Период Второй Жены (ПВЖ) был гораздо более долгим, чем ППЖ – целых 17 лет, с 1990 по 2007 год. И ознаменовался этот период в первую очередь тем, что в его начале меня пёрло не столько на стихи, сколько на песни, которые в ППЖ только-только дали свои ростки в Максимороне.
А под конец ПВЖ меня пропёрло на прозу. Ростки которой проявились в Максимороне ещё аж в ППЖ.

Для начала я опубликую ту прозу Максиморона, которая родилась ещё в ППЖ. Ту, про которую можно смело сказать, что это уже не школьные сочинения и не армейские письма. А те самые ростки.
Вот они (напоминаю, что в этих ростках не отредактировано ни слова – как напечатано лет 20 назад, так и перепечатано сейчас).

ПРОЗА ЖИЗНИ

Писатель Фёдор Шприць писал саму жизнь. Он был не из тех литераторов, которым для творчества хватало стула, стола и пишущей машинки, а всё остальное они высасывали из пальца. Шприць не мог обманывать своего читателя, который, как он был уверен, ещё найдёт его в серой массе бездарностей. По этому поводу он не раз в пух и прах разругивался со своим другом Сеней Фаршем, провозглашавшим первичность художественного вымысла.
- Ведь ты же не журналист, Фёдор! Не летописец Нестор и не архивная крыса, ни на букву не отходящая от обыденности и будней! – кричал в запальчивости Сеня. – Тебе что, в детстве никогда не читали сказок?
- Мне их всю жизнь читали, хватит, - бурчал в ответ насупившийся Шприць. – А если кому не хватает слов, чтоб написать всё как есть, пускай выдумывает всякую ерунду художественную.
- Ах, вот как! Уж не меня ли ты имеешь в виду? – шипел Сеня, прекрасно понимавший, что его.
- Семён мне друг, но истина дороже, - угрюмо цитировал Шприць.
После этого Фарш обычно обзывал друга летописцем Нестором и архивной крысой и уходил навсегда до следующего раза.
А Шприць, послонявшись для успокоения по квартире, отправлялся "на натуру", как он называл свои походы в магазины, сберкассы или просто в центр города, где и делал зарисовки будущих образов и характеров. Ему не раз приходила в голову позаимствованная откуда-то мысль о творческой командировке куда-нибудь на море или в среднеазиатское село, но вслед за это мыслью приходила своя, выстраданная: "Где взять деньги?", и Фёдор отказывался от безумных прожектов.
Одним из любимейших способов познания жизни у Фёдора было также путешествие в городском транспорте, особенно на трамвае. Ради этого он даже бросил курить, покупая на сэкономленные деньги единые билеты для проезда. И поэтому в журнале, где Фёдор ежегодно печатал один рассказ, он пользовался заслуженной славой ходячего справочника улиц города.
Вот и сегодня, несмотря на сильный мороз, Шприць вышел из дома с утра пораньше и зашагал прямо к трамвайной остановке.
Через полчаса синего Фёдора занесла в трамвай плотная масса сосредоточенных людей. Кто-то даже уступил ему место у замороженного окна. Шприць немедленно принялся ковырять ногтём сантиметровый слой снега и дышать на стекло, вытягивая губы трубочкой. Отогреть до прозрачности ему удалось только кружочек диаметром в сантиметр. Решив, что этого достаточно для наблюдения за течением жизни, Шприць приник к иллюминатору.
Первым человеком, привлёкшим его внимание, была бабушка, махавшая костылём кому-то вслед.
- Н-да… - пробормотал Фёдор. – Вот так начинается день…
Между тем бабушке вовсе не казалось, что день начинается как-то не так. Всё было как обычно: дрессировщик Кугель из седьмой парадной опять скупил все яблоки для своего больного верблюда, и довольная скотина несла их на горбах домой.
- Спекулянт! – кричала Клавдия Мироновна, и пар из её разгорячённого рта обволакивал всю очередь к пивному ларьку. – Не может нормальный зверь столько сожрать!
Она переложила костыль в другую руку и принялась излагать очередную версию обвинения:
- Самогонщики! Яблочную наливку гонют! От двери за километр сивухой тянет, а они всё: "Это запах животного, это запах животного"! Будто я в зоопарках не бывала! Вот понюхаешь у меня костыль!
Клавдии Мироновне не нужны были яблоки, она любила огурцы, но кому-то же надо защищать справедливость, если всем плевать.
Она стала перекладывать костыль обратно и сунула его как раз под ноги майору, шедшему из магазина с сумкой и портфелем. Майор судорожно взмахнул руками, но, видимо, вспомнив, что он всё-таки офицер Советской Армии, разжал руки и, прижав их по швам, аккуратно лёг затылком на ступени.
Дальше ноша майора действовала самостоятельно. Портфель, не оставив в этой истории никакого следа, исчез в сугробе до весны, когда его нашли дети и наделали из секретных документов, на время взятых майором из части, много самолётиков и корабликов. Сумка же, в которой лежали яйца и пакет с молоком, взметнулась на высоту второго этажа и, выбрав жертву, пошла на снижение.
Жертвой оказалась продавщица Катя из овощного отдела, специально отпросившаяся на полчаса, чтобы сделать причёску для дня рождения, на который её пригласили. Довольная и сияющая Катя, даже не надев шапку, чтобы не испортить великолепие на голове, бежала в магазин покорять покупателей.
Через секунду она билась в истерике и вырывалась из рук прохожих, чтобы набить майору морду.
Поднявшийся майор с мукой на лице вспоминал, кто он такой и что ему надо делать.
Клавдия Мироновна, явно не желающая помочь ему в этом, тихонечко засеменила домой. Её ждало много домашних дел.
Среди добрых людей, отряхивавших майора от снега и настойчиво повторявших: "Домой. Вам надо домой. Идите домой", был дантист Писарев, который выгуливал свою собаку – сенбернара Тяпу. Это Тяпа, со свойственной ему добротой, подтащил к месту происшествия Писарева, несмотря на то, что дантист упирался изо всех сил. Писарев хорошо помнил, как год назад около этого самого магазина он подошёл к плачущему навзрыд мужчине в грязном пальто и в очень вежливой форме предложил свою помощь. В ответ на что мужчина поднял на него глаза, по которым Писарев сразу всё понял и захотел домой, и с криком: "А, шляпа! Вот из-за таких, как ты, всё!", заехал дантисту в ухо. Как потом оказалось, мужчина просто тосковал по разбитой бутылке портвейна.
После того случая Писарев понял, что в жизни всякое бывает, и только Тяпа смог заставить его отступить от принятых им с той поры норм поведения. Дальнейшее развитие событий показало, что собака не всегда – друг человека.
Дождавшись осмысленности в глазах майора, дантист Писарев стал помогать успокаивающим продавщицу Катю, на голове у которой уже стал схватываться импровизированный гоголь-моголь.
В это время от бурно обсуждающей происшествие, но не двигающейся с места очереди к пивному ларьку отделился мужчина в грязном пальто. Лицо его искажала напряжённая мысль. Но, по мере приближения к кудахтающей толпе, взгляд мужчины теплел, и по лицу его расплывалась нехорошая улыбка. Подойдя к дантисту, грузчик Гусев уже знал, чего хотел.
- А, библиотекарь! – торжествующе начал он. – Вот, где встретились! Никак, к девушке пристаёшь, гад?
И, не дождавшись объяснения очевидцев и признания Писарева в том, что он не библиотекарь, Гусев нанёс дантисту любимое оскорбление действием – смачно съездил по уху.
Народ ахнул. Завязывался очередной акт трагедии.
Отлетевший от удара далеко в сторону Писарев, чтобы удержаться на ногах, стал хвататься руками за кого попало и, наконец, рухнул, как подрубленный баобаб, увлекая за собой ещё несколько человек из ближайшего окружения. В это окружение попал и инкассатор Вова Зуев, который был молодым и неопытным инкассатором, и которого, в порядке тренировки, для первого раза послали забрать утреннюю выручку магазина №14, в тот день составившую 94 рубля 23 копейки.
Нечего и говорить, что насквозь проинструктированный Вова ещё со вчерашнего вечера отдал комсомольский билет и фотографию Виктора Цоя своей маме, Ирине Семёновне, и попросил, если что, передать Наташе, что пусть она оставит гитару себе.
И вот это Вова Зуев, готовый в любую минуту отразить нападение банды рецидивистов на астрономическую для него сумму, оказавшись на снегу под грудой жарких тел, решил, что настало время геройски умереть. С криком: "Врёшь, не возьмёшь!", он открыл беглый огонь из вверенного ему инкассаторского оружия. Но, благодаря неопытности стрелка, список жертв перестрелки ограничился сенбернаром Тяпой, который полез и в эту мясорубку, чтобы помочь кому-нибудь. И получил лёгкое ранение в лапу.
Косвенной жертвой пальбы стал также опустившийся спортсмен Рюхин, которому сегодняшнее стояние в очереди к пивному ларьку далось с особенным трудом, потому что вчера у него была годовщина его чемпионства. Когда Рюхин, уняв дрожь в губах, потянулся ими к янтарной влаге, пролетавшая мимо Вовина пуля вдребезги разбила его светлую мечту, бывшую в этот день ещё светлее, чем обычно.
Райское блаженство приказало долго жить, и Рюхин вышел на тропу войны. Обведя налитыми кровью глазами сектор обстрела, Рюхин вполне логично решил, что вооружённый конфликт начал представитель вооружённых сил. Кучу барахтающихся и ещё не успевших разбежаться граждан помутившийся разум Рюхина принял за мирное население, упавшее на землю перед майором-агрессором, который одиноко смотрел на землю.
- Долой портупейщиков! – страшно закричал Рюхин, и весь народ из очереди к ларьку, введённый этим криком в заблуждение, откликнулся на призыв. Фигура майора с расширенными от ужаса глазами исчезла в сплошном месиве тел, чтобы через несколько секунд быть вытащенной оттуда истекающим кровью Тяпой.
Молотобойцы не заметили пропажи главного героя – начало было положено. Весело мелькали кулаки, приятно похрустывали зубы, задорно крякали выбывающие из борьбы. Проходивший мимо маленький мальчик спросил у мамы:
- Мама, а что это дяди делают?
- Другим дядям работу, - был ему ответ.
И действительно – соскучившиеся милиционеры, радостно галдя, уже обступили поле брани, ожидая, когда наступит время собирать камни.
Обстановка нормализовалась только к обеду, когда были выявлены и допрошены все свидетели, включая верблюда дрессировщика Кугеля по имени Игнат. Участковый Шишкин, правда, так и не понял, что же произошло на пятачке у магазина, и кто был зачинщиком. Ни мужик с разбитой рожей и порванным грязным пальто, ни офицер, ни псих с пистолетом не могли сказать ему что-нибудь вразумительное. Пришлось Шишкину доложить обо всём начальству, записать данные допрошенных и отпустить их по домам.
Хмурые и невесёлые, разбредались люди в разные стороны. Пошёл снег. Из-за железной дороги потянуло свинарником. В ларьке кончилось пиво. Понурый Рюхин стоял на тротуаре и задумчиво смотрел на запад. Потом сильно шмыгнул носом, отхаркнулся и, плюнув в подъезжающий трамвай, побрёл к магазину – стрелять деньги на водку.
Иллюминатор, в который смотрел Шприць, вдруг стал зелёным и непрозрачным, как сопля. "Н-да-а… - подумал Фёдор, сделавший круг по всему городу. – За весь день – ничего интересного… Пора домой".
Писатель вылез из трамвая и, опустив голову в воротник, уныло пошёл обедать.