Ирина Левитанская, вдова замечательного поэта-фронтовика Юрия Левитанского, вспоминает короткую и яркую историю их любви.
- Ира, как вы познакомились?
- В Юрмале, он отдыхал в Доме творчества писателей, я жила у мамы, у нее неподалеку был дом. Я шла на электричку, он прогуливался в парке. Чтоб не опоздать, спросила, который час. Проводил до станции. А на следующий день или через пару дней выхожу из автобуса - он идет с писателем Виктором Славкиным. Здравствуйте - здравствуйте. Жена Славкина подошла. Она спросила: а вы знаете, что это известный поэт Юрий Левитанский?
- Вы и фамилию не знали?
- Фамилия мне была известна, филологическое отделение все-таки, но не настолько, потому что я занималась германистикой. Я жила в Уфе, воспитывалась бабушкой и дедушкой, родители отдельно, окончила два курса университета. Дня 3-4 мы провели вместе. Я уже должна была улетать. Он говорит: можно я приду провожу вас хотя бы к электричке. Как-то трогательно попросил написать, дал адрес. Никакого романа не было. Я бабушкина внучка, правильного воспитания. Если б мне кто сказал, что я выйду за него замуж!..
Я уехала к себе. Прочла его книгу, она мне безумно понравилась, думаю, напишу, человек просил. Он в ответ прислал огромное письмо. Завязалась переписка. Я приехала в Москву на каникулы, позвонила. И все у нас пошло-завертелось.
- Он сразу сказал, что полюбил?
- Он вообще таких слов не говорил. Он был человек необычайно чуткий к словам. Он сказал, что, когда первый раз меня увидел, а там были какие-то девушки, которые его домогались, он смотрел в их пустые глаза и вспоминал мои. Он, наверное, мало общался с такими бескорыстными девушками.
- А когда вы его полюбили? И за что?
- Я даже не знаю. Для меня определение любви - это вот такая нежность, от которой дышать нельзя. Когда уезжала из Дубулты, шел дождь, он был в синей куртке с капюшоном, скинул капюшон, а под ним этот седой ежик, и я его погладила по голове, и он заплакал. Это меня потрясло, потому что его это потрясло. Знаменитый человек, тысячи знакомств, и, несмотря на всю внешнюю плейбоистость... Такое чувство, как к ребенку. И до конца он вызывал во мне вот эту невозможную, щемящую нежность.
- Сколько вы прожили?
- 10 лет. Он не сразу ушел от семьи. Там девочки-погодки, которых он обожал. Он оставил большую 5-комнатную квартиру. Жить было негде. Снимали. А потом появилась возможность получить однокомнатную квартирку, но для этого надо было заключить брак. Мы заключили.
- Как ваши родные ко всему отнеслись?
- Плохо. Очень плохо. Бабушка с дедушкой коммунисты. Высокопоставленные люди.
Антисемиты. Страшные для меня годы, потому что отвернулись все. Там благополучная семья, а тут никого, денег нет, еды нет, одежды нет, магазины пустые.
- Вы ссорились?
- Да. Он человек был выпивающий. Все эти люди, что выпивали с ним... За исключением, конечно, его настоящих друзей, равных ему по интеллекту. Давид Самойлов. Его жена, о которой Юра говорил: Галя - это почти Самойлов. Юрий Давыдов. Феликс Светов. Но чаще приходили какие-то ребятки с шарящими глазами, и я видела саморазрушение. Он ведь был очень болен.
В 1990-м мы ездили в Брюссель делать ему операцию серьезную на сердце, Максимов, Бродский, Неизвестный дали деньги. Мне хирург сказал, что я должна с ним попрощаться, большой шанс, что не выживет. Операция длилась часов пять, это был католический госпиталь, там большой сквер, я ходила в сквере все это время, голова пустая. И вот я пришла в палату, смотрю, а на его кровати лежит другой человек. Я так тихо стала сползать по стенке. Больные, видимо, увидели мое белое лицо и стали кричать: но, но, реанимасьон. Он был в реанимации, как я не догадалась... Он был человек неуверенный при всем том. Свои потрясения, впечатления, мысли он должен был выразить вербально. Для этого ему нужны были слушатели. Он оттачивал и на мне какие-то мысли, но я целый день на работе, он оставался один.
- Что вы делали?
- В театре у Валерия Фокина занималась зарубежными гастролями.
- Он ревновал?
- Он никогда об этом не говорил, но поэт, мог какую-то идею развить. Я расстраивалась, когда читала какие-то стихи. Он говорил: ты слишком буквально воспринимаешь литературу. Я как дурочка рыдала, сидя над стихами, посвященными другим женщинам.
- Стало быть, не он, а вы ревновали?
- Ужасно. Может, он умел скрывать, я нет.
- Он утешал вас?
- Смеялся. Я думаю, он меня любил, а с другой стороны, наверное, его охватывал ужас: что я делаю с этой девочкой! Потом-то он понял, что я верный человек и для меня всего важнее, чтобы с ним было хорошо. Я за него могу жизнь отдать, он это точно знал.
- Вы догадывались, что он умрет раньше вас?
- Когда все случилось, моя мать, прилетевшая на девять дней, говорила: я смотрю на тебя и поражаюсь, чего ты так убиваешься, у вас 44 года разницы, ясно было, что он раньше тебя умрет.
- Он ведь выступал в мэрии против войны в Чечне и там умер?
- Это был Татьянин день, 25 января, я задержалась на полчаса. Пришла домой, его нет. Думаю: пошел после выступления куда-то выпивать. Ну нравится человеку, пусть. Вдруг звонок. Женский голос: Марина? Я говорю: нет, это не Марина, это Ирина. Думаю, кто-то знал его первую жену, перепутали. Снова звонок: это поэтесса Татьяна Кузовлева, мы вместе с Юрием Давыдовичем выступали, ему стало плохо. Я сразу спросила: он жив? Она что-то забормотала и положила трубку. И в третий раз позвонила, я опять спросила: он жив? Она сказала: нет. Она еще сказала: мы хотим вам привезти документы, вещи, объясните, как проехать. Я сказала: я не могу объяснить, я не знаю, перезвоните позже. У меня не бывает истерик, я не начинаю биться, но я должна была с этим как-то справиться.
- Вы плакали?
- Я на людях не плачу. Во всяком случае, стараюсь. Это был такой шок, который трудно осмыслить. Я плакала потом, очень много, когда его похоронили. Мы жили в доме, где, я была уверена, никто нас не знает. Оказалось, знали. И когда я плакала ночью - а я же была совершенно одна, - я, видимо, так рыдала, что пришла пожилая соседка и говорит: я слышу, как ты плачешь, я хочу тебе сказать, у нас в деревне говорили, что за такой смертью в очереди настоишься, не плачь, смерть, как у него, лучше не бывает.
- Помогло вам это?
- В какой-то мере да. Я поняла, что для него это, правда, лучше всего. Он страшно боялся смерти. Разговоры о смерти, о старости - это было табу у нас. Потом уже начались психиатры, мне казалось, я схожу с ума. И ужасное чувство вины.
- Это любовь.
- В конце жизни, года за полтора, он сказал: знаешь, я понял, что лучше этого ничего нет, вот ты и вот я, и что-то там происходит за окном, а мы все равно вместе.
Ольга Кучкина, "Комсомольская Правда"
