Потери Советского Союза в Великой Отечественной Войне составили 26 600 000 человек, из них гражданского населения 13 700 000 человек.

(Официально принятые в Российской Федерации данные, по итогам исследования научной группы Г. Кривошеева 1993 г.)


Клоп-солдатик, защищённый своим угрожающе красным с чёрными узорами видом, спокойно добрался до нужного ему места – линии надлома молодого деревца, остановился и стал насыщаться свежим древесным соком. Этой букашке нет дела до остальных, солдатик живёт своими, букашкиными заботами. Вот бы тоже на время вдруг стать маленьким, незаметным, несъедобным клопиком. Переждать этот хаос. Почему-то именно сейчас Геннадию вспомнилось вызубренное в институте определение хаоса: «Апериодическое детерминированное поведение динамической системы, крайне чувствительное к начальным условиям». Вас бы, зануда-профессор, заставляющий бедных студентов зубрить никому не нужные формулы, вас бы, Аркадий Савельевич, сюда, посмотреть на настоящий хаос. Такое запомнится без зубрёжки, такое не забудешь.

Старший лейтенант Красной Армии, командир взвода инженерно-понтонных работ Геннадий Кузнецов[1] нехотя оторвал взгляд от невозмутимо насыщающегося клопа-солдатика и опять вернулся к окружающему его ревущему и клокочущему, хаотично двигающемуся столпотворению людей, коров, телег, машин, лошадей. Кто-то движется по направлению в город, туда, где стреляют, в районе кладбища уже второй день идёт жестокий бой. Кто-то спешит вдоль Московской дороги, подальше от стрельбы. Коровы, целый гурт, эвакуируемый с запада своим ходом, беспрестанно мыча, пытаются выбраться из людской толчеи к лесу, к траве, но лишь тыкаются в людей, в машины и продолжают кружиться в этом немыслимом круговороте. Где-то безумным голосом истошно орёт и неистово смеётся умалишённая женщина. Водитель застрявшей в этой мешанине легковушки безбожно матерится, пытаясь руганью освободить дорогу своей машине. Какой-то хромой капитан хватает всех кто в военной форме, угрожающе трясёт перед ними пистолетом, заставляя их двигаться в сторону города, туда, где идёт нескончаемый бой. Иногда хромец стреляет вверх, но это уже никого не пугает. Стреляют везде, недавно был налёт вражеской авиации, виднеющееся сквозь кустарник шоссе усеяно трупами. Несколько цыганских доверху гружённых скарбом телег стоят особняком, видимо, надеясь переждать столпотворение. Полно каких-то старорежимных евреев, украшенных отрощёнными пейсами, все с детьми, чемоданами и связками книг. Именно эти многочисленные семейства особенно отчаянно стремятся удалиться от города, расталкивая окружающих и топча упавших. Три бортовых грузовика с тщательно укрытыми брезентом кузовами зажаты со всех сторон людьми, телегами и коровами и лишь беспрестанно и бесполезно гудят. Все пытаются двигаться вдоль шоссе, но, боясь очередного налёта немцев, поближе к лесу, по узкой полосе придорожного мелкого кустарника, с другой стороны шоссе густой лес плотно примыкает к дорожному полотну. Выбраться на хорошо просматриваемую, особенно сверху, прекрасную ровную дорогу не рискует никто. Все кричат, визжат, мычат, гудят, стреляют, составляя жуткую какофонию хаоса.

Во всём этом безумии только взвод Кузнецова стоит на месте, чуть в стороне, на краешке самого леса, не выказывая признаков спешки и паники. Им некуда идти, по полученному предписанию от самого командующего военным округом генерала Павлова[2], они должны стоять рядом с городом до особого распоряжения. Вот они и стоят, невзирая ни на что, охраняя казённое имущество, предназначенное для переправы войск через водные препятствия среднего размера. Старший лейтенант был хорошо обучен, как форсировать Буг и Вислу в случае военных действий на территории противника, он знал, как держать в исправности технику и в повиновении – личный состав. Что делать сейчас, в условиях всеобщей катастрофы, этому командир взвода не был обучен. У него приказ от генерала, который вправе отменить только маршал – стоять здесь. Они будут стоять; если нужно, то и бой здесь примут, если нужно, то и погибнут здесь, но приказ генерала они выполнят. Ведь, как хорошо известно любому командиру РККА – не выполнить приказ вышестоящего руководства, значит предать Родину, со всеми вытекающими. Техника – тягачи, прицепы, машины – стоят полукругом, в центре две жилые палатки и кухня. Матчасть надёжно спрятана под маскировочными сетями от зорких немецких лётчиков, периодически расстреливающих всё живое в округе. Чуть сбоку, в небольшом овражке стоит бензовоз, тщательно обложенный брёвнами и также замаскированный. От бомбы, конечно, брёвна не спасут, но любую шальную пулю остановят. Да, одной пули хватит, чтобы взрыв полного горючим бензовоза разнёс тут всё на атомы, а потому именно машину с горючкой солдаты охраняли особенно, отгоняя от неё беженцев, коров и машущих оружием драпающих героев.

Они стоят здесь, на краю леса, рядом с входящим в Смоленск Московским шоссе уже две недели. Ещё двадцать третьего июня, когда спешно грузились в отправляемый на фронт состав, всё гадали – успеют через Буг наводить переправу, или приграничные части сами до Варшавы доберутся? А в Смоленске их выгрузили, выдали распоряжение, подписанное Командующим округом, и назначили место временной дислокации, рядом с городом и шоссе. Потом несколько раз всякие майоры и полковники требовали от старшего лейтенанта людей для охраны складов, конвоирования заключённых, а позднее и защиты города, но Кузнецов совал им в нос распоряжение генерала, и они, чертыхаясь, отступали ни с чем. Потом кто-то из них заявил, что генерала Павлова арестовали за предательство, что враг уже на подступах к городу и что он, старший лейтенант Кузнецов, просто дезертир, но начался авианалёт немцев и бравый майор спешно ретировался с обещанием пристрелить Кузнецова. А Геннадий Кузнецов продолжал исполнять приказ генерала – стоять. Вот сейчас, совсем рядом, в паре километров от них вторые сутки не смолкает жестокий бой. Позавчера взорвали мосты через Днепр. Немцы уже овладели правобережной стороной города и стремятся закрепиться на левобережном плацдарме, а красноармейцы отчаянно пытаются этого не допустить. И, может быть, им не хватает именно его, взвода Кузнецова тридцати стволов, чтобы скинуть врага обратно в Днепр, чтобы защитить город. Но взвод Кузнецова стоит и лишь отгоняет панически драпающее людское, вперемежку с коровьим, стадо от доверенной им наступательной техники. Так и воюем, на том и стоим, если потребуется, то и насмерть.

У солдат настроение подавленное, рядовой Пилипчук дважды голосил на весь взвод, что: «тикать, хлопцы, пора, пока не сгинули», за что дважды получал по морде от сержанта Мокрова. Рамшатов и Мухамметзянов просились в бой: «бить шайтанов, нельзя их здесь ждать». Сержант Макаров рвался в разведку, к кладбищу, узнать, сколько там ещё защитники продержатся. Бездействие и тупое ожидание удручали, изматывали. Все понимали, что раз за две недели немцы уже полпути до Москвы преодолели, значит, что-то было в довоенной жизни не так. Значит, неправильно советских граждан учили и наставляли, что, дескать, легко одолеем любого противника. Значит, надо что-то менять в учении и приказах. Вот она, кривда-ложь, в центре Смоленска, за сотни километров от границы, всего через три недели с момента начала войны гремит ожесточенным боем. Вот они, беженцы-разночинцы, драпают из «неприступного бастиона Смоленск», сметая всё на своём пути. Сколько ещё стоять, исполняя устаревший приказ, гоняя коров и дезертиров?! Вот она, доля лейтенантская – быть между солдатами и генералами, отвечать и тем и другим. Что делать?

Наконец Геннадий взял бинокль, пробрался буквально по головам и спинам через толпу к шоссе. Хорошая дорога, до самой Москвы идёт, только трупов на ней много, уже покрытых стаями птиц, лакомящихся свежей человечиной. Нет, отсюда ничего не видно, надо вот на то возвышение и на стоящий там разлапистый дуб забраться, оттуда посмотреть. Геннадий взошёл на лесистый пригорок и полез на дерево. И уже там он услышал приближающийся гул немецких самолётов. Значит, аэродром у них теперь совсем рядом – и трёх часов с прошлого налёта не прошло. Где же сталинские соколы, которыми так гордилась вся страна? Ну да ничего, он успеет.

Не, не успел, даже до половины намечаемой высоты дерева не добрался, как всё вокруг превратилось в ад. Только что оглушительно оравшее, гудевшее и мычащее скопище вдоль дороги вдруг, как по команде, на мгновение замолкло и остановилось. И тотчас устремилось в лес, но поздно, да и слишком их было много, чтобы моментально скрыться от опытных палачей, наслаждающихся безнаказанным убийством. Немцы бомбили, даже не утруждаясь пикированием и пулемётной стрельбой, просто стали засыпать всё бомбами. И отсюда, с возвышения, было видно, что бомбят весь город. Небо черно от самолётов с крестами на крыльях. Видимо, устав от упорства обороняющих каждый дом защитников города, фашисты решили просто спалить и город, и окрестности вместе со всеми обитателями.

Нет, всё же хаос, пусть и «детерминированный, апериодический», лучше ада! Всё в дыму, пыли и копоти, уши разрываются от каждого взрыва, трясётся и содрогается всё вокруг, взрывные волны раз за разом проносятся ветром. И лишь одно, напрочь закрывшее все остальные, желание-цель – спрятаться, выжить! Геннадий махом слетел с дерева и забился под ним в небольшое углубление, за стволом толстого старого дуба, сжался в комок, укрыв голову руками. Переждать, переждать, это не будет длиться бесконечно, боезаряд закончится, улетят, выжить, переждать. Да, всё верно, частота взрывов пошла на убыль, сейчас закончится. Вот тут-то и грянуло! Этот взрыв перекрыл остальные, запахло бензиновыми выхлопами и горящей древесиной. Налёт сразу же прекратился, видимо, гитлеровские пилоты сами оторопели от такого фейерверка.

Вот, собственно, и всё, нечего больше охранять, да и наверняка некому. Кто там выживет, рядом с тремя тоннами взорвавшегося бензина? Откомандовался, трёхкубовый, можешь теперь смело свои петлицы с тремя ромбиками старлея поменять на одну, для себя, родимого, пулю. В лоб, для верности.

Лес горел, языки пламени ярко и проворно охватывали высушенные долгой июльской жарой деревья одно за другим. Массив небольшой, до вечера всё сгорит, больше никто здесь прятаться не сможет, ни беженцы, ни дезертиры, ни инженерно-понтонный взвод, ни эвакуируемый скот. Огонь всех уровнял. А он, Генка Кузнецов, выжил только потому, что был с другой стороны шоссе, отделившего, словно водораздел, горящий лес от уцелевшего, живых от мёртвых. Теперь он не старший лейтенант РККА Геннадий Антонович Кузнецов, теперь этот чумазый, одетый по недоразумению в офицерскую форму человек с остекленевшим взглядом, бездумно глядящий на лесное пожарище, просто Генка-Кузнечик. Он не сберёг своих солдат, не сберёг доверенное лично ему, за всё расписывался, народное имущество, ох какое дорогое. Он даже бинокль и фуражку потерял, когда с дерева летел. Вояка, твою мать, тьфу! Одно слово – вредитель. Как теперь сыну в глаза смотреть, если придётся свидеться? Хотя вряд ли, и поделом. И всё же, вспомнив о сыне, Геннадий передумал стреляться. Ну что толку, надо будет судить – осудят, а пока, может, удастся пистолет во врага разрядить, может, хоть одного паскудника немецкого уложить. Надо им мстить, гадам, до самой полной победы мстить. На чьей стороне будет победа, комсомолец Кузнецов не сомневался ни на миг.

Геннадий опять вышел на дорогу, огляделся – нет, живых не видать, жар от дружно горящего леса обжигает даже здесь, в десятках метров от кострища. Он сел на край шоссе и стал зачем-то чистить от земли и пыли сапоги и форму. Увлекшись, и не заметил подошедшего к нему сзади человека с палкой в руке. Лишь в последний момент Кузнецов услышал сквозь треск горящего леса чей-то тяжкий выдох, и голова отключилась. Словно выключателем в затылке щёлкнули, чик, и темно и в глазах и в мыслях. Сквозь удушливый сон Геннадий чувствовал, как с него стягивают кобуру, снимают часы и сапоги и даже портянки, наверное, судить будут. Потом голосом рядового Пилипчука кто-то говорит: «Вот и подыхай здесь как собака, с приказом своего генерала, мразь краснопузая, н-на-а сука». Ещё один щелчок во лбу, и теперь уже полная отключка.

Несколько раз Геннадий слышал голоса – о чём говорят, не разобрать. Слышал рокот моторов и шум колёс проезжающих по дороге машин. Слышал лязг танков и грохот тяжёлой техники, сотрясающей своей массой всё дорожное полотно. Слышал, но сил открыть глаза не было. Жутко болела голова, раскалывалась, не давая даже пальцем пошевелить. В мыслях полный сумбур. Очень медленно, по одному ничтожному мазку стала вырисовываться картина произошедшего и сейчас происходящего. Сначала он осознал, что жив, потом ощутил своё тело, боль, обездвижившую его. Затем вспомнил, кто он – Гена Кузнецов, и наконец, воспоминания о недавно произошедшем, постепенно восстановили в памяти все события прошлого дня. А может, позапрошлого? Сколько он так лежит неподвижно, словно мёртвый, на самой обочине? Тяжело думать, устал, кажется, сейчас ночь, прохладно, устал…

– Штей, штей, швайне! – И пинок в бок.

– Гер зольдат, айн момент, айн момент. – И его поднимают, хватая под руки, ставят на ноги, которые почти не держат.

– Юден? Комунен?

– Да ну, какой из него юден, морда рязанская, волосы светлые, нос картошкой, нихт юден, гер зольдат. – И его щупают за нос и ворошат в волосах.

Папир!

– Айн момент, айн момент, гер зольдат, битте. – И из его нагрудного кармана вытаскивают документы.

Геннадий с трудом открывает глаза и видит перед собой здоровенного детину-немца в серой солдатской форме. Тот брезгливо листает военный билет старшего лейтенанта РККА и, ничего в нём не поняв, небрежно швыряет его в сторону, подальше от шоссе. Резко указывает всей рукой на дорогу.

– Шнель!

Опекун поспешно тащит с трудом перебирающего босыми ногами Геннадия в толпу. Да, да, чёрт возьми, толпу таких же, как и он сам, пленных.

– А ну, старлей, давай-ка очухивайся, можа, ещё повоюешь. Крепись же ты, зараза немощная, я на кой тебя от этого гада оттаскивал, а ну, встань, стервец, крепко.

И Геннадий встал, отмахнув от себя руки поддерживающего, он рассмотрел, наконец, обладателя писклявого голоса. Этот голос был таким заискивающим перед рядовым фашистом и таким грубо приказным перед лейтенантом Красной армии.

– Вот и славно, злость пошла, значит, и сила будет, значит, ещё повоюешь. Не серчайте, старший лейтенант, я вас специально злил, чтобы вы двигаться могли самостоятельно.

Ну да, наверное, он прав, ведь вообще-то это он немца уболтал, Геннадия оттащил и в чувство привёл.

– Тогда спасибо, рядовой, – буркнул Геннадий своему спасителю и поплёлся, держась за нестерпимо болевшую голову, в общей толпе пленных красноармейцев.

Они уныло и неспешно, вытянувшись в бесконечно длинный узкий людской поток, шли в сторону города, шагая по обочине, чтобы не мешать проезжавшим изредка машинам. Чего только не наслушался Геннадий в этом сброде, когда-то числившемся красноармейцами. Что под Белостоком и Минском[3] все армии в плен сдались вместе с командованием, что генерал Павлов уже у Гитлера служит, что скоро, через месяц, Москву сдадут, и войне конец. Дескать, скинут немцы власть большевистскую, тогда и жить можно будет, и пленных отпустят всех по домам, на что им кормить такие толпы. Причём плели этот бред только несколько особо ретивых говорунов. Основная масса бывших солдат лишь молча перебирала ногами, изнемогая от нещадно палящего солнца и запаха свежей гари. А вот Кузнецов запахов не чувствовал, совсем. Видать, вышиб из него Пилипчук четвёртое чувство обоняния напрочь, хотя, может, ещё восстановится.

До реки, всего километра два, тащились несколько часов. Пить хочется нестерпимо, вода совсем рядом, но не пускают. Наконец конвоиры назначают людей разносить три бака с кружками по толпе. На несколько тысяч человек три бака! Каждому по одной кружке. Да что ж вы творите, немчура проклятая, неужели воды днепровской жалко?! Все толпятся, рвутся поскорей к бакам. Те уже пустые, водоносы опять по пояс в реку забегают и опять тащат живительную влагу в толпу. Все завидуют водоносам, раз за разом окунающимся в днепровскую воду. На пятом рейсе кружка воды достаётся и Геннадию, пить надо быстро, толпа страждущих нетерпеливо ждёт, когда ты освободишь кружку. Четыреста грамм речной воды, на таком пекле, для взрослого мужика – что брызги на каменку, испаряются мгновенно. Особо ушлые стремятся пробраться к заветному баку по второму, а может, и третьему разу. Кому-то расквашивают нос, кому-то ломают челюсть. Все жёстко, но пока ещё в рамках приличия, упавших не запинывают. Водопой длится часа два, конвоиры, перещёлкнув затворы карабинов, стоят настороже, готовые выстрелить в каждого, кто самовольно попробует приблизиться к реке. Кто-то просится промыть гноящуюся рану, но получает прикладом по шее. О еде даже речи нет, хвалильщиков «замечательного» фашистского будущего уже не слышно.

Все сидят или лежат вдоль берега, пьют вприглядку, всего лишь кружка воды за весь день на жаре лишь раздразнила жажду.

Рядом с Кузнецовым опять этот невзрачный мужичок средних лет, с хлипким телосложением и пискляво-тонким голоском. Однако именно он, тщедушный, бесстрашно оттащил совсем не мелкого Геннадия от немца, по сути, спас от смерти. Фашисты пристрелят не задумываясь любого, хоть чем-то им не угодившего.

– Спасибо вам, ещё раз.

– Ну, это ещё вопрос, спасибо ли. Может, через пару недель такого путешествия и проклинать меня будете, что от верной и быстрой пули вас оттянул.

– Вряд ли, что же они, все время будут так с нами, без кормёжки и почти без воды, куда хоть гонят-то, не в курсе? Мы же не разбойники какие, мы военнопленные.

– Ну, про джентльменство на такой войне можно забыть, командир. Они нас беречь совсем не расположены, видать, цель у них бороться не только с евреями и большевиками, а со всем населением. Мы-то уже третий день бредём, насмотрелись на их художества, вовек не забудешь. Вчера мимо одной деревни прошли, дотла всё сожгли, и трупы кругом. Нет, не солдаты, простые сельчане, и бабы, и дети, и стар, и млад, всех подряд изничтожили, так и лежат, поди, неприбранные, падальщикам на съедение. И от нашего турпохода я хорошего не жду. Мне батя про польский плен рассказывал, когда их в двадцатом Тухачевский бросил под Варшавой. Пока до лагеря шли, вовсе не кормили, пить только из луж разрешали, считай, половина по дороге от голода да дизентерии околела, а ляхам этого и надо, забот меньше. А в лагере и вовсе до людоедства дошло, сколько тысяч паны загубили, целую армию[4]. Многие, просто желая прекратить мучения, на охрану сами кидались, чтобы пристрелили быстрей, чтобы отмучиться. Девять грамм свинца в лоб получить для многих казалось везением.

– И как же ваш отец выжил?

– А сбежал, вместе с одним еврейчиком они подкоп хитрый под ограждением изобрели и сбежали. До границы близко было, по лесам и болотам добрались за неделю, словно звери дикие от людей прятались. Да и не считали они поляков людьми после лагеря. В общем, выжили.

– И в чём хитрость их подкопа была, отец вам рассказал?

– Не, не успел, он всего-то месяц дома прожил и помер. Его только цель добраться до дома силами питала, а дома он и скончался вскоре. Вот так, старший лейтенант, не знаешь, что лучше, выживать любыми средствами или сразу в герои податься. Одно знаю, ежели недотрога-удача ко мне вдруг лицом повернётся, то бежать надо в леса, немцы народ городской, лесов не любят, не полезут в чащобы, попытаются измором взять. Уж подыхать, так хоть и от голода, лучше свободным от немчуры. Тут вот леса непролазные, с болотами есть недалеко, Ельнинские.

– Это из елей, что ли?

– Да не, лес там разный, главное, что большой и дремучий, просто посреди него городок стоит, Ельня называется, оттого и название. Вот ежели отсюда шагать, то километров пятьдесят будет, не больше, на пару ночных переходов. В сторону… – Солдат задумчиво стал крутить пальцами по воображаемой карте. – В сторону юго-востока. Да, вот от вечернего солнца левее.

– Это откуда такие подробные сведения о местности, рядовой?

– Дак я ж смолянин, вон с того, южного берега, с Красноармейского переулка, будете рядом, заходите, первачком угощу. А в Ельне у меня мать жила до замужества, ездил я в гости к родственникам, ох дремучие места, немец там точно заблудится.

– М-да, осталось дело за малым – сбежать от этих церберов.

– Это да, вопрос сложный, одно знаю, бежать надо, пока по русской земле идем, до Неметчины если и дойдёшь, то сам смерти попросишь, а на польское гостеприимство рассчитывать тоже не приходится. Как голова-то, полегче?

– Трещит жутко, сотрясение у меня, бывшие подчинённые поленом по мозгам угостили, думал, вообще скончаюсь, вернее, ничего не думал, нечем было.

– Эк ты им насолил, командир, о, гляньте, подъём играют.

Да, действительно, их гонят вдоль берега к переправе, наведённому через Днепр понтонному мосту. Сейчас пойдут на тот берег. Но немцы не пускают, ждут весь вечер, всю ночь, загнав огромную людскую массу в прибрежный овраг. Тесно, тревожно, отупляюще-безнадёжно, и лишь ночная прохлада даёт небольшую передышку. Геннадию даже удаётся немного поспать.

На рассвете опять гонят, теперь уже к самой переправе. У её начала стоят несколько автоматчиков, руководит всеми молодой офицер. Пленных выстраивают в ряды по три человека и, через определённые промежутки времени, пускают на плавучий, слегка качающийся мост. Пошли. Начало колонны уже на том берегу, а основная масса ещё и не начинала строиться в шеренги, ещё даже из оврага не все вышли. Как же их много! Тысячи, тысячи, а конвоиров охраны и роты не наберётся. У них даже боеприпасов на всех не хватит, ведь рвани сейчас пленные дружно на охрану – и хана конвою, как котят голыми руками передушат. Наверное, многие это понимали, уже всё осмотрев и подсчитав, но кидаться первым, заведомо точно принимая на себя первые выстрелы, ради жизни остальных… нет, желающих не было. Всего-то несколько дней прошло, ещё есть силы, ещё теплится в каждом надежда, что всё образуется, что пока терпеть можно. Отчаяние обречённых, отягощённое надеждой, ещё не набрало той всесокрушающей мощи, при которой сметаются любые конвои и ограждения. Сейчас у них не хватает силы отчаяния, а потом, у изнурённых бесконечным голодным походом, просто не хватит физических сил. Так и брели, ещё вчера бравые вояки, послушно выстраиваясь в тройки и стараясь соблюдать интервал между рядами. Вот и его, Кузнецова очередь. Дождавшись отмашки фашистского офицера, очередная тройка пленных ступила на сборный, чуть покачивающийся мост.

Геннадий, идя по немецкой переправе, профессионально оценивал качество блоков, покрытия, сборки, устойчивости и осадки понтонов, примерную грузоподъёмность и сроки развёртывания. Неплохо, неплохо, но тяжёлые танки не пройдут, слабоват мостик, даже людей межат, заставляя держать интервал между рядами, советские средства понадёжней будут. Увлёкшись расчётами, и не заметил, как вдруг вся колонна остановилась прямо на мосту, и они уткнулись в спины впереди идущих. Что там за заминка, что за шум? Вдруг с берега, который они только что покинули, прямо в них открыли огонь. Автоматчики без предупреждения стали выкашивать мост, через долю секунды он обезлюдел, лишь несколько тел, или уже бездыханных, или ещё истекающих кровью, осталось лежать на покачивающихся блоках переправы. Основная масса пленных была в реке, кто-то ранен, но большинство сами попрыгали в воду, пытаясь спрятаться от смертельных автоматных очередей. Поплыли кто куда, некоторые остались рядом, пытаясь поднять руки, одну руку, рассчитывая на милосердие фашистов. Топили всех, автоматчики прошлись по мосту, меняя обоймы и щедро поливая свинцом днепровские воды, спинывая лежащие на переправе тела в реку. Вряд ли кто выжил, долго стреляли. Что им, извергам, не понравилось, зачем столько людей истребили?

Впрочем, Геннадий ничего этого не видел, только догадывался по шуму. Очутившись в воде, он как-то сразу сообразил, что нужно делать – не от моста, а под мост. Внутри каждого плавучего блока должны быть небольшие полые пространства. Всё верно, законы физики не обойдешь, есть пусто́ты, есть место, куда голову просунуть, есть чем дышать. Вот здесь и расположимся до ночи.

Спустя некоторое время опять погнали колонну пленных, уже без происшествий. Потом машины ездили, потом ещё колонны людей, вернее, фашистов. Пехота подтягивается, на Москву метят. Неужели и вправду столицу сдадут? А что, запросто, Кутузов сдавал, но через пару лет русские гусары всех парижанок перепробовали. Было уже такое, значит, и ещё раз будет. Ведь всё равно победят, раскачаются, соберутся силами и мыслями и попрут басурман до Берлина. Нет, немок Геннадию совсем не хочется, сейчас бы домой, к Маше[5]. Обнять её, приголубить, двухлетнего сына Юрку[6] на закорках потаскать. А жена-мама чтобы вокруг них кружилась в своём коротком слегка просвечивающем голубом платьице. Всё, Кузнецов, ожил, оклемался, про женские прелести вспомнил. Да, великое дело вода, живая, проточная. Ещё вчера чуть веки приоткрывал, а посидев пару часов в воде, уже о ласках супружеских заскучал. Днепр это сила, недаром главную ГЭС на этой реке построили. Да и сама Русь с Днепра началась, с Киева. Вот если так по течению плыть, до него как раз и доберёшься. Что там сейчас? Раз за небольшой Смоленск так бились, то уж в городище Киеве немцам точно рога обломают, там наверняка и войск побольше, да и киевляне свой город просто так врагу не отдадут, все защищать выйдут[7]. Но тут сразу вспомнилась толпа вчерашних беженцев, перемешанных дезертирами. Сколько там здоровых, крепких мужиков было, многие с оружием, и все наперегонки из города драпали. Нет, лучше про дом вспоминать, про Казань, про родных.

Хороша водица, прогретая крепким июльским зноем, но человек не дельфин, после почти суток сидения в реке больше всего хочется на сушу. Выбираться решил перед рассветом, затемно почти никто не переправляется, освещения на переправе нет, к утру любого часового дремота и зевота одолеет. Вот так по течению и плыть, чуть подгребая, чтобы не захлебнуться, одним лишь носом наружу, главное, от моста подальше, подальше, только в том и спасение. Благо тёмное новолуние стоит.

Все получилось! Отдрейфовал потихоньку от понтонов, обернулся, начал понемногу грести, а потом перешёл на быстрый брасс. Здесь уже не достанут. Опять обернулся, темень, ни зги не видать, лишь совсем вдалеке видны редкие огоньки разрушенного города. Прекрасно, можно и к берегу, что тут этого Днепра с середины, от силы пятьдесят метров, мигом доберёмся. Ещё когда небо на востоке лишь слегка разбавляло черноту, пряча звёзды до следующей ночи, Геннадий выбрался на левый берег, примерно в километре от переправы. Посидел на бережке, прислушался. Вроде тихо, сейчас надо первым делом до леса добраться, а там и отдохнуть можно будет. Так вдоль берега и пошёл, осторожно ступая босыми ногами по влажному песку.

Но ни леса, ни даже кустарника в округе не наблюдается. Овраги, поля, пустыри, неудобья. Уже и солнце высоко, и от реки пришлось свернуть, она к посёлку шла. Уже и ноги в кровь исколол, и муки голода одолели. Оглядев окрестности, Геннадий решил схорониться до вечера, а затемно продолжить путь на юго-восток, к обещанному лесу. Вон, вроде, овражек неплохой.

Спустившись вниз, Кузнецов вдруг столкнулся с невесть откуда взявшимся солдатом. Польским солдатом, интересная у них военная шапочка, сразу видно, с какой армии её обладатель. Только как его занесло сюда, да и какая сейчас польская армия может быть, самой Польши уже два года как нет.

– Свои. – Геннадий успокаивающе выставил пустые руки перед поляком.

– Русски мне не сво́и. – Поляк тоже выставил перед Геннадием свои руки, в каждой по ножу.

– Да что ты, брат, успокойся.

– Тамбовски вулк те́бе брат.

– Ну ты же видишь, что у меня ничего нет.

– Вем, цо у те́бе ниц не́ма, ни брони, ни бутов, а́ле ты русски. Товарищ червоны.

– Ничего не пойму, что ты там лопочешь, давай для начала успокоимся. – И Геннадий просто сел на склоне оврага, примирительно улыбаясь агрессивно настроенному поляку.

– Сам дай спо́куй, хло́пак. – И поляк тоже сел на склоне напротив.

И ещё вопрос, кто кого больше боится, безоружный и босой, ослабленный голодом Геннадий, или этот истеричный поляк, вполне экипированный, и котомка, и шинель, и в руках по ножу. Молодой, лет, наверное, двадцать шесть, как и Кузнецову, и тоже офицер, бывший польский офицер.

– Ты как здесь оказался, откуда ты?

– Те́бе пши́шел побачить.

– Да брось ты задираться, ведь война-то у нас теперь одна, и враг общий.

– То не мо́я во́йна. Мо́я в Польце.

– И что, ты до своей Польши собрался шлёпать?

– Те́бе не спы́там. По́йду.

– Слушай, пан, а у тебя пожрать ничего нет? Ну, враг моего врага, мой друг.

– Цо? За́раз. – И, воткнув ножи в песчаный склон оврага, поляк стал торопливо рыться в котомке, полной, с выпирающими боками. – Маш. – Протянул Геннадию приличный шмат зажаренного на костре мяса.

Ну, пан, уважил. Такого вкусного блюда оголодавший за четыре дня Геннадий сроду не ел. Разве может быть что-то вкуснее зажаренной на костре говядины, и совсем не важно, что она внутри сырая, а снаружи обугленная, с песочком, хрустящим на зубах? Пир!

– Ты где таким богатством обзавёлся?

– А там о́бок, быдла и́ле кцешь, кру́вы, кру́вы.

– Ну да, коров там много сейчас, сколько хочешь, по лесам и полям бродит бесхозных, – подтвердил Геннадий, заглатывая очередной кусок жёсткого, но безумно вкусного мяса.

Они просидели в овраге до сумерек, поспали по очереди. Познакомились как следует. Поляка звали Рышард Спыхальски[8], он был поручиком артиллерии в польской армии. Служил на советско-польской границе. Когда было присоединение, вот тут они чуть не подрались, поляк утверждал, что это была советская оккупация, в общем, попал поручик в советский плен. Где-то под Смоленском их держали, а когда немцы стали к городу подходить, то поляков хотели вывезти на восток, но по пути бросили. Сказали, что попали в окружение, и что вообще сейчас не до них, шагайте, мол, на все четыре стороны[9]. Все поляки решили немцев дождаться, чтобы им сдаться, а Рышард не утерпел, решил самостоятельно до Польши добираться. Геннадий вкратце тоже поведал свою историю. А вечером, в сумерках, они расстались. Мясо из котомки Рышарда пополам поделили, одному всё равно не съесть, испортится. А ещё Спыхальски дал Кузнецову один нож, и они пожелали друг другу дожить до победы, своей победы. На том и расстались, разойдясь в противоположные стороны.

В ту ночь, блуждая в потёмках по полям и буеракам, Геннадий понял, что прежде всего ему нужен не лес, а обувь. Совсем ноги убил, не дойти ему никуда босым. Первым желанием было обратиться за помощью к жителям деревни, которую он сейчас обходил. Однако перед глазами маячила картина панического бегства той толпы, что видел на окраине Смоленска. Такие помогут? Такие и немцам его, и кого угодно сдадут, лишь бы самим выжить. И Кузнецов уходил прочь от деревни. Уже под утро он набрёл на какие-то хозпостройки. Сараи и загоны для скота, бокс с ямой для техники, солома, доски, бидоны, две телеги, инвентарь, всё брошено. Ничего сейчас нужного среди этого хлама нет, но до следующей ночи здесь переждать можно. Уже засветло Геннадий нашёл чью-то измазанную мазутом робу и кусок тонкого провода. Взяв солому, тряпьё и провод, стал изобретать себе обувь, нечто вроде лаптей. В середине дня пошёл дождь, беглец доел мясо, зарылся с головой в солому и уснул.

Проснулся от шума мотора и голосов. Мотоцикл, немцы, двое. Геннадий осторожно надвинул себе на лицо ворох соломы. Немцы были недолго, видать, побродили, осмотрели свои новые владения и уехали. Кузнецов вылез из соломенного убежища, приспособил на ноги изобретённое им подобие обуви, вышел из сарая. Побродил, нашёл лестницу, приставил к сараю и забрался на его крышу. Осмотрелся. Вон та деревня, что ночью обходил, вон кусты полосой идут, видимо, река, напиться можно будет. А вон и лес, но далеко, до утра успеет ли добраться? С началом сумерек пошёл.

До леса он дошёл лишь к обеду следующего дня. Солнце стояло в зените, когда Кузнецов, скинув с ног ошмётки стёртых «лаптей» подошёл к опушке. Он опять босой, но зато под защитой леса. Голодный, уставший, хромающий на обе ноги, один-одинёшенек, безоружный, не знакомый с местностью, уже неделю не ведающий, как дела на фронте. Но счастливый тем, что вырвался из плена, добрался до леса, что живой. Теперь надо отдохнуть и решить, что делать, кое-какие намётки уже есть.

Где солнечно – там мухи, где тень – там комары. И везде муравьи, везде. Про поспать и речи нет, с таким обмундированием он здесь долго не протянет, сожрут заживо. Как ни крути, а придётся идти к людям. Там, на востоке дымило что-то, может, деревня, может, посёлок, надо туда. Двигаясь по краю леса, Геннадий дошёл до железной дороги. Тишина, никакого движения. Ещё через пару километров набрёл на хорошую широкую дорогу. Двигаясь вдоль неё, дошёл до развилки с указателем: «Смоленск ‹–› Ельня» и маленькой кривой стрелкой в сторону: «Щербачёво».[10]

**********

[1] Кузнецов Геннадий Антонович (1915–1941), погиб в районе Ельни, при попытке пересечь прифронтовые укрепления немецких войск.

[2] Павлов Дмитрий Григорьевич (1897–1941), генерал армии, вместе с ближайшими помощниками осуждён и расстрелян за «…трусость, развал управления войсками, бездействие власти». Ещё несколько генералов были объявлены виновниками катастрофы начала войны («козлы отпущения») и расстреляны. Все материалы «Дела Павлова» были засекречены до середины 90-х годов.

[3] К началу июля около 300 000 тысяч советских солдат, включая нескольких генералов, были взяты в плен в Белостокско-Минском котле.

[4] В ходе Советско-польской войны 1919–1921 в плен попало, по разным оценкам, от 100 000 до 150 000 советских военнослужащих. После взаимной репатриации в 1923 году вернулось (выжило) меньше половины.

[5] Кузнецова (Мальцева) Мария Андреевна (1917–1943), скончалась от туберкулёза в Казани.

[6] Кузнецов Юрий Геннадьевич (1939–1946), умер от гепатита в Казанском детдоме.

[7] Киев был взят гитлеровцами 19 сентября 1941 года. К моменту начала оккупации треть горожан покинула город. Между отходом советских и приходом германских войск в городе около суток властвовали мародеры, грабившие всё и вся. Когда немцы входили в город, на некоторых улицах их встречали хлебом-солью. В ходе Киевской оборонительной операции советское командование установило печальный военный рекорд всех времён и народов – одномоментно в плен попало более 600 000 советских военнослужащих.

[8] Спыхальски Рышард Ярослав (1915–1944), погиб в огне Варшавского восстания.

[9] Кроме общеизвестных Катынских жертв, несколько сотен польских офицеров и интеллигенции находились в заключении под Смоленском до начала Германской агрессии против СССР. Судьба большинства из них неизвестна.

[10] Названия деревень выдуманы автором. Сожжённых фашистами деревень несколько тысяч, можно выбрать любое название.