Сначала пара фотографий


На этих фотографиях маме и папе по сорок лет.

Мой детский рай.

Мне довелось в детстве переболеть всеми известными детскими болезнями, кроме, разве что, полиомелита. Болеть я любил.
Стоило заболеть то, даже несмотря на высокую температуру или очень болезненное состояние, для меня начинался настоящий праздник.

У мамы был выработан неукоснительный, обязательный ритуал перевода меня в категорию больного ребёнка.

Сразу же освобождалась родительская кровать и в неё застилалось свежее, как всегда у мамы, тщательно выглаженное бельё. Я не смогу вам передать, как это бельё пахло, как обнимало, и как оно втягивало в себя все обиды, заботы и болезни.

В нелюбимый детский садик идти было не нужно. Если, к тому же, мама отпрашивалась с работы на пару дней для ухода за мной, то вот это и был Рай. Я не мыслю, что в раю может быть лучше.

Постель моя менялась не реже, чем раз в день, иногда по нескольку раз. Стиральных машин тогда не было, а утюги раскаляли на газовой плите.

Родители спали на раскладушке и на диване, больной же блаженствовал в большой кровати. Мама не досаждала мне приставаниями, но всё, что я захочу, и что было в её силах, выполнялось. Я не был уж слишком привередлив, жалея её. Ведь уже само сознание того, что она готова с радостью выполнить любую мою прсьбу, было целительным.

Полы в комнате мылись по два раза в день. Ребёнок заболел!
Если я засыпал, то сон мой нежно охранялся. Хотя, нужно сказать, что родительские переговоры и, даже, ссоры в комнате никогда меня не будили, а воспринимались, как нормальный, незаметный фон, удобный для сна.

Мы прожили в нашей комнатке втроём до моих девятнадцати лет. Отец уже лет пять работал преподавателем немецкого языка в университете. Около трёх лет ожидания окончания строительства кооперативной квартиры в комнате общежития и родители со мной вселились в двухкомнатную квартиру на втором этаже.

Только тогда у меня была полгода своя маленькая комнатка, а у родителей своя, побольше.

Через полгода я уже женился и переехал к жене, где мы делили трёхкомнатную квартиру с тестем, тёщей и Татьяной Ивановной, тёщиной мамой. Люблю вспоминать, как я жил с двумя тёщами.
Однако, после моего отъезда родители оставались в квартире одни всего пару недель. Тётя Элла и дядя Толя попросили пустить их с мебелью пожить пару лет в родительской квартире на время строительства их коорератива. Они тоже сдали свои две комунальные комнатки под переселенцев.

Строительство их дома затянулось больше, чем на пять лет. Так что, после того, как родители оказались, наконец, в своей вожделенной квартире, отцу оставался год до пенсии. А через два года он умер, работая в должности курьера отдела снабжения Саратовского Стекольного Завода. Ему было 62 года.

В конце 75-го, когда я уже с порядочным стажем жил с двумя тёщами, и дочке было четыре года, я вдруг заболел тяжёлым воспалением лёгких.
Незадолго до этого папа и мама начали жить одни в своей квартире.

Уже и не помню под каким предлогом, я отпросился у жены переехать к родителям и поболеть у мамы.

Всё было, как раньше, в детстве. Только места побольше. Ночью я спал в своей бывшей комнате а днём валялся, этаким здоровенным лошаком, на родительской кушетке в комнате с телевизором, дожидаясь мамы. Она уже была на пенсии, но иногда временно работала кассиром в лечебнице.

На следующую ночь после того, как температура у меня стала чуть поменьше, меня вдруг разбудила мама.

- Сынок. Извини, что я тебя разбудила, но мне позвонила Манечка. Ей только что сообщили, что умерла Маня Бердичевская. Она живёт с сестрой. Скорая помощь уехала, а сестра осталась одна с мёртвой. У них ведь никого нет. Может быть ты подъедешь и побудешь с ней там до утра. Манечка сейчас на дежурстве. Она, как освободится, приедет и тебя отпустит. Я бы сама поехала, но там очень скользко.

Она перед тем несколько раз падала, и проход ночью от их дома до остановки по морозным ледяным торосам был для неё почти невозможен.

Мама со мной никогда ни о чём не настаивала. Она всегда просила, если от меня чего-то хотела. Это было не специально. Это было отношение ко мне. И ко всем.

Я отправился по незнакомому адресу искать дом умершей Мани Бердичевской.

Эту женщину я встречал в детстве у, тогда уже давно покойного, дяди Якова. В моей памяти она была замечательно красивой, ярко рыжей женщиной, с потрясающе белой кожей, сдержанной и мягкой, с никогда не проходящей улыбкой и ямочками на обаятельном лице. Сестра её не была наделена такой неотразимой хоризмой. Я даже помнил её мужа, кругленького, весёлого, темноволосого человека, улыбкой удивительно похожего на свою жену.
Сестра Мани встретила меня с благодарностью. Она не плакала.
Труп был ещё совсем тёплый. Не зная, что следует делать, я попросил косынку и старательно подвязал сопротивляющийся подбородок.

Часа через два пришла Манечка и отпустила меня домой. Мне предстояло ещё долго излечиваться от воспаления лёгких в мамином раю.

Когда-то я придумал, в чём был мамин главный секрет. Она никогда не направляла свою материнскую любовь на меня. Она никогда ничего не требовала от меня.

Даже в детстве я удивлялся тому, что мама обрашается со мной не как с сыном,
пришедшим из неё, обязанным ей и от неё зависящим.
Все мамины усилия были направлены на создание среды, в которой мне будет хорошо. Ах, как ей это удавалось.


Это мама со мной уже в Америке года четыре назад.

Товарищ мой, Володя Левин, который потерял родителей ещё до тридцати лет, давным-давно сказал мне, что я очень счастливый потому, что моя мама ещё жива.
Да, я был счастливым.

А ведь сумел рассказать только о маленькой части одной из многих моих жизней.


Последняя мамина фотография.

Еду я, четырёхлетний, на коленях у мамы из Кистендея в неведомое саратовское будущее и решаю, что непременно когда-нибудь напишу, как здорово мы жили в деревне, как я люблю мою чудесную маму, как люблю её маленькие, смуглые, натруженные руки.

И надо же? Написал!

Вложение: papa-40.jpg