспыхивала трескучая  тревожная
стрельба поверх толпы - это воинские части останавливали панику сумасшедших,
бегущих  по  стрелкам железных  дорог  из  Смоленской губернии в Москву.  На
вокзале  то  и дело с бешеным легким всхлипыванием вылетали стекла в  окнах,
выли  все  паровозы.  Все  улицы   были  усеяны   плакатами,  брошенными   и
растоптанными, и эти же плакаты  под жгучими малиновыми рефлекторами глядели
со  стен. Они  всем уже были известны, и  никто их  не читал. В  них  Москва
объявлялась на военном положении. В них  грозили за панику и сообщили, что в
Смоленскую  губернию  часть  за  частью  уже  едут  отряды  Красной   армии,
вооруженные газами. Но плакаты не  могли остановить воющей ночи. В квартирах
роняли  и  били  посуду  и  цветочные  вазоны,  бегали,  задевали  за  углы,
разматывали  и  сматывали  какие-то  узлы  и  чемоданы,  в  тщетной  надежде
пробраться на Каланчевскую площадь, на Ярославский  или Николаевский вокзал.
Увы, все  вокзалы, ведущие на север и  на  восток,  были  оцеплены густейшим
слоем  пехоты,  и  громадные  грузовики, колыша  и  бренча  цепями,  доверху
нагруженные ящиками, поверх  которых сидели армейцы  в остроконечных шлемах,
ощетинившиеся  во все  стороны штыками,  увозили  запасы  золотых  монет  из
подвалов  народного комиссариата  финансов и  громадные  ящики  с  надписью:
"Осторожно. Третьяковская галерея". Машины рявкали и бегали по всей Москве.
     Очень далеко  на небе дрожал отсвет  пожара и  слышались, колыша густую
черноту августа, беспрерывные удары пушек.
     Под утро, по совершенно бессонной Москве, не потушившей ни одного огня,
вверх по Тверской, сметая  все встречное, что  жалось в подъезды и  витрины,
выдавливая  стекла,  прошла многотысячная,  стрекочащая копытами  по торцам,
змея  конной армии.  Малиновые башлыки мотались  концами на  серых спинах, и
кончики пик кололи небо. Толпа,  мечущаяся и  воющая, как будто ожила сразу,
увидав ломящиеся вперед,  рассекающие расплеснутое варево безумия шеренги. В
толпе на тротуарах начали призывно, с надеждою, выть.
     - Да здравствует конная армия! - кричали иступленные женские голоса.
     - Да здравствует! - отзывались мужчины.
     - Задавят!!. Давят!.. - выли где-то.
     - Помогите! - кричали с тротуара.
     Коробки папирос, серебряные деньги, часы полетели в шеренги с тротуара,
какие-то женщины выскакивали на мостовую  и, рискуя костями, плелись с боков
конского строя, цеплялись за стремена  и  целуя  их. В беспрерывном стрекоте
копыт изредка взмывали голоса взводных:
     - Короче повод.
     Где-то пели весело и разухабисто, и с коней смотрели в зыбком рекламном
свете  лица  в  заломленных  малиновых  шапках. То и дело, прерывая  шеренги
конных  с  открытыми  лицами, шли  на конях же странные  фигуры,  в странных
чадрах, с отводными за спину трубками и с баллонами  на ремнях за спиной. За
ними   ползли  громадные   цистерны-автомобили,  с  длиннейшими  рукавами  и
шлангами,  точно  на  пожарных  повозках,  и тяжелые, раздавливающие  торцы,
наглухо закрытые и светящиеся узенькими бойницами танки на гусеничных лапах.
Прерывались шеренги конных и шли автомобили, зашитые наглухо в  серую броню,
с  теми же трубками, торчащими  наружу, и  белыми нарисованными  черепами на
боках с надписью "газ", "Доброхим".
     - Выручайте, братцы,  - завывали с тротуаров, - бейте гадов... Спасайте
Москву!
     - Мать... мать... - перекатывалось по рядам. Папиросы пачками прыгали в
освещенном  ночном воздухе,  и белые зубы  скалились  на  ошалевших людей  с
коней. По рядам разливалось глухое и щиплющее сердце пение:

     ...Ни туз, ни дама, ни валет,
     Побьем мы гадов без сомненья,
     Четыре с боку - ваших нет...

     Гудящие  раскаты  "ура"  выплывали  над  всей этой  кашей,  потому  что
пронесся  слух, что впереди шеренг на лошади, в таком же  малиновом башлыке,
как и все всадники, едет ставший легендарным десять лет назад, постаревший и
поседевший командир конной громады. Толпа завывала и  в небо улетал, немного
успокаивая мятущиеся сердца, гул "ура... ура"...

     * * * * *

     Институт был скупо освещен. События в  него долетали только отдельными,
смутными и  глухими отзвуками. Раз под огненными часами  близ манежа грохнул
веером  залп,  это  расстреляли  на  месте  мародеров,  пытавшихся  ограбить
квартиру на  Волхонке. Машинного движения на улице здесь было мало, оно  все
сбивалось к вокзалам. В кабинете  профессора, где тускло горела  одна лампа,
отбрасывая пучок на стол, Персиков  сидел, положив голову на руки, и молчал.
Слоистый дым  веял вокруг него.  Луч  в  ящике  погас.  В  террариях лягушки
молчали, потому что уже спали.  Профессор не работал и не  читал. В стороне,
под  левым его локтем,  лежал вечерний  выпуск  телеграмм  на  узкой полосе,
сообщавший, что Смоленск горит весь и что артиллерия обстреливает  можайский
лес по  квадратам, громя  залежи крокодильих яиц, разложенных во всех  сырых
оврагах.  Сообщалось,  что  эскадрилья  аэропланов  под Вязьмою  действовала
весьма удачно, залив  газом почти  весь  уезд,  но что жертвы человеческие в
этих пространствах неисчислимы из-за того, что население, вместо того, чтобы
покидать  уезды  в порядке  правильной  эвакуации, благодаря панике металось
разрозненными группами  на свой страх и  риск,  кидаясь  куда глаза  глядят.
Сообщалось,  что отдельная  кавказская  кавалерийская  дивизия  в  можайском
направлении  блистательно  выиграла бой со  страусовыми стаями, перерубив их
всех и уничтожив громадные кладки страусовых яиц. При  этом дивизия  понесла
незначительные потери. Сообщалось от правительства, что в случае, если гадов
не удастся удержать в 200-верстной зоне от столицы, она будет эвакуирована в
полном  порядке.  Служащие и  рабочие должны  соблюдать полное  спокойствие.
Правительство  примет  самые  жестокие  меры  к  тому,  чтобы  не  допустить
смоленской  истории, в  результате  которой,  благодаря смятению, вызванному
неожиданным  нападением гремучих змей,  появившихся в  количестве нескольких
тысяч, город загорелся во всех  местах, где бросили  горящие  печи  и начали
безнадежный   повальный  исход.   Сообщалось,  что   продовольствием  Москва
обеспечена  по  меньшей мере  на полгода и что  совет  при главнокомандующем
принимает срочные  меры  к бронировке квартир  для  того, чтобы  вести бои с
гадами на самых улицах столицы, в случае, если красным армиям и аэропланам и
эскадрильям не удастся удержать нашествие пресмыкающихся.
     Ничего этого профессор не читал,  смотрел  остекленевшими глазами перед
собой и курил. Кроме него только два человека были в институте  -  Панкрат и
то и  дело  заливающаяся слезами экономка  Марья  Степановна,  бессонная уже
третью  ночь,  которую  она проводила  в кабинете профессора, ни за  что  не
желающего покинуть свой  единственный оставшийся потухший ящик. Теперь Марья
Степановна приютилась на  клеенчатом  диване,  в  тени  в углу, и  молчала в
скорбной  думе,  глядя, как чайник  с чаем, предназначенным для  профессора,
закипал на треножнике  газовой  горелки. Институт  молчал, и  все  произошло
внезапно.
     С  тротуара вдруг послышались ненавистные звонкие крики, так что  Марья
Степановна  вскочила  и  взвизгнула.  На  улице  замелькали огни  фонарей  и
отозвался голос Панкрата в вестибюле. Профессор плохо воспринял этот шум. Он
поднял  на  мгновение  голову,  пробормотал:  "Ишь как беснуются...  что ж я
теперь  поделаю". И вновь впал в  оцепенение. Но  оно было нарушено. Страшно
загремели  кованые  двери  института,  выходящие  на  Герцена, и  все  стены
затряслись.  Затем  лопнул  сплошной  зеркальный  слой в соседнем  кабинете.
Зазвенело  и  высыпалось  стекло  в кабинете  профессора,  и серый  булыжник
прыгнул в окно, развалив стеклянный стол.  Лягушки шарахнулись в террариях и
подняли   вопль.   Заметалась,  завизжала  Марья  Степановна,   бросилась  к
профессору,  хватая  его  за  руки и  крича:  «Убегайте,  Владимир  Ипатьич,
убегайте». - Тот поднялся с винтящегося  стула, выпрямился  и, сложив  палец
крючком, ответил,  причем  глаза  его на  миг  приобрели  прежний остренький
блеск, напоминавший прежнего вдохновенного Персикова.
     -  Никуда  я не пойду, - проговорил  он,  - это  просто  глупость,  они
мечутся,  как сумасшедшие... Ну, а если вся Москва сошла с ума, то куда же я
уйду. И, пожалуйста, перестаньте кричать. При чем здесь я. Панкрат! - позвал
он и нажал кнопку.
     Вероятно, он хотел, чтоб Панкрат прекратил всю суету, которой он вообще
никогда  не  любил. Но Панкрат  ничего уже не мог поделать. Грохот  кончился
тем,  что  двери  института  растворились и  издалека  донеслись  хлопушечки
выстрелов, а потом весь  каменный институт заполнился бегом, выкриками, боем
стекол. Марья  Степановна вцепилась  в рукав Персикова и начала  его  тащить
куда-то,  но он отбился  от нее, вытянулся во  весь рост и, как был в  белом
халате, вышел в коридор.
     -  Ну? -  спросил  он.  Двери распахнулись, и  первое, что появилось  в
дверях, это спина  военного с малиновым шевроном и звездой на левом  рукаве.
Он отступал из двери, в которую напирала яростная толпа, спиной и стрелял из
револьвера. Потом он бросился бежать мимо Персикова, крикнув ему:
     - Профессор, спасайтесь, я больше ничего не могу сделать.
     Его  словам  ответил  визг  Марьи  Степановны.  Военный проскочил  мимо
Персикова, стоящего как белое изваяние, и исчез во тьме извилистых коридоров
в противоположном конце. Люди вылетали из дверей, завывая:
     - Бей его! Убивай...
     - Мирового злодея!
     - Ты распустил гадов!
     Искаженные  лица, разорванные  платья  запрыгали в коридорах, и  кто-то
выстрелил. Замелькали палки. Персиков немного отступил назад, прикрыл дверь,
ведущую в кабинет,  где в ужасе на полу на коленях стояла Марья  Степановна,
распростер руки,  как распятый...  он не хотел  пустить толпу  и закричал  в
раздражении:
     - Это  форменное сумасшествие... вы совершенно  дикие  звери.  Что  вам
нужно?  -  Завыл:  - Вон отсюда!  - и закончил  фразу резким, всем  знакомым
выкриком: - Панкрат, гони их вон.
     Но  Панкрат  никого уже не  мог  выгнать.  Панкрат с  разбитой головой,
истоптанный и рваный в клочья, лежал недвижимо в вестибюле, и новые  и новые
толпы рвались мимо него, не обращая внимания на стрельбу милиции с улицы.
     Низкий  человек,  на обезьяньих кривых ногах, в разорванном пиджаке,  в
разорванной  манишке, сбившейся на сторону,  опередил  других,  дорвался  до
Персикова и страшным ударом  палки  раскроил ему голову.  Персиков качнулся,
стал падать на бок, и последним его словом было:
     - Панкрат... Панкрат...
     Ни  в чем  не повинную Марью Степановну убили  и растерзали в кабинете,
камеру,  где  потух луч,  разнесли  в клочья,  в клочья  разнесли  террарии,
перебив   и  истоптав  обезумевших  лягушек,  раздробили  стеклянные  столы,
раздробили  рефлекторы, а  через час  институт  пылал,  возле  него валялись
трупы,  оцепленные  шеренгою   вооруженных  электрическими  револьверами,  и
пожарные автомобили, насасывая воду из  кранов, лили струи  во  все окна, из
которых, гудя, длинно выбивалось пламя.

Глава 12. Морозный бог на машине

     В  ночь с 19-го на 20-е августа 1928 года  упал  неслыханный,  никем из
старожилов никогда  еще не отмеченный мороз. Он  пришел  и  продержался двое
суток,  достигнув 18 градусов.  Остервеневшая Москва заперла  все  окна, все
двери. Только к концу третьих суток поняло население, что мороз спас столицу
и  те  безграничные пространства, которыми  она владела  и на  которые упала
страшная  беда  28-го  года.  Конная  армия  под  Можайском,  потерявшая три
четверти  своего состава,  начала изнемогать, и газовые  эскадрильи не могли
остановить движения мерзких пресмыкающихся, полукольцом заходивших с запада,
юго-запада и юга по направлению к Москве.
     Их задушил мороз. Двух суток по 18  градусов не выдержали омерзительные
стаи,  и в 20-х  числах августа, когда мороз  исчез, оставив лишь  сырость и
мокроту, оставив влагу в  воздухе, оставив побитую  нежданным холодом зелень
на  деревьях,  биться  больше было не с  кем. Беда  кончилась.  Леса,  поля,
необозримые болота были еще завалены  разноцветными  яйцами, покрытыми порою
странным, нездешним рисунком,  который  безвестно пропавший Рокк принимал за
грязюку, но эти яйца  были совершенно безвредны. Они были мертвы, зародыши в
них были прикончены.
     Необозримые пространства земли еще  долго гнили от  бесчисленных трупов
крокодилов  и  змей,  вызванных  к  жизни таинственным, родившимся на  улице
Герцена в гениальных  глазах  лучом,  но они уже не  были  опасны, непрочные
созданья  гнилостных жарких тропических болот погибли в  два дня, оставив на
пространстве трех губерний страшное зловоние, разложение и гной.
     Были долгие эпидемии,  были долго повальные болезни от  трупов  гадов и
людей, и долго еще ходила армия,  но уже снабженная  не газами,  а саперными
принадлежностями,   керосиновыми  цистернами   и  шлангами,  очищая   землю.
Очистила, и все кончилось к весне 29-го года.
     А весною 29-го года опять затанцевала,  загорелась и завертелась огнями
Москва, и опять  по-прежнему  шаркало движение механических  экипажей, и над
шапкою  Храма  Христа  висел,  как  на  ниточке,  лунный  серп, и  на  месте
сгоревшего в  августе  28-го  года двухэтажного  института  выстроили  новый
зоологический дворец, и им заведовал  приват-доцент Иванов, но Персикова уже
не было. Никогда  не возникал  перед глазами  людей  скорченный убедительный
крючок из  пальца, и никто больше не слышал  скрипучего квакающего голоса. О
луче и катастрофе 28-го года  еще долго  говорил и писал весь  мир, но потом
имя профессора Владимира Ипатьевича Персикова оделось туманом и погасло, как
погас и самый открытый им в апрельскую ночь красный луч. Луч же  этот  вновь
получить  не удалось,  хоть  иногда  изящный джентльмен  и  ныне  ординарный
профессор  Петр  Степанович  Иванов  и  пытался.  Первую  камеру  уничтожила
разъяренная толпа в ночь убийства Персикова. Три камеры сгорели в никольском
совхозе  "Красный луч" при первом бое эскадрильи с гадами, а восстановить их
не удалось. Как ни просто было сочетание стекол с зеркальными пучками света,
его не скомбинировали во второй раз, несмотря на старания Иванова. Очевидно,
для этого  нужно было что-то  особенное,  кроме  знания, чем  обладал в мире
только один человек - покойный профессор Владимир Ипатьевич Персиков.

     (С) М.Булгаков    Москва, 1924 год, октябрь