Я замахнулся правой рукой и понёс кулак в ненавистную морду.

Как в замедленном фильме мне стало видно, что ухмылка на его физиономии сменяется выражением страха и ужаса.

Мой кулак тянулся, чтобы достать его. А ненавистная морда удалялась, ускользала.

Из последних сил, уже на излёте удара, я дотянулся и слабо, неловко ткнул в перепуганную харю.

И тут же он от меня побежал.

Я гнался за ним, постепенно замедляясь, а моя душа уже каялась и плакала потому, что я уже знал, что, догнав его, не смогу ударить.

Не смогу вот так просто ударить убегающего человека.

Остальные пацаны повалили меня на землю.

Не били, а придержали. Да я уже не очень вырывался. Помогли подняться. Спросили, есть ли платок.
Кто-то даже достал его из форменных брюк и приложил к моему кровоточащему носу.
Мне сунули в руки портфель, спортивную сумку и мягко вытолкали за калитку.

Я плёлся домой, не имея свободной руки, чтобы вытирать красные сопли, и думал о том, что жизнь моя не состоялась и уже никогда не состоится потому, что мне никогда не смыть позор. Я в самый главный момент так и не сумел защитить честь своего народа.

К несчастью отец оказался дома.
В тот год он получил работу преподавателя в одной из саратовских школ и, соответственно, иногда приходил домой днём, когда у него были окна.

Воззрившись на мой окровавленно взлохмаченный вид, отец начал выяснять, что случилось.
Я рассказывать не хотел. Он настаивал, всё более заводясь.
И вот тут я разрыдался.


(Продолжение следует.)