Русалка революции

14 мая 1972 года, в одном из городских парков Каунаса, в знак протеста против оккупации Литвы советским режимом совершил самосожжение молодой человек по имени Ромас Каланта. После этого люди вышли на улицы, стали наезжать на ментов и уничтожать советскую символику, взвились национальные триколоры, зазвучали гимны времен независимости. Власти ввели в город усиленные наряды милиции и десантников, которые бросились хватать и мочить национал-революционеров. Практически за день основные очаги общественного сопротивления были подавлены. Потом начались репрессии. Милиция и спецслужбы организовали поголовную фильтрацию всех альтернативных тусовок в республике.

СОБЫТИЯ В ЛИТВЕ. 14 мая на одной из площадей Каунаса под лозунгом "Свобода Литве" совершил самосожжение выпускник средней школы, сын преподавателя одного из вузов РОМАС КАЛАНТА (1953 года рождения). Трое его товарищей окружили горящего и не давали никому к нему подойти. Они были арестованы и им было предъявлено обвинение в "умышленном убийстве при отягчающих обстоятельствах" (в УК РСФСР это статья 102). Имена их "Хронике" пока неизвестны. Р. КАЛАНТА скончался в больнице через несколько часов. Похороны были назначены на 18 мая. За несколько часов до назначенного времени тело было тайком вывезено из морга и похоронено. Люди, пришедшие на похороны, пошли на место самосожжения. Собралась очень большая толпа. Милиция стала разгонять ее. Собравшиеся оказали сопротивление. По слухам погиб один милиционер. После этого были вызваны десантные войска, которые разогнали собравшихся. "Беспорядки" продолжались и 19 мая. Многие были задержаны. Некоторые получили по 10-15 суток за "мелкое хулиганство". Против нескольких человек возбуждено уголовное дело.

28 мая, во время ярмарки, на базарной площади г. Варена СТОНИС (1949 года рождения; сантехник) и три его товарища
вывесили национальный флаг. Товарищи СТОНИСА были сразу же схвачены милицией, ему удалось уйти. На следующий день на той же площади он совершил самосожжение. Умер он 10 июня в военном госпитале. Похороны проходили под надзором милиции и КГБ. Во время похорон все дороги в Варену были заблокированы. 3 июня на одной из улиц Каунаса (площадь, на которой совершил самосожжение Каланта, охраняется) сжег себя по тем же мотивам АНДРЮШКЯВИЧУС (1912 года рождения; рабочий). Умер он на следующий день в военном госпитале. Похоронен был милицией тайно, в неизвестном месте. 10 июня на улице Капсукас пытался совершить самосожжение ЗАЛИЧКАУСКАС (1910 года рождения; рабочий), но был схвачен. Сейчас он находится в военном госпитале.

Хроника текущих событий. Выпуск 26, 1972

По всей Литве шли посадки по дурдомам, люди сваливали в другие города, в том числе в Таллин, где обитала целая группа литовских беженцев. Другая часть беженцев прибыла из Москвы и Питера. Этот пипл спсался от дурдомов, которые им грозили по случаю визита в СССР американского президента Ричарда Никсона. Известно, что в США хиппи выступали против Никсона как разжигателя вьетнамской войны. Советские власти собственным хиппи тоже не доверяли: кто знает, что могут выкинуть эти больные на голову?

В обеих столицах, которые заокеанский гость должен был посетить, фасады зданий на центральных улицах красили до второго этажа (выше якобы из окна автомобиля не видно), а ненадежный народ пытались рассадить по дурдомам. Люди валили в Таллин отсиживаться. По весне в городе высадился целый десант. Среди новых гостей здесь появились такие персонажи, как Диверсант, Джонни, Сережа Зимин, Юра Федоров, Клёпа, Сержант, Монро, Сеня Скорпион, Вася Лонг, Саша Ермаков... К сожалению, всех не упомнить — столько воды утекло! Питерцы тоже зачастили: Лео, Женя Кричман, Жгиров, Кирилл Воскресенский, Гена Зайцев, Меланья... Нарисовалась даже хипповая троица из Тбилиси: Гурам, Шота, Наина. Гурам утверждал, что они — единственные хиппи во всей Грузии. Но хотя грузины, по его словам, вовсе не считали себя частью СССР (даже якобы в аэропорту объявляли: "Внимание, объявляется посадка на рейс в Советский Союз, по маршруту "Тбилиси-Москва"), к проявлениям западного либерализма — в виде потертых джинсов и длинного хайра у мужчин — они относились крайне нетолерантно. Вот троица и перебралась в Эстонию — поближе к реальному Западу...

В те времена под Таллином находился всесоюзно-известный рыболовецкий колхоз им. С. М. Кирова. Тут были очень крутые зарплаты, а для колхозников устраивались шумные и дорогостоящие мероприятия. По Песочнице прошел слух, что в этом колхозе будет рок-концерт с бесплатным пивом по случаю летних дней молодежи. Но когда наша десантная рота высадилась на кировском побережье, то никаких предполагаемых позиций там не обнаружила: ни рок-концерта, ни пива... Пипл угрюмо переминался с ноги на ногу в ожидании обратного автобуса. Курить тоже не было. А хотелооось! Неподалеку от остановки, на пригорочке, разложила скатерть с напитками и закусками компания местных рыбарей. Я решил стрельнуть у них сигаретку. Не успел я еще подойти, как мне уже машет человек из их команды:

— Эй, ты кто, давай сюда!
— Я... литовец! Хочу курить.
— А выпить не хочешь?

После первой стопки сразу же пошла прана по сосудам.

— Ты что тут делаешь?

Я сообщил, что скрываюсь от советской власти за участие в народном восстании: 

— Каунас, революшн, баррикадас!
— А твоя компания, там, на остановке — тоже литовцы?
— Да, литовцы! Мы должны были встретить здесь наших эстонских друзей, но как-то потерялись...
— Ну так зови своих приятелей сюда!

Через пять минут вся наша тусовка, которую я оперативно предупредил про "литовскую революцию", сидела вокруг импровизированного стола. А водки — залейся. Сразу видно: колхоз-миллионер. Эдика от такой наглости даже немного заколбасило:

— Вова, карэн уркас вырубонас! — обращается он ко мне (Карэн — это наш знакомый урка), намекая, что пора бы и честь знать, а то ведь местные могут и не понять юмора. 
— Герай, баррикадас но пасаран!

Ну как отсюда уедешь, когда только-только появились белокурые девахи-рыбачки. Они налетели щебечущей стайкой на наш издержавшийся гаубичный взвод... Я решил остаться вместе с герлами. Как оказалось — правильный был выбор. Они отвели меня на местную дискотеку, представив своей клике литовским революционером из Каунаса, только что с баррикад. Народ проявил недюжинную солидарность, тосты только и опрокидывались под "Nopasaran!" Я чувствовал себя прямо-таки Оводом. В завершение ко всему, одна из русалок затащила меня к себе на чердак, на сеновал. Правда, с утра имела место быть немного стремная сцена. Подруга повела меня вниз, в дом — познакомить с семьей, накормить завтраком. Ее папа, голый по пояс усатый амбал, посмотрел на меня с интересом:

— Ледукас? Литовец?

Я утвердительно закивал:

— Ледукас, ледукас!

И тут он что-то меня спросил по-литовски. Я это понял из интонации, но ничего не понял. Да и вообще, кроме "герай" по-литовски ничего не знал.

— Герай!

Я ему кивнул с выражением "знаем-знаем", и тут же постарался что-то втереть по-эстонски, с якобы литовским акцентом. Главное — сбить папу с толку, а то, не дай бог, откроется история — сильный выйдет конфуз...

— Ну и что теперь будешь делать?
— Хочу пойти посмотреть город. Никогда здесь не был!

Дочка вызвалась меня сопровождать. Мы, в самом деле, поехали из Кирова в Таллин, и рыбачка водила меня по Старому городу, по всяким таким забойным для туристов местам, а я все думал, как бы случайно не напороться на знакомых. Бог миловал — все сошло. Но ее знакомые, как ни странно, повстречались.

— Это кто с тобой?
— Да так, один ледукас. Из Каунаса...

Вечером, когда уже темнело, я ее посадил на автобус до Кирова. Моего литовского адреса она не спросила. Эстонские девушки — очень воспитанные.

Сейшен в Тарту. Одним из самых крутых сейшенов на раннем этапе развития советской хип- и рок-культуры был двухдневный фестиваль в Тарту летом 72 года. Народу навалило очень прилично, причем — не только из Прибалтики. В первый день зажигали на тартуском стадионе. Народ бросился танцевать. Менты начинали пресекать такое спонтанное поведение. Астральный начальник не дает им покоя... Получилась странная ситуация: на сцене выламываются рокеры, динамики убивают, а на земле сидит по-концлагерному, на корточках народ. Всякая попытка встать на ноги жестко подавляется. Типа "сиди — не рыпайся!" Народ начал напрягаться. Все больше и больше непокорных поднимаются, назло псам системы, с колен... Церберы в панике. Они не знают, что делать. И тут, словно сговорившись, все вместе, человек семь-восемь, бросаются к Солдату и берут его в коробочку. Парень слишком близко подошел к сцене, оторвавшись от основной массы танцующих. Вот его и взяли на мушку. Толпа страшно возмутилась, засвистела. А когда менты вели Солдата сквозь строй, народ просто бросился на них и отбил узника. Менты разошлись. А через минуту Солдат вновь нарисовался перед толпой, снова слишком близко подошел к сцене и опять был схвачен сгруппировавшимися ментами. И вновь отбит толпой. После чего он появился перед ней в третий раз, изгиляясь в еще более развязной манере. Но менты больше не появлялись. Уступили поляну. И тут весь народ затанцевал с удвоенной энергией!..

Спать отправились к одному местному челу-студенту, любезно предложившего свою комнату нашей интернациональной бригаде. Разлеглись. Буквально вплотную друг к другу. Человек двадацать. А окна — не открыть! Ирка Лягуха воспротивилась: "Ой, тут холодом аж зарезает, заиндевеем!.." Я помучился часа два, а потом пошел спать в прихожую. Там вовсю трахались две парочки. Бирути с приятелем пялили каких-то местных девок. Так что мне пришлось пойти аж на самую лестницу. Минут через десять ко мне присоединились еще пару человек, так же не выдержавших пытки герметической комнаты. Ну, что ж: спали мало — зато поржали...

На следующий день сейшн должен был проходить местечке Эльва, под Тарту. Это была совсем густая местность, открытая эстрада скрывалась под вековыми деревьями, обступавшими естественный амфитеатр с трех сторон. Здесь можно было, практически, открыто бухать и даже — мазаться! Активисты моментально надербанили маков, кто-то достал батлы. На сцене царил жесткий хард-рок. Кто лежал, кто ползал. Кто-то стоя изображал, как он себя чувствует... Вдруг пространство резко прорезал звук спецсигнала. Я обернулся. Буквально в двух шлагах от меня резко тормознулся серый милицейский микроавтобус, из него выскочил мент и открыл дверь. Но оттуда никто не вышел. Я обернулся и увидел, как, буквально мимо меня, проносят за-руки-за ноги упитого абсолютно в хлам человека, с длиннющим хайром, волочащимся, буквально, по грязи. Да и сам человек — полностью в грязи, как будто нарочно извалялся. Такой вот Вудсток... "Да, — подумалось мне, — сильно парень схакует, но жалко, когда тебя вот так прямо уносят со всеобщего праздника!" Это был, как потом выяснилось, Рейн Мичурин. Наша первая встреча (он ее, к сожалению, не помнит). Рейна загрузили в микроавтобус и увезли. А меня кто-то аккуратно взял за руку:

— Привет, пойдем, гуляем!..

Это была одна из девчонок, трахавшихся минувшей ночью в прихожей.

— Это ты? Я тебя узнал! Давай, погуляем!

Мы пошли с герлой в лесок, за кусты, благо — они тут были густыми. Как-то странно было вот просто так, ни за что, получить приглашение на фак во время крутого рок-сейшена, под квакающие поливы соло-гитары и уханье большого барабана... Еще большее недоумение я испытал после того, как возвращаясь с этой герлой лесной тропинкой к сцене, я встретил своего приятеля, с которым она тут же заговорила, приглашая погулять, а мне сказала: "Пока, увидимся!" Да, прямо какой-то сон в летнюю ночь... Вернее, это был еще день. Вместе с настоящей ночью пришел настоящий сон — в смысле как мечта поэта. Небольшой командой, человек в шесть, мы отправились, после завершения сейшена, искать ночлег где-нибудь в округе. Это был спонтанный психоделический жест, свойственный хиппи: шаманистическим чутьем выйти на затребованные цели. Все были уверены, что жилье — будет, и тупо ломили вперед. И, действительно, когда уже стемнело мы уперлись в какой-то небольшой особнячок, окруженный густым садом. Поглядели в окна — внутри пусто. Ну и заселились. В трех комнатах мы разбились на три пары. Но со мной была не та шальная эстонская гитана с рок-фестиваля, а некая питерская девочка, которую я тоже видел впервые. Наша компания прожила в этом особняке два дня и три ночи — пока не кончились найденные на кухне продукты. 90% всего времени провели в постелях. При этом все были вне времени. Некий коллективный галлюциноз на эротической почве. Я даже потом написал стихи под молодого Пушкина:

Как чудно было мне с тобой!
Готов я вспоминать хоть вечность
Те ночи, полные тобой,
Тех дней счастливых бесконечность...

Более того — послал их в Литературную газету. И, еще более того — получил ответ от главного редактора, который прислал мне длиннейший список книг, с содержанием которых следовало бы ознакомиться молодому поэту прежде, чем предлагать свои произведения на суд массовой общественности. Совет мэтра как бы звучал: "Скромнее нужно быть, молодой человек!" Да, такие были времена...

Выру. Другим крупным мероприятием в лето семьдесят второго был сейшен в Выру — районном центре на юго-востоке Эстонии. Собственно какого-либо особого сейшена, в смысле рок-фестиваля, здесь не было. Но слух о том, что фестиваль будет, разнесся в считанные дни по всей стране великой — от Прибалтики до Урала, от Белого моря до Черного. И народ повалил-поехал...

Весь месяц накануне выруского сейшена я провел в Питере — "поступал" в тамошний университет, на экономический факультет. На самом деле, поступал весьма формально. Серьезного желания учиться тогда не было, но и просто так где-то пахать не хотелось. Одним словом, я пришел на первый вступительный экзамен в рваных левисах, красной нейлоновой куртке на голое тело, с хайром до плеч и в теннисках на босу ногу. Другие абитуриенты — большая часть из глухих провинций — смотрели на меня ошарашенно, видимо не вполне понимая, что я — один из них (или нет?). Экзаменаторы тоже повели бровями. История. Вопрос про крепостное право. Я, конечно, материал знал, хоть специально и не готовился. Но история — один из моих коньков. Разумеется, по билету все ответил. Вернее, только начал отвечать, а экзаменатор мне и говорит:

— Я вижу, вы эту тему знаете. Но что бы вы сказали по этому вопросу?...

И начинает меня гонять по датам и именам. Оно и понятно: такого абитуриента, как я, нужно отсеять на первом же экзамене. Что б не маячил тут... Выхожу из аудитории. Абитуриенты у дверей спрашивают:

— Ну, что?
— Конечно, неуд...

Ну да, с таким видом — кто ж поставит?..

Возвращаюсь в Таллин. Как раз к Вырускому фестивалю. Во всех вагонах уже сидят пиплы. Ведь сейшен уже завтра! Когда я вышел на перрон, то наших на нем было человек двадцать, а то и поболее. При этом — ни одного знакомого. Все новые лица, новые люди... Интересно, сколько же вообще народу подъехало? Но далеко ни мне, ни новым людям уйти не удалось. Прямо у выхода с платформы нас принял усиленный наряд милиции. Всех собрали в колонну и повели в привокзальный участок. Кто такие? Откуда? Зачем приехали?.. Как оказалось, слухи о фестивале, а главное — количество желающих на него попасть — настолько напугали власти, что они не только (как я себе представляю) отменили это музыкальное мероприятие, но еще постарались всячески усложнить попадание в Выру хипповой публики. Начиналось винтилово уже в Таллине: на железнодорожном и автобусном вокзалах, в парках и скверах, просто на улице. Брали всех волосатых, джинсатых, просто нестандартно выглядящую молодежь.

Тем более, винтили в Выру. Грузили в ментовские УАЗики, другие транспортные средства и просто тупо вывозили за город, километров за двадцать. Что б не возвращались. Но люди возвращались, плюс все подъезжали и подъезжали новые системщики, со всех направлений: из Прибалтики, Белоруссии и Украины, Питера и Москвы, с Кавказа, Поволжья, Урала и даже из Сибири! Огромные толпы хиппи бродили по небольшому провинциальному городку, вырезали все маки, в том числе — на клумбе перед локальным отделением милиции. Кто не торчал — тот бухал. Все подряд, на что денег хватало. Ночевали по сеновалам, а с утра снова вылезали в город. Одних и тех же людей менты забирали по нескольку раз. Они и сами уже вполне одурели и внутренне, даже, как-то сдались. Закидали их шапками. Всех не перевешаете!

Я, правда, до самого Выру так и не добрался. Когда стало понятно, что музыки там не будет, мотивация прорываться в запретный город любыми способами отпала сама собой. Ну а так, потусоваться... Так весь пипл завтра-послезавтра будет в Таллине! Так оно и получилось. Теперь уже Таллин оказался запружен толпами хиппи. А менты все винтят и винтят. Повторяют выруский опыт. А чего винтят-то? Сами себе работу придумывают. Идиоты!

Сидим в Гайд-парке на камне, курим косяк. Вдруг, прямо из-за кустов, на нас выскакивает УАЗик, из него резко выбегают менты с оперативниками, образуя полукольцо. Мы — в рассыпную. Кто куда. Я тоже припустил. На самом приходе. Долго бежать не в кайф. Заскакиваю в кусты. Сижу, как заяц. Прислушиваюсь. Вроде как вокруг опера снуют, переговариваются: этого не видел? Неа, не видел... Ну, я сижу. Долго сижу, а они все вокруг рыщут. Да сколько можно, — думаю. Начинаю понемногу выглядывать — осмотреться, что вокруг. И тут до меня доходит, что это просто голоса прохожих до меня доносятся с прилегающей улицы, а оперов-то — давно и след простыл! Одним словом, хорошая трава попалась...

Дурдомовские истории. Между тем, подходил призывной возраст. Военкомат бомбардировал повестками. Нужно было что-то решать. В хипповых кругах элементарным выходом из ситуации считался дурдом: отлежка со статьей. Однако, такая отлежка требовала специфического ноу-хау. Ведь просто за красивые глаза доктор статью не даст! Самый распространенный жест — закос под суицид. Таким сразу ставили четверку ("шизофрения", гарантирующая неприкосновенность на всю оставшуюся жизнь). Однако, закос должен быть реалистичным. Коронный номер — порезать вены. Но так, чтобы на самом деле было все чики-пики, с реальными травмами и сопутствующими опасностями по-настоящему сыграть в ящик. Другой вариант — отравление. Типа объесться каликами до тотального коллапса. Разумеется, все эти жесткие методы представлялись довольно стремными. А вдруг не откачают?

Под отравление пытался закосить Сэм. Буквально накануне отправления в военкомат, на собственных как бы проводах, он закинулся двумя пачками димедрола — 20 таблеток в совокупности. Его сразу жутко вставило, глаза повылезали с выражением крайних изумления и стрема одновременно. Через двадцать минут приехала скорая. У Сэма к этому времени уже вываливался язык. Его, дико озирающегося по сторонам, вынесли на одеяле прямо в карету с красным крестом тамплиеров. Два дня откачивали в клинике, потом отправили в дурдом. Человек, конечно, выжил, но ценой какого стресса!..

Меня спасло знакомство мамы с главврачом таллинской психиатрички, который согласился поместить меня в "санаторное" отделение. Осенью 72-го я надел бордовую фланелевую пижаму. Наша таллинская психушка на Палдиски-маантеэ — это, конечно, не Белые Столбы или Кащенко. Тут все было достаточно гуманно. Даже самостоятельно гулять выпускали, а в сущности, весь уикенд можно было вообще не появляться. Негласно, но терпели... Очень быстро я смекнул, что в нашем отделении контингент делится на две специфические категории пациентов: реальных психов и отмазчиков, прежде всего — от армии или от зоны. Мой сосед по палате, по фамилии Саар, косил от химии. Прикинулся дуриком, ждал, что закроют дело за грабеж: нервы — это святое! Зато другой сосед был вполне адекватен учреждению. У него был приход, что он не может-де ходить по земле: "Иду, а ощущение такое, что как-будто по воде — боюсь утонуть..." Кто-то из дуриков отказывался от пищи: "Она не переваривается, могу лопнуть". Кто-то отказывался мыться: "Защитная атмосфера смывается — фатально заболею!" Кстати, бывший главврач психиатрички тоже являлся членом нашего корабля дураков. Он тупо бычился на окружавших его дуриков и в невероятном количестве поглощал бутерброды с какао.

Отлеживали здесь и просто странные люди. Краснодеревщик Алик — умнейший парень с видом библейского пророка — попал сюда за то, что пописал в кафе "Пегас" со второго этажа на первый, прямо на столы честной компании. Был он в этот момент, разумеется, смертельно пьян, однако... При мне здесь же отдыхал Ибрагим. Еще тут "лечился" антимилитарист Хельдур, который познакомил нас с Джо — бывшим солистом группы "Kooma", тоже периодически попадвшим в этот пансионат подлечить нервишки. Мы образовали весьма специфический коллектив и репетировали по выходным в клубе завода "Силикат", где у Хельдура были связи с администрацией. На репетиции приходили прямо в пижамах — такой был драйв. Это был, пожалуй, лучший состав, в котором я когда-либо играл. Наш хит назывался "Баллада о Джими".

Suureslinnaselaslaps,
TemanimiJimioli.
Lastega ta mangis koos
Igal ohtal oma hoovil...

В свободном переводе с эстонского текст был примерно такой:

В большом городе жил ребенок по имени Джими,
Игравший с другими детьми во дворе.
Однажды он выпрыгнул в окно,
Но с нами остались его песни...

Помимо самодеятельных талантов, в нашем отделении можно было встретить и настоящих профессионалов. Семен Каплан работал первой скрипкой в Таллинском симфоническом оркестре:

— Ну, что, — говорил он мне, — каждый день пилить струну — никакого удовольствия! Слава богу, мой врач — интеллигентный человек. Дает мне бюллетени "по нервам". Тут, в больнице, хорошее питание — экономишь на еде. Плюс зарплата идет. Выходные — дома. Чего еще нужно?

В принципе, в город из нашего отделения можно было сваливать не только по выходным, когда в корпусе оставались одни санитары, но и по рабочим дням, сразу после обеда. Единственное условие — приходить ночевать в больницу, иначе могли лишить прогулок, а в случае протестов — отправить в закрытый блок. Однажды, в один из таких дней в середине недели, я сильно загулял, и в пьяном кураже пригласил Таню Блэк перенайтать "к себе в дурдом". Она с таким романтическим предложением тут-же согласилась. Где-то глубоко заполночь я, забравшись на забор, постучал в окошко нашей палаты. За стеклом появилась заспанная физиономия Семена. Рама приоткрылась. Я, уже вполне кондиционный, с шумом ввалился в палату, наступив в темноте, спускаясь с подоконника, как раз на того самого, который "ходил по воде". Водоход вскрикнул и, дернувшись, сбросил меня на пол. Падая, я сшиб с тумбочки его склянки с лекарствами и какие-то чашки, разбудив Химика. Тот — видимо, наученный опытом тюремных шухеров — тут же вскочил с кровати и моментально врубил свет. В меня впялились три пары глаз с выражением, как у поднятых из спячки шатунов:

— Ты чего так поздно? Все спят! 
— Да я не один, я — с бабой...

Не успел народ еще как следует оценить мою шутку, как тут на подоконнике появляется абсолютно бухая Блэк и делает двумя пальцами победный жест "виктории":

— Хелло, мэны!

Немая сцена...

Через три месяца отлежки я получил нужную квалификацию и военный билет с бессрочной статьей, освобождавшей меня, практически пожизненно, от каких бы то ни было домогательств военкомата. Теперь можно было гулять смело. А вот Ибрагим, кстати говоря, с дуркой явно переборщил. Следуя опыту Семена, он тоже начал косить от работы, имитируя суицидальные депрессии и общий упадок нервных сил. Лечащий врач, принимая все за чистую монету, шлепал ему бюллетени и отправлял в "санаторий". Постепенно Миша стал как бы и в самом деле выглядеть немного странно: опух, глаза помутнели. И чем дальше — тем больше. Мне он рассказывал, что начал ощущать некие магнитные бури. Что ни буря — так у него депрессия, едва ли не с глюками. В ход пошли уже реальные инсулиновые комы и электрошоки. В конце концов, через пару лет, как мне пришлось слышать, он попал в закрытую психбольницу на острове Сааремаа. Говорят, туда же, в конце концов, попала и Сосулька, но это — уже совсем другая история...

Таинственная незнакомка. В дурдоме получила разрешение загадочная и крайне мистическая история с Таинственной Незнакомкой, в которую я был вовлечен, волей судьбы, в возрасте девяти лет. Родители отправили меня в пионерский лагерь, где, в нашей группе оказалась одна очень впечатлившая меня девочка — настоящая Барби. В таком возрасте дети разных полов развлекаются, как правило, порознь, так что мне так и не удалось пообщаться с этой Таинственной Незнакомкой. За исключением одного раза. Это был прощальный бал-маскарад. Мальчишки из нашего отряда решили облачиться в доспехи крестоносцев: белые простыни, черные кресты, рогатые шлемы с прорезями... И был один танец, когда мальчики и девочки шли навстречу друг другу, танцуя каждый сет с новым партнером. В какой-то момент моя очередь дошла до Незнакомки. Мы взялись за руки, а мои ладони при этом были вымазаны красной тушью — как бы кровью врагов (рыцарь все-таки ж). Незнакомка как-то иронично посмотрела, но от танца не отказалась. Еще в последний день мне удалось узнать ее имя. До Таллина ехали все вместе. Там родители нас разобрали по домам. И больше я этой девочки не видел. Но иногда она являлась мне во снах, напоминая о своем существовании. И я просыпался, одержимый твердым желанием найти ее. Но как? По имени и фамилии через адресное бюро? Теоретически это было возможно, но реально руки не доходили.

Лет через восемь я впервые рассказал эту историю другому человеку — своей знакомой Свете, с которой нас связывали особые отношения. Эта высокая, статная блондинка, голубоглазая бестия, по типу принадлежала к людям, которым нравится слушать романтические истории. Это ее как-то растормаживало. Однажды, после очередного сновидения с Незнакомкой, я рассказал Светлане всю историю. Она очень впечатлилась и посоветовала мне во что бы то ни стало найти эту креатуру. И вот, ночуя уже в дурдоме, я вновь увидел сюжет с Незнакомкой и, проснувшись, понял, что прямо с утра должен пойти ее искать. Для начала — в адресное бюро. И, в самом деле, я встал и пошел в адресное бюро и спросил об адресе по заявленным имени, фамилии и предположительному году рождения. Мне выдали пару адресов. Я по ним сходил, но двери нигде не открыли. Вернулся назад в дурдом. Странное чувство — зачем ходил? Тут слышу, как за окном кто-то мое имя кричит. Выглядываю — а там Сипсик и еще несколько девочек. Приходили наведать подругу. По-пути решили и ко мне зайти. И подруга эта — тоже здесь. Ее теперь потихоньку начали выпускать. А то держали в закрытом отделении. Попытка суицида... Она мне тоже кричит: заходи, мол, в гости!

— Непременно. А кого спросить?

И в ответ я слышу то самое имя, которым звалась Таинственная Незнакомка, и я понимаю, что это — она. И еще понимаю, что видел ее не только в хипповой тусовке, но и раньше, на танцах в "Лыуна", куда она приходила со своим тогдашним другом-хиппарем: оба в вытертой джинсе и с хайром до жопы. Как же я не узнал-то? И тут — что за мистификация? Ведь я видел накануне сон, ходил искать, и — на тебе! А тут Света опять:

— Ну что, нашел свою красавицу?
— Да, — говорю, — не поверишь, но — нашел!
— И где нашел?
— Не поверишь: в дурдоме!
— Ого! И что теперь, ты к ней побежишь?
— Не думаю. У нее уже возраст не тот. Вот если бы была точно как та девочка. Ну, или немного постарше...

При этом история с Незнакомкой получила продолжение. Через несколько лет выяснилось, что мама этой герлы была некогда подругой моего папы... Вот такая кармическая связь. Не сестра ли? Есть тут что-то эсхиловское...

Римские каникулы. В 1973 году я поступил на филфак в Таллинский Пед, а вскоре после этого познакомился с Юлькой. Мы шли с Энди по Суур-Карья, к "Арарату", за вином. Прямо перед магазином чуть не столкнулись с двумя девицами. Одна — в оранжквом вельветовом плаще с капюшоном, другая — в длинном черном пальто с мехом.

— Девушки, вы не в "Арарат", случайно?
— Нет, случайно не в "Арарат".
— Может быть, составите компанию двум одиноким идальго? — Энди включил свой талант лавеласа.

Девицы переглянулись. Та, что в оранжевом, что-то интенсивно зашептала подруге на ухо... Вино покупали мы вчетвером. После чего отправились на флет к нашему знакомому, на углу Суворова и Мичурина, где уже третьи сутки подряд шла вялотекущая гульба. "Оранжевую" звали Юлия, ту, что в черном пальто — Ирина. Юлька и в самом деле была рыжей. Ее слегка раскосые зеленые глаза чем-то напоминали кошачьи...

Я стал причащать ее к хипповой субкультуре. Прежде всего — через рок-н-ролл. Первый раз мы вместе пошли в ТПИ (политех), на "Кельдрилине хели", которые теперь назывались "Вянторель" (эст. "шарманка"), но квакали при этом (в смысле гитарного эффекта вау-вау) с удвоенной интенсивностью. Это была первая группа прогрессивного рока в Эстонии, если не во всем Союзе. В зале царила полная эйфория, я редко видел одновременно такое количество глубоко удовлетворенных лиц. Юлька была вне себя от восторга, а я вспоминал концерт этой группы в эстонском лесу — первый крупный сейшен в моей жизни. Вообще, надо сказать, что рок-концерты обладали для нашего поколения функцией своеобразной психотерапии. При том, что собственно эстонская рок-музыка была, в массе своей, все же несколько тяжеловатой и немного заумной, в ней почти не было четких ирландских или зырянских ритмов. "Вянторель" — приятное исключение. По сравнению с ними "Мейе" или "Руя" — просто кислотная загруза.

Следующим инициатическим шагом для Юльки стала наша совместная поездка в Питер. В поезд сели уже на хорошем взводе, в пути догнались. Общий вагон, толпа, пьяная компания питерских подростков в соседнем отсеке. Юлька стала косить под эстонку, невпопад выдавая обрывки каких-то бессмысленных фраз. Но это было не важно. Нам, как и положено, периодически передавали батлы с разнообразными напитками, от вина до водки, и так — до самой Нарвы. Почти не спали. На перрон Варшавского вокзала вышли в совершенно остекленевшем состоянии. Голова — лучше не вспоминать. В то время местный пипл собирался на Петроградской, у кафе "Рим", что рядом с памятником радиоизобретателю Попову. Туда и отправились. Точнее, не прямо в "Рим", а на хипповый флет неподалеку, на Большом проспекте. Дверь никто не открывал. Полезли в окно. Слава богу — первый этаж. Толкнул раму — окно распахнулось. А внутри — полна горница людей! Лежат прямо на полу, вповалку. Человек пять-шесть. Рубятся с перекумару, надо полагать...

Флет на Большом был своеобразной коммуной, куда шастали вмазаться или пофакаться все, кому не лень. Официально здесь была прописана какая-то девочка, которую никто никогда не видел. Во всяком случая я — точно. Здесь было три комнаты, из которых одна представляла собой более-менее нормальное пространство, даже с какой-то мебелью, а две другие, несмотря на относительно большой метраж, были высотой метра в полтора. Так что ходить по ним можно было только сильно пригнувшись или на четвереньках. Два таких низкорослых пенала, совсем без мебели. Даже странно: откуда такое чудо? Причем потолок был "нормальный", а вот пол — приподнят где-то на метр по сравнению с остальной частью квартиры, и в эти смежные комнаты вела небольшая лесенка в три ступени. Ну, ничего, спать или просто рубиться тут можно было вполне. Не удивительно, что сюда периодически наведывались местные менты: то участковый в поисках "хозяйки", то целый наряд мог нагрянуть в поисках наркоманов. Вот и сейчас. Только-только я разбудил публику, только-только пыхнули терапевтический косяк, как вдруг — стук в дверь. Одна из девочек, как бы подружка хозяйки, пошла глянуть в глазок. "Менты!" — раздается из коридора ее истошный вопль. А тут ребята уже шприцы разложили... Все моментально повскакивали с мест и бросились к окну. Как-никак — первый этаж. Опытные менты могли бы уже караулить народ на улице, но эти, видимо, попались неопытные. Народ моментально, прихватив манатки, повыпрыгивал с окна. Мы с Юлькой — одни из самых первых. Ну и, естественно, все отправились в "Рим". Так начались наши римские каникулы.

В "Риме", или около него, на лавочке у памятника, собиралось, подчас, до двух десятков человек — хиппарей и сочувствующих. Т. е. людей с хайром, в джинсе и фенечках, а также "прилично" одетых, но со шприцами и травой на кармане. Это были еще до-сайгоновские времена (т. е. до освоения "Сайгона" на углу Литейного-Рубинштейна). Тут же пыхали, тут же мазались в кустах или сортире. Одним из самых активных "римлян" был Игорь Жгиров — сын генерала. Все от этого очень прикалывались. А Игорь, чтобы искупить карму советского номенклатурного сынка, зажигал не по-детски. Он периодически сообщал народу о тразных сейшенах, тусовках, вариантах. В те времена узнать о каких-то знаковых для нашего круга событиях можно было только через знакомых: где какая группа играет, кто откуда приехал, где флет свободный есть, где — дача. Правда, у "Рима" тоже винтили. Однажды прихватили так неожиданно, что я не успел скинуть пакет с планом. Ведут в ментуру. Найдут — срок. Пакетик-то не маленький, взял впрок. В последнюю минуту удалось незаметно выбросить его в кусты. Как-никак — на дюжину задержанных только четверо ментов. За всеми не уследить. В отделении, как обычно, переписали данные, проверили, через час выпустили. Для Юльки это еще одно посвящение. Самое интересное, что возвращаясь назад, к "Риму", мы нашли этот пакетик там же, в кустах. Так что все хорошо, что хорошо кончается!

Сходили на питерский сейшен в Академию Художеств. Выступала культовая группа "Санкт-Петербург". Но вход — только для студентов, по удостоверениям. Странная идея, никак не вяжется с либертарными идеалами рок-культуры. Впрочем, это мероприятие и не анонсировалось как рок-концерт. Но все, кто знал через своих — пришли. Пробирались через какие-то задние двери, окна, щели... И вот, идет наша компания, человек десять, по длиннющему коридору, на звуки музыки. Вдруг, неожиданно перед нами, вынырнув откуда-то из-за угла, появляется шеренга оперов, с красными повязками:

— Стоп! Кто такие? Куда?
— На концерт, — робко лепечет кто-то из наших.
— Концерт только для своих. У вас документы есть?
— Нет...
— Тогда, — командует старший, — кругом!

Мы начинаем послушно разворачиваться. Спорить мазы нет. тем более — сопротивляться.

— А теперь — бегом, марш!

И опера начинают гнать хипповое стадо назад, к выходу. Топот в коридоре стоит неимоверный, словно скачет стадо мустангов. Опера координируют скач: как-никак — в эдаком лабиринте и заблудиться можно:

— Вперед, налево, вперед, направо!...

Звуки музыки удаляются и глохнут в нашем топоте. Коридоры темные... После очередного поворота я вижу некий шкаф. Инстинктивно хватая Юльку за руку, заскакиваю за этот шифоньер, прижимаясь к стене. Пипл несется дальше. Из-за угла выскакивают комсомольцы и тоже проносятся мимо. Мы спасены! Резко заворачиваем за угол и бежим назад, на звуки музыки... Где-то через полчаса в зале появляется еще несколько наших. Пролезли-таки. Но вообще, откровенно говоря, мне как-то не по себе. Какое, все-таки, свинство все эти опера, повязки, документы, скачки вприпрыжку... А ведь могли и по голове настучать. И тут я понимаю, что весь этот пипл вокруг — и студенты, и опера, и даже наши хиппы, — дети жертв сталинского режима. Не обязательно жертв физических. Ведь и сами палачи тут — тоже жертвы: ментальные, психические, кармические... Вспоминаю, как мне рассказывала одна старая эстонка, как таллинцы были шокированы поведением только что прибывших и расквартированных в Прибалтике советских красноармейцев и моряков. Причем, не поведением в отношении местного населения (хотя тут тоже все понятно), но — собственными разборками. Пехота и флот устраивали, по не понятным для эстонцев причинам, между собой массовые побоища, с применением тяжелых ударных предметов. Били в кровь, чуть ли не насмерть. Откуда такая античеловеческая ненависть? Ясно, что не от хорошей жизни...

По понятным причинам, хипповать в России было тоже не просто. Менты перманентно вязали и за волосы (стригли), и за джинсы (резали), и за фенечки (срывали), и вообще за всякую ерунду. Помню как-то раз, в том же Питере, увидел на улице стенгазету — т. е. обычную газету, типа "Правды", висящую на стене дома, в раме под стеклом (была такая практика, чтобы "всем хватило"). И статья: "Гиббоны". Наши знали про эту газету и специально сводили меня почитать. Статья — про хиппи. Которые, понятное дело, и есть эти "гиббоны". Причем утверждалось, что это они сами себя так называют! Из-за неопрятного вида, всклокоченных волос, жуткого скотского запаха и чуть ли не готовности открыто испражняться в общественных местах. Бррр! Итак, стоим мы, читаем, комментируем, потешаемся. Ну и простой народ вокруг — тоже комментирует:

— Вон, ты глянь-ко, вот они — гиббоны-то. Сами пожаловали. Смотри, какая у этого щетина. А этот — то ли парень, то ли девка. И в самом деле — гиббоны!

Причем комментируют не весело, не шутейно, а даже очень как агрессивно. Будто мы им, в самом деле, где-то дорогу перешли. Так работала пропаганда. На пустом месте озлобляла и задирала народ. Между прочим — народ-победитель, как именовалось советское население в рамках официальной риторики. Не скажу, что у нас, в Эстонии — и вообще в Прибалтике — все было "тишь да гладь". Но такого скотского безобразия, как у восточного соседа, все-таки не было. И разница тут понятна. Большинство прибалтов еще помнили досоветские времена или, по меньшей мере, росли в семьях, где не было психологического пресмыкательства перед авторитарным совдепом. В каком-то смысле, в самом деле, тут большинство людей были антисоветчиками. А вот в России — ну и, конечно, других "старорежимных" республиках, где досоветские времена уже воспринимались как нечто легендарное — доминировало агрессивно-послушное большинство, свято верившее в безальтернативность коммунистической идеи, как она подавалась партийными демагогами. И мы, апологеты всяческих реальных свобод, были для этого большинства просто гиббонами. Справедливости ради надо сказать, что хиппи, как авангард либертарной молодежи, платили совковому обывателю той же монетой, считая его за полное быдло. Но именно — тупого обывателя, а не российский или советский (в смысле населения СССР) народ в целом, как таковой.

Философия хиппи. Осенью я познакомился с одним человеком из Москвы, выделявшемся большими познаниями в области истории и идеологии хиппизма. От него я впервые услышал имена Герберта Маркузе, Эбби Хоффмана, Джерри Рубина... Он был первый, кто членораздельно смог объяснить мне идейные установки глобального альтернативного движения, зародившегося на крайнем Западе Америки, у тихоокеанского побережья, в солнечном городе святого Франциска:

If you're going to San Francisco
Be sure to wear some flowers in your hair
If you're going to San Francisco
You're gonna meet some gentle people there.

Эмансипативная постмодернистская философия хиппизма во многих аспектах восходит к левым традициям Франкфуртской философской школы (Теодор Адорно (TheodorAdorno), Макс Хоркхаймер (MaxHorkheimer) , Герберт Маркузе (HerbertMarcuse), Эрих Фромм (ErichFromm) и др.), развивавшей антиметафизический подход в духе “патафизики” А. Жарра как “преодоления метафизики, которая определенно основана на бытии феномена” (Луи Делез). Выработанная франкфуртцами “критическая теория” была радикально направлена против позитивизма, рационализма и “просвещения” как причины отчуждения человека от его естественного контекста (чистой сексуальности). Антропологическая революция должна была начаться с сексуальной: “Makelove, notwar!” Мэтры объяснили молодежи, что всякая власть, как система авторитетов, строится, в конечном счете, на сексуальном подавлении индивида средствами навязанной правящими элитами патриархальной морали.

Маркузе был кумиром поколения “детей цветов”, его рулевым. Разработанная им, совместно с Адорно, “негативная диалектика” не признавала синтеза как примиряющего третьего на новом витке развития, но настаивала на добавочном толчке извне. Тем самым выстраивалась метафизика революции как единственного способа преодоления противоречий индустриального общества позднего капитализма (как франкфуртцы характеризовали современную эпоху). Освобождение внутреннего (либидиального) человека от рационалистического кодирования увязывалось в либертарной среде с представлениями американского психо-философа австрийского происхождения Вильгельма Райха (WilhelmReich) о всякой морали и дисциплине как результате подавления сексуальности.

Пионерами сексуальной революции стали калифорнийские хиппи, которые адаптировали эмансипативную постмодернистскую эстетику нью-йоркских интеллектуалов к собственным “коммунальным” нуждам. Параллельно с сексуальной революцией разворачивалась еще одна, и опять же — в Калифорнии: психоделическая. Тимоти Лири (TimothyLeary) начал популяризировать ЛСД, который для всего пипла стал ключом к реальной постмодернистской практике — тотальному преодолению всех остатков рациональности, сублимативному вживанию в иные пейзажи и идентичности, перепрограммированию не только гендерного, но и антропоморфного кода в целом. "Франкфуртец" Вальтер Беньямин (WalterBenjamin) так и считал, что принятие "раскрывающих сознание" психотропных веществ на химическом уровне преобразует физиологическую энергию труженика в социально-направленную революционную инициативу: "Powertothepeople!"

Знаковым событием нарождающейся хипповой культуры стало так называемое Лето любви 1967 года, когда в Сан-Франциско, со всей Америки, съехалось около 100 тысяч человек. Люди жили в коммунах и палатках, в городских парках бесплатно раздавали еду и даже наркотики. Да еще — бесплатный секс. Это был вызов системе, это был настоящий коммунизм, которого так панически боялись американские ультра! При этом советские хиппи — при всем своем эстетическом и спиритуальном резонансе с западными детьми цветов — имели собственную, "зеркальную" относительно западных прогрессистских образцов, общественно-политическую идеологию. Западные хиппи, в целом, солидаризировались с мировыми силами анти-империалистического сопротивления, апофеозом которого представлялась война во Вьетнаме. Все западные левые и пацифисты, включая хиппи, поддерживали Вьетконг, обожествляли Хо Шимина, уважали Мао и культурную революцию, восторгались Фиделем и кубинской революцией. Для нас, критически мысливших жителей СССР, весь этот набор ценностей однозначно отождествлялся с фигурами идеологической риторики тоталитарного советского режима — главного противника гуманистических ценностей, за которые выступали идейные хиппи. Поэтому мы больше сопереживали не Вьетконгу, а парням в расписанных пацификами американских касках, курящих пот прямо в окопах, под психоделическое соло Джими Хендрикса или ритмы драмсекции Карлоса Сантаны...

В наших глазах, в отличие от прокоммунистических западных хиппи, эталоном всеобщего мира и процветания представлялся капитализм, причем прежде всего — в его американском варианте (как мы это себе представляли): все есть, всего много, все можно... Здесь мы вполне солидаризировались с индийскими гуру по поводу Америки как светлого будущего всего человечества. С другой стороны, традиционная церковь, подвергавшаяся в СССР периодическим гонениям, не вопспринималась — как на Западе — интегральным элементом системы официозной пропаганды, а как раз наоборот — была символом некоторого (пусть хоть теологического!) инакомыслия, церковная мораль, казалось, могла легитимно противостоять Кодексу строителя коммунизма. Поэтому в СССР, практически, не было почитателей (тем более — последователей) лево-радикальных формаций типа Красных Бригад или Фракции Красной Армии. Впрочем, такая "зеркальная" прогрессистская идеология была свойственна не только советским хиппи, но и всей передовой молодежи восточноевропейских стран народной демократии: ГДР, Польши, Чехословакии, Венгрии, Югославии... Ведь тут везде, по иронии судьбы, с эксплуататорской антигуманной системой отождествляли не капитализм, а коммунизм. Вернее — реальный социализм в его советском варианте. Где запрещали рок-музыку и длинные волосы. А секса просто не было.

Закономерным результатом кислотного психоделизма, помноженного на стиль постмодернистской мультикультурности и практику хичхайкерского трипа, стало складывание в хиппово-богемной среде синкретического религиозно-мистического движения “NewAge” (“Новая эра”), где можно было смешивать любые культы и ритуалы, а также изобретать новые. Пробудившийся у западных психоделических мистиков интерес к Востоку способствовал знакомству западного общества с восточными практиками “просветления”. Тем более, что сами битлы отправились в Индию изучать медитацию! Индийский йог Свами Сатчитананда (SwamiSatchitananda) прибыл на Вудсток — эпохальный рок-фестиваль в августе 1969 года, с которого началось взрывоподобное распространение хиппизма в мире (причем, не только на Западе, но и с другой стороны Железного занавеса) — и торжественно провозгласил начало новой космической эпохи — эры Водолея (Aquarius), которая сменяет предшествовавшую эпоху Рыб. "До сих пор Америка была оплотом во всем мире демократии. Теперь Америке пришло время взять на себя во всем мире духовное лидерство!" — такими словами обернутый во все белое, с хайром до плеч и весь в фенечках йог закончил свой спич, после чего Джими Хендрикс (JimiHendrix) сыграл на электрогитаре гимн США, постмодернистски смешав высокое с низким. А известный поэт-битник Аллен Гинсберг (AllеnGinsberg) написал стихотворение про “автомобильно-бензиновую Америку”, в которую врывается Слово гуру о ее новой, высокой миссии среди языцев.

Приход эры Водолея был озвучен в легендарной рок-опере “Hair”, в песне, которая так и называется: “Aquarius”. Почему именно Водолей? В астрономии известен период т. н. перцессии — вращения Солнечной системы вокруг центра нашей галактики, вызывающего эффект смещения земной оси или блуждания полюсов. Полный оборот системы происходит примерно за 26 тысяч лет . Этот космический цикл был известен уже шумерским жрецам. В древнеиндийский традиции он называется “манвантара” (т. е. “период Ману” как небесного человека). Его делят на 12 зодиакальных домов, и таким образом наша планета, как и вся Солнечная система в целом, проходит через эти звездные секторы в процессе своего движения вокруг центра галактики. Порядок 12 эр манвантары идет в противоположном годовому движению Солнца направлении. Предыдущая космическая эпоха находилась под знаком созвездия Рыб (эра Христа-“рыбы”, греч. “ихтиос”). А до этого была эпоха Овена, еще раньше — Тельца (древнеегипетский культ Аписа), и так далее, снова до Водолея. Созвездие Водолея связывается в шумерской мифологии с образом бессмертного старца Утнапиштима, живущего по ту сторону мирового океана и владеющего водой жизни. Отсюда его синоним: Водолей. Пророки Новой эры связывают ее с грядущими благодатью и изобилием, которые должны сделать всех людей счастливыми и духовно совершенными. Новые технологии эксплуатации мозга помогут привести человечество к ультимативному прозрению.

When the moon is in the Seventh House
And Jupiter aligns with Mars
Then peace will guide the planets
And love will steer the stars
This is the dawning of the age of Aquarius
The age of Aquarius
Aquarius! Aquarius!

Московская пурга. Москвич хорошо знал Алену, Солнце, вообще весь Психодром — стартовую базу событий Первого июня. Он пригласил меня к себе в гости, на Новый год. А буквально через несколько дней после того, как мы договорились ехать, меня, прямо с лекции, вызвал к себе в кабинет декан. Там меня ожидал высокий человек в безликом сером костюме и сказал, что хочет со мной побеседовать, но не здесь, а на улице. Мы вышли. Таинственный незнакомец предложил следовать за ним, и минут через пятнадцать мы были у входа в большое серое здание классицистского стиля, где во время немецкой оккупации размещалось Гестапо, а после нее окопалась штаб-квартира республиканского КГБ. Мы поднялись в кабинет. Это была явная вербовка.

— Вы нам хотели бы помочь?

И как аргумент всепроницательности:

— Вы, вроде как, в Москву собираетесь? Кстати, как зовут вашего попутчика? Вот и рассказали бы нам после поездки, что там в молодежной среде происходит. Ну и здесь могли бы понаблюдать! Ведь вы из хорошей семьи...

Я, конечно, напрягся: откуда они узнали про Москву? И главное — так быстро! Неужели москвич сообщил?.. Но зачем они тогда спрашивают, с кем я еду? Что тут делать? Не ехать? Предупредить знакомых? Сделать вид, что ничего не произошло? Я дипломатично отказался от сотрудничества, сославшись на врожденную рассеянность и забывчивость. Тут ведь нужна память, как у разведчика!

Ситуация неожиданно разрешилась тем же вечером. Мама спросила меня:

— К тебе на днях в институт никто не заходил?
— Заходил. Какой-то кагэбэшник, я думаю. Спрашивал, не собираюсь ли я в Москву. А ты откуда знаешь?
— Ко мне недавно заходил Володя, спрашивал, как у тебя дела, чем занимаешься. Я ему сказала, что ты собираешься в Москву с приятелем.

Тут я все понял. Володя — старый знакомый нашей семьи, бывший сосед. По некоторой информации, он долгое время работал резидентом в какой-то западной стране. Империи нужны были преданные люди. Их пытались привлечь, прежде всего, из корпоративной среды ближайшего окружения прокуратора провинции. Видимо, этот Володя и навел на меня того, в сером костюме, забросить удочку, предварительно снабдив его совершенно случайно полученной от мамы информацией...

Мы с моим московским другом спокойно приехали в заснеженную столицу, никто нас не доставал. Местная хипповая публика собиралась на Новом Арбате, в "Ивушке", где считалось хорошим тоном упиться в хлам. Рядом, в "Метелице", тусовались мажоры, которых Солнце постоянно колол на дринк. Однажды вся тусовка отправилась на концерт "Скоморохов" в клуб "Энергетик", располагавшийся напротив гостиницы "Россия", на острове посреди Москвы-реки. Перед железными воротами входа на территорию клуба собралась огромная толпа. Нам всем удалось каким-то образом просочиться внутрь. Мне сказали, что трио Градского — едва ли не самая крутая московская команда. Народ в зале, действительно, шизовал по полной программе, предварительно набухавшись под самую завязку. В действительности рок-концерт вовсе не был главным официально заявленным мероприятием клуба. Таковым считалось кино, а музыканты лишь как бы разогревали зрителя перед сеансом. Они выступали на сцене клубного кинозала, перед зашторенным экраном, на котором, после нескольких часов сейшена, обязательно, чисто ритуально, прогонялась заявленная картина. Глядя со стороны на энергичные массы, запрудившие подходы к "Энергетику", можно было подумать, что это люди рвутся на фильм. Одним словом — общество спектакля...

Начало (1 часть):  http://www.liveinternet.ru/users/644802/post297890948/