Вова умер от сердечного приступа во сне 22 марта.

Он похоронен на Перепечинском кладбище. Участок 88, место 2008.

По воле Вовы возможность комментирования дневника закрыта. Сам дневник со всеми комментариями остается открытым для всех.

Обсуждение любых вопросов, связанных с Вовой, ведется здесь: Drug_GUVHa.

Сердце болит ужасно. Аж перепугался. Всю ночь муки.
Если двину коня, простите меня за всё.
Пожалуйста.

Да, и ещё — у меня нет ощущения зря прожитой жизни. Я считаю, что прожил жизнь счастливо. Была любовь, были удачи, была гармония с мирозданием. Недаром я любил сидеть ночью на берег пруда и смотреть на луну. Я даже сейчас не задумываюсь на тему, счастлив ли. Когда нет адской боли (а лишь только умеренная) — я счастлив.

Это недолгие моменты, но они есть. Я считаю, это важно. Вот сейчас боли нет, и я счастлив. Они короткие, но они, сука, есть. Пока есть.

Жизнь — кастинг, горим и гаснем. (с) Баста.

Относительно чистое утро. Проснулся чистый, без боли. Это огромное счастье, окошко в приступах боли. Сейчас это основное счастье, счастье момента. Я ещё чистый после вчерашней ванны, и олимпийский огонь в жопе пока ещё не зажгли. Ноги, впрочем, всё ещё не ходят, и болят всего лишь как после часа на коленях на каменном полу.

Самое скверное в таких окошках — понимание того, что это крайне ненадолго. В любой момент стальной ёрш может снова поползти по костям, царапая костный мозг изнутри. Успеваешь прочитать письма поддержки, порадоваться, ненадолго притвориться что ничего не происходит — на полчаса, на час. Иногда почти допечатываешь коммент, и понимаешь, что уже не успеваешь, стальной ёрш уже ползёт.

*

Матушка издевается сейчас: "Я сделала гренки, иди бери". Крохотными шажочками, боясь разбудить огненных змей. Иди, блядь. Нахуя тебе минута покоя. Хорошо хоть, что меня это не удивляет; я ж её знаю. Кстати, важно — когда я помру, не давайте ей ни копейки. Можете забрать похоронить, хоть в чистом поле закопать, но денег ей не давайте. Насчёт "заберите, закопайте", это я серьёзно. Если дать ей денег под благовидным предлогом, она труп отдаст. Закопать можно в любом диком месте подальше от города. Гробов и камней не надо, пусть просто земля.

Самое страшное во всём этом — невероятное ощущение бессилия. я всегда больше всего этого боялся и я это получил. Бессилие и в боли, и, что хуже — в банальных действиях, самых простейших. Не говоря уже о закопании.

Но самое важное, это письма с добрыми словами. Не поверите, как это греет в минуты передышки. Хоть как-то снимает ощущение "я здесь, в аду, а они все там, на газончике за заборчиком". А когда пишут, это мерзкое чувство отступает. Мне это пиздец как важно, на самом деле, да.

Проснулся в ясном сознании от мерзкой огненной боли во всю длину обеих ног. Они пульсируют и будто горят пламенем, и это уже второй день. Иногда будто кто-то сжимает кости ног сильными огненными руками. Часто приходится стонать вслух. Этих звуков не было в сталинском замке, лишь очень редко и издалека. Сейчас я делаю их сам.

Но хорошо, что я сейчас сам свой. Вчера я чётко понимал, что боль делает меня не собой. Когда наступает боль, это уже не Вова. Это уже только боль, а Вова надет на неё, как Петрушка на палец. Боль, оказывается, это самостоятельное существо.

Вчера в сознании была основная цель, успеть сделать добро. Но если так будет продолжаться, то какое добро может сделать безногий человек, постоянно стонущий от боли, безногий (!) и к тому же в чужой власти. (Да, мать чужая, это факт). Если не будет ремиссии, я так и не смогу сделать завещание или по-другому помочь тем, кого люблю.

Меня подвели ноги, блядь. Я тупо не могу ничего сделать, не слезши с кровати. Никаких вам покатушек на голубых мерседесах, блядь (как подумаю об этом фильме, прям омерзение берёт). Ниччего не успею сделать, ничем не смогу порадовать тех, кого люблю. Гнусное ощущение, гнусное. Этот императив, отдать всё в хорошие руки, оставить после себя хорошее хорошим людям, он чётко стоял и вчера, и сегодня, но поздно, поздно! Это угнетает не меньше, чем осознание близкой смерти.

Кстати, ясной нитью в сознании проходит осознание бренности всего материального. Оно всё тоже осталось там, за горизонтом. Деньги, вещи, красивые штуки... ноль. Вот только часы с римскими цифрами жалко, последний подарок судьбы, купленный после первого визита к гематологам. Вон, висят, тикают. Ну зачётные же. Но всё равно, ноль. Даже не жалко всего того, что я сделал своими руками. Даже не жаль дневника, хм.

* * *

К вопросу о дневнике. Я хочу, чтобы он остался, но с замороженными комментами. Как зарытая в песке тетрадь. Мне неважно, будут его читать или нет; понравится кому-то, или вызовет отвращение. Просто чтоб был какое-то время. Вдруг кому понравится. Потом, конечно, он тоже сгинет со всем сущим, чо.

Вопрос памяти меня занимает мало. Кто-то запомнит хорошее, кто-то плохое; это всё неважно. Всё уносит время; это я вчера понял окончательно. Царь Давид знал, о чём писал. Царь Давид был прав. Я когда впервые почитал, ходил как мешком ударенный. Потом стёрлось, забылось. засыпалось под ворохом повседневности. Люди! Почитайте, почитайте! Там верно всё записано, оно так и есть. Впереди только пропасть, куда сваливается и пропадает всё. Вы все там, ещё на берегу, а я тут, на краю, и это правда.

Я не рассчитываю на много времени. Врач в замке не дал мне ответа на вопрос, каковы шансы и сколько. Но быть тем, что я там видел, я не хочу. Боль искупляет, бла-бла, но у меня ещё только самый стартик. Всего несколько дней.

Понял, что видение волка в туалете сталинского замка было, вероятно, мороком.

Блядь, нельзя было начинать химию. Надо было бежать оттуда, от доброго врача, которого я чуть ли не боготворил втайне, надеясь на чудо. Бежать, пока была ремиссия после стартовой терапии. Но нет, блядь, мы же мужественные, мы всё вытерпим... Вот терпи теперь, как стальная раскалённая кочерга гуляет по твоей ноге, проворачиваясь внутри.

Идея — зло. Идея распространяется на несколько людей. Но в боли, человек один, как таракан в стеклянном стакане.

Главный секрет рака — лечение, это нихуя не лечение. Это средневековая пытка, растянутая на максимальное время. Они продляют не жизнь, они продляют боль. Нахуя?

Кстати, убедился в ложности категории надежды. Нет никакой надежды, нет никакого компаса земного, награды за смелость. Враки-хуяки. Есть огонёчки, но они быстро гаснут. Толку от неё, как от рекламной вывески — сияет, но не греет.

Матушка, вчера — "Сходи в магазин!". Прелесть, просто прелесть. Это так, по ходу дела.

Здравствуйте, меня зовут Вова. Первое утро дома. Проснулся в ясном сознании, оценил обстановку; это пиздец. Ибо проснулся я от того, что обосрался, да. Крупными кусками. Чарльз Буковски с Лихоборки, блядь. Четыре утра.

Чувствую себя на каком-то огромном пустом вокзале. Всего, что было понятно или дорого или важно — всего этого теперь просто нет. Сознанию просто не хватает масштаба, чтобы оценить размер катастрофы. Это всё равно что линейкой мерить шестнадцатиэтажку.

То, что с началом терапии мне пиздец будет по-любому, я знал заранее — насмотрелся в замке, чо. Только тогда, на предварительной терапии, даже видя всё, что я видел, я не мог представить, каково это будет в реальности. Всё оказалось гораздо хуже, чем я мог даже начать воображать. Гораздо, гораздо хуже. Прежнего меня уже нет, и не будет никогда, и времени остаётся катастрофически мало.

Аудит физики:
— Болит левая нога. Проснулись оба прошлых перелома, что ли. Она почти отнялась, действует с большим трудом. Это разом отнимает 90% моей подвижности. Если химия так действует на ноги, то абсолютная беспомощность мне гарантирована, причём сразу. Какое там "прожить оставшееся время для дорогих мне людей", если я ковыляю как зомби, и это не фигура речи. Никаких покатушек на голубых мерседесах (о, ненависть к этому фильму, лютая ненависть к сатанинскому вранью этого фильма).
— Жопа, это одна большая рваная рана. Не надо объяснять, что она адски болит. Это я заметил ещё на предварительной терапии; и что же будет, когда наступит полноценная? И если от неё отказаться, лучше уже явно не станет, мне пиздец.
— Адски болит левая, дважды переломанная в своё время нога. Привет Болотной площади и унитазу больницы, куда я попал в 2008 году из-за алкоголизма. Расплата, расплата.
— Я теперь инвалид, подвижность крайне ограничена. Физиология разнесена в щепки.

Аудит психики:
— Я с вами разговариваю с расстояния в миллион миль. Поэтому я даже и не виню никого, кстати. Категория суждения людей для меня щас вообще не существует. Всё хорошие; они все просто за миллион миль отсюда. У вас там своя жизнь, которая жизнь. Здесь ежеминутный ад, причём и физический, и душевный.
— Отключил оповещения о приходе и удалении читателей. Никого не сужу, незачем.
— Голова щас ясная, но надолго ли. Я могу перенести штормовые стрессы, типа пяти дней растянутой смерти напарника, но надолго ли меня хватит на "мягкие лапы" общения с матушкой, которая то лопается от неприкрытого садизма, то сереет от лютой ненависти.
— Эмоций, кстати, почти ноль. Волк из сталинского замка никуда не ушёл, он здесь. Но постоянная боль в ноге отвлекает, зараза такая, мешает думать.

А ведь всего один укольчик химиотерапии сделали. И такой эффект ядерной бомбы на всё тельце. Левой ноги считай что нет; я никуда не могу пойти сам.

Основной вопрос практический, стоит ли продолжать "терапию". Его я ещё не решил. Если жить в таком аду, с полу-параличом конечностей, в абсолютной беспомощности, то идите в жопу. Которой, у меня теперь можно сказать что нет. Это лютая рваная ноющая рана, от химии. От начальной химии. Бог есть, он знал, куда метить. Причём ад и на физическом, и на психологическом уровне. А поверх, толстым слоем, беспомощность перед властью люто ненавидящего меня человека, который главной целью своей ставит меня подчинить, сломать, и даже не уничтожить, но продолжительно и всласть садировать. Уже были вчера вопли на тему Лавры и проч. Тут никакой волк не поможет, волки не ломаются, волки несовместимы с православием, проверено.

Перспектива: растительное, абсолютно подчинённое существование на правах православного растения, полный отказ от своей личности. Оставшаяся от личности тряпочка будет каждодневно полоскаться, мучиться, изощрённо садироваться. Меня больше не будет никак, вообще никак. Я уже знаю это, и это уже свершившийся факт. Я попал в ад. Простой реальный ад боли и унижения.

Кстати, похвалил себя за то, что во время вчерашнего катастрофического пиздеца, на мать я матом ничего не сказал. Несмотря на вполне практическую катастрофу. Если кратко подбить итоги последних двух суток:
— я едва подвижен и с трудом могу ходить (матушкины вопли вчера, "сходи в магазин!", прелесть).
— сильно болит левая нога, хотя я её не бил, на землю не падал, травм не было. И я имею в виду "сильно", реально сильно, даже в покое. Ходить только мелким шажком и с опорой.
— я один. Друзья есть, но они все щас будто в параллельном космосе, где-то там, за горизонтом.
— жить (если жить) придётся на чернобыле постоянной ненависти матушки.
— мне придётся привыкать к постоянному садированию меня. Не уверен, захочу ли.

Физиологически, мне пиздец. После пары дней начала "полноценного курса", я лишь за два дня убедился в том, что "терапия" лечит гораздо меньше, чем калечит. Фактически, это лишь изощрённый садизм над беспомощным человеком — и не надо возражать, я это видел своими глазами, раз; и проверил на своих костях, это два.

Главная мысль: надо постараться успеть сделать что-то для тех, кого люблю. А пока на мягких лапах. Надо хотя бы неделю, чтобы освоиться в новом инвалидном теле.

Надежда как категория для меня сейчас не существует; стыд тоже.
Эмоций тоже почти нет, кроме боли обоих родов. Каждое движение даётся с огромным трудом.

Я один. Прежнего меня больше нет.

Надо отоспаться и выбить хотя бы неделю, чтобы освоиться в новой реальности. В замке это представлялось просто; реальность же... в общем, реальность.

Если кто-то из тех, на кого я подписан, хочет чтобы я отписался — скажите об этом. Я бы сам отписался от такого дневника, да.

Если что, комментировать можно в этом посте. Ну уверен, что буду отвечать — мне надо нормально помыться, разгрести барахло, нормально пообедать, зазырить пару серий любимых мультов, и даже, может быть, чуток поспать. И потренировать мимику у зеркала, чтоб людей не пугать. Они же хорошие, я в этом сам убедился. Кстати, именно там-то, в замке, это и понимаешь.

Также, напоминаю, что пока что прогнозы выживаемости у меня не очень высокие, и если кто будет ставить лайки к записям ниже, тех я утащу с собою в ад. Ну, или скину их в ад по дороге в рай, хе-хе.

В моём телефоне Т9 при наборе "меня выписали" первым вариантом предлагает "меня вымирали".
Полёт по планам мироздания продолжается.

Сегодня у меня не день, сегодня вселенная.

Mechanical Moth — Personal Oblivion.

Приехал домой на такси. Включил дома телевизор. Сел.
Пустыня. Ноль. Вакуум. Мне неинтересно ничего на экране. Вообще. Никак.
Это просто посторонний ящик с цветными картинками, типа узора листьев осенью на земле.

Мать на кухне ест суп. Доела, пришла. Смотрит как на пустое место.
Это не шутка. Ноль эмоций. Пошла смотреть телевизор. Крым! Блядь, вот я же знал, что она будет смотреть про Крым. Показательная позиция равнодушия, но... не совсем показательная, но намеренная. Как манёвры военного флота у берегов недружественной страны. даже морская тема рифмуется. А я и не удивился. Всё правильно.

Моя пещера в говне, завалена её барахлом. Всегда, когда меня нет дома какое-то время, она заваливает мою пещеру своими или посторонними вещами. Этакая заявка на контроль территории. Знакомо, да-с. Ноль эмоций. Они все там остались, на пятом этаже замка, эмоции. Это как на рождественскую ёлку дунуть из огнемёта: игрушки потрескались, веточки сгорели. Скелет. Ах ну да, я уже видел скелеты. Живые и не очень.

Показал ей волка. Негромкий голос, ноль эмоций, жестянка в голосе. Если бы я это изображал, я бы себе понравился. "Как клёво я с нею, а?". Не-а. Ничего такого. Просто говорил тот волк. Я теперь он; я наконец сменил ориентацию. У меня всегда был кошачий характер, я умел притворяться, я умел быть и милым, и когтистым, но теперь, больше нет. (Кстати, в тот момент мне вспоминалась моя кошка Манька, подохшая ещё на заре этого дневника). Теперь этого больше не нужно. Я сменил природу, моя кошачесть ушла; моя мёртвая кошка Манька обиделась на меня в своём кошачьем загробном мире. Я перешёл на сторону псовых, я теперь изменник.

Я прошёл в как всегда засранную, заваленную хуйнёй кухню, в чёрной куртке, в кепке, ноль эмоций. Так я знал это, мне нужно было проверить. Контроль-чек реальности.

Мать первым делом требует документы и все деньги себе. Контроль, контроль. Подчинить, обездвижить, тешиться-издеваться. Недаром, когда я приезжал в последний раз, она сидела на кухне и ела, и даже не встала, пока не поела. "Теперь ты будешь отдавать все деньги мне!" — ну, разумеется. Такой случай, враг в полной власти — диагноз, перспективы, просто беспомощная Португалия какая-то, в 1939 году, иди и грабь. А в ответ волк, волк. Чёрный лохматый волк с фанерной коробки батареи в туалете отделении гематологии. Тихо просто, "Я теперь другой, мама. Кончилась твоя власть. Кончился тот я. Нету больше меня, я остался там, на пятом этаже". Непонимание; в ответ привычный набор пальбы из пистолетиков, "милиция", "психушка", "лечить", "принимать меры", и даже эта, описанная в старом посте, блядская энцефалограмма. Волк не ржёт, они не смеются; волк просто смотрит. Примерно как отец смотрел на меня, когда я в 1994 году разъебал на его ремонте какую-то хуйню за 500 тогдашних баксов. Молча. Потом я ей, тихим голосом. "Говно твоя энцефалограмма пятилетней давности, мама. Кончился я. Нету больше меня. Тот, бывший, он остался там, на пятом этаже, среди сизых соплей и обтянутых жёлтой кожей костей". Испуг, пальба, привычный набор манипуляций — визг, угрозы, все знакомые жесты, как в надоевшем боевике, скука и предсказуемщина. Волк, волк. Чёрный лохматый волк. "Я тебя больше не боюсь, мама. Я и раньше не боялся, — я нервничал. Я дёргался, я выносил всю ту ненависть, и корни этой твоей ненависти мне известны и понятны. Я держал компромисс. А теперь всё, теперь нет компромисса. Теперь я главный. Пять дней рядом со мной, руку протяни, умирал человек, и я даже не спросил себе другую койку. Шумно умирал, с брызгами и спецэффектами умирал. А я ел и спал на расстоянии вытянутой руки. Ты думаешь, мне страшно? Мне доктор сказал, меня ждёт примерно то же. Примерно такая же химиотерапия, да. И довольно скоро. Какая милиция, мама? Какой прокурор? Что они мне сделают того, что не сделает рак? И сделает довольно быстро? Мне больше не страшно, мама". Визг, я этого так не оставлю, визг-визг. А я стою. Не улыбаюсь, нет. Эмоции все утекли вместе с гноем и флегмой напарника, вместе с его сизыми сгустками, вылетавшими из лёгких. Визг. А мне всё равно не страшно. Тихо, ровно. Волк.

Следует признать, что слабину я пару раз дал. Волк не до конца сделал домашнюю работу, четыре с минусом. Пару раз чуток повысил голос. Faux pas, как говорят французы. Ложный шаг. Ну так, реальность же. Та самая реальность, которая пробила меня высоким напряжением утром в морозном туалете, и до этого пробивала — на сталинградской койке, на Садовом кольце в машине друга, на сумрачной лестнице, где я курил в гулком тёмном эхе, с панорамным видом на бесконечно длинный брежневский корпус напротив. Лестница настолько готичная, что иногда и правда казалось, что она из "Матрицы". Она не безупречна, блядь, реальность-то. Если бы она была безупречна, она уже и не была бы реальностью, блядь.

* * *

Однако же, я примерил на себя и смиренную маску. К чему торопить события. По снегу можно мчаться, но можно и вприпрыжку. Ещё есть время. Немного, но есть. Надо подумать, как его употребить, как не проебать на все те пошлые до икоты, омерзительные в своей карамельности медиа-образы, типа "Достучаться до небес". Подумать только, я всерьёз собирался потратить какое-то своё время, чтобы пересмотреть эту слезливую пузырливую шлаеботину. Щас стыдно даже.

Вот, щас я должен отвлечься чуток, чтобы бензинчиком-то плеснуть в ваши голубые глазки, господа. Феерическое говно, все эти ваши "Достучаться" и "В отрывы". Склизкое, гадостное, лживое говно, хуже той лиловой слизи, что вылетала из горла напарника. Фигурный шарик из фольги от шоколада, который вы принимаете за алмаз британской короны. Скомканный кусок говняной туалетной бумаги в лопнувшем унитазе туалета на Курском вокзале, и то больше имеет больше ценности. Это какой-то гипноз, господа, это ваш омерзительно онанистический гипноз. И он брызжет спермой вам в глаза, блядь, а вы и счастливы "водичке". Враки-хуяки, все эти ваши фильмы про умирающих людей, летящих в красивые приключения и изрекающих смердотно сакраментальные фразы. Враки-хуяки, омерзительно липкие, как растаявший шоколад.

* * *

Ладно, мы ещё вернёмся к этой теме, наверное. Комменты отключены, потому что они мне не нужны, ну а вам, тем более (хотя многие уже небось и пальцы навострили, и остроумненьких комментиков насочинили, ага?). Слизь эти ваши комментики и остротки, господа. Слизь. Я её много видел — зелёную, фиолетовую, жёлтую, лиловую. Я, блядь, научился различать цвета, блядь. Так что лишнее это.

А меня пока попускает. Кстати, я не принимал никаких препаратов за последние сутки, и абсолютно трезв. Я просто десантирован в реальность после двух недель настоящего, неподдельного, самого что ни на есть реального ада, о котором вы даже и представления не имеете и иметь не можете — это всё равно что представлять Вторую мировую войну по рисункам детсадовцев с пестиками и танчиками.

Только вот перекурил я слишком и сразу, пока писал. Глядишь, двину коня от банального сердечного приступа, гы. Да и поесть надо.

Я на мягких лапах, если что. Я ещё собираюсь пожить на мягких лапах. Сколько получится. У меня есть пара недель на всякую административную хуйню, и я хочу потратить это время на хорошее, доброе, чистое, а не на мутное скверноблядие обличения общества, или ещё какую-то позорную, унылую, бессмысленно-бледную хуйню.

У меня есть люди, которые мне дороги, и я потрачу свой время на них. И я постараюсь сделать это хорошо. На мягких лапах.

_________
* Про лирушечку я не стал упоминать, ибо пришлось бы объяснять, что это такое. И ел я "Агушу" в точности так. Не нарочно, не вопреки... даже сам не знаю, почему. По какой-то причине был императив, что так надо. Даже не то что бы себя проверял

Весь вчерашний вечер родные разбирали барахло после напарника; уборщицы прибирали — ну, вы видели пост. Этакий суммарий всего пережитого, но там далеко не всё, конечно. Ощущение было такое, что весь опыт этих двух недель, вроде бы накопленный и переваренный и обсужденный и пропущенный сквозь хрустальное восприятие утренних сигарет и пиздец как расширенных состояний сознания, обсужденный с друзьями и кратко изложенный в постах, вдруг сложили в один огромный кузов и вывалили мне на голову. Всё что я понял, обдумал, преодолел, и проч., и проч. (в пизду пафосные слова), весь кузов разом вывалился на меня, как из огромного самосвала. Вот, разом; "чохом", как говорила бабушка.

Я охуел, господа. У меня даже нет подходящего сравнения.

В общем, меня накрыло... — пост-стрессовый синдром, что ли. После того как палату прибрали за смертью напарника, я ещё какое-то время по инерции летел на привычной уже высоте бытия, но потом... не знаю, как сказать... прорвало. Началось всё с этого поста, когда меня просто понесло потоком осознания всего произошедшего, причём не только стрессов и приключений и всего прочего пережитого (коего за эти две недели раньше мне хватило бы на два года), и вынесло на такую алмазную решимость не просто "не сдаваться", как я говорил последние годы, но жить, бить, грызть, рвать, стоять своё. Можно было бы сказать "озверелость", но озверение, оно стихийное; а это всё кристально чисто в сознании, сияет сталью, (блядь, опять метафора). Этакая холодная, даже неприятная решимость, по сравнению с которой привычное "Гувхи не сдаются", это писк младенца "не отдам свой совочек". Блядь, я позвоночником понял стальных фашистов, до последнего, до безнадежного оборонявших Берлин. Опять пафос, но когда чувствуешь этот холод в своих костях, категории стилистики вообще даже не начинают существовать.

До этого были две трансформации сдвиговых — наплюём на пафос, пусть будет — сейсмических сдвига сознания (раз, два, и парочка по-мелкому), то эта третья трансформация закончила картину. Блядь, даже не знаю, как описать... я робот-убийца, я отмороженный. Леденейшее спокойствие. Кристально ровное, полированное алмазом.

Кстати, я в это время курил в туалете. Нельзя, но если хочется, то можно. Я сидел на унитазе, сгорбленный (побочка химии, мерзейшая слабость во всём теле, походка зомби), и смотрел на фанерную панель, прикрывающую батарею. И, хоть звучит смешно, но почувствовал себя реально зверем (штамп, похуй). Скрытым зверем. Матёрым берлинским эсэсовцем, и я имею в виду буквальное ощущение, и буквального эсэсовца. Всё, это конец прежнего меня. Даже жизнь пролетела скоростным фильмом, взрослая жизнь, в штанах и с хуем, жизнь. С меня облетели все эмоции, как хайр с головы покойного напарника (я тогда ещё написал про густой шлейф его волос от койки к раковине). С меня слетели все усвоенные принципы и правила и вся вбитая хуйня. Всё скверноблядие морали цивилизации, блядь. Теперь я сам, только я сам. И только за себя.

То моё, даже для себя неожиданное "доктор, я же мужчина", сказанное в ответ на предложение покинуть место смерти Сергея, где ещё несколько часов лежал его жёлтый труп, — это опять же детский писк про совочек, по сравнению. Пусть я буду инвалид. Я понял, что инвалиды страшные люди, на самом деле. Там внутри не просто алмаз, там внутри... нет такого слова, чтоб назвать. Это космос алмаза, что ли. Я вышел из туалета сталинского замка... даже не другим человеком, а другим существом, блядь. Шатающимся от химической слабости, да. Но внутри, другое. Я специально сейчас всё это так неспешно и подробно описываю, чтобы впечатать в память и сознание, как это было, а то ведь можно охуеть и растеряться, "не понять, что со мной происходит". Любой дебил может сказать "я не понимаю, что со мной происходит", потому что он отказывается понимать это; ему страшно. Ему в створки не влезает. А мне не страшно. Я понял, очень ясно, холодно, леденяще понял. Кстати, палату постоянно проветривали, а в туалете и так всегда морозно, а я в трусах, блядь, красных — и я понял, что я хочу этот холод. Это теперь мой холод. Но это хуйня, совпадалочка, конечно.

Эта третья трансформация сталинского замка, сегодня утром. Вот в тот момент, когда я смотрел в фанерный корпус батареи под окном туалета, и увидел там волка, я понял что прежний Вова кончился, и кончился навсегда. Внешний наряд я сохраню — интересы, чувства, общение, всё-всё — но это теперь уже не я. Внешнее, это корпус. С корпусом можно дружить, складывать в него вещи, ставить на него чашки. Но внутри теперь — там живёт совсем, совсем другое.

Сталинский замок, рассвет, голый Вова на морозе распахнутого окна сидит в трусах на унитазе, курит, и смотрит в пространство. И видит волка на фанерной коробке батареи. Волк чёрный, лохматый, добродушно-стальной. И сразу всё внутри Вовы меняется; всё становится понятно. Где, что, как, каким образом; и самое главное, что ничего не страшно. Вот совершенно ничего не страшно. Опять же, как опалённая ёлка, обсыпались все страхи. Дымочек идёт ещё, конечно; подохнуть-то не хочется; но страха, как такового, нет. Обсыпался. Как обсыпались подкомандные мне скелеты в обороне флигеля из недавнего поста.

Впрочем, посмотрим, насколько эта трансформация выдержит испытание реальностью. Надеюсь, скользящая шкура скроет. Можно гладить, можно дурашливо дёргать. Внешне я буду прежний. И добрый, и жёсткий, и всё как всегда. Пожалуйста, на здоровье. Можно даже шутить на тему "Вова вышел из замка другим человеком", легко. Я буду знать, что это правда.

Правда, будут искушения, да-с. Ничего не буду говорить, посмотрим. Единственно, что мне жалко, это пропажу созерцательности. Я смогу её имитировать, наверное, как придётся ещё имитировать очень многое отпавшее, как приклеивать отпавшее перо от ошпаренной курицы. Чтоб хозяйка не заметила. Эмоции ещё, и прочие кудряшки, открытые для себя в подростковом возрасте; сейчас ненужные, как старые детские игрушки — умильные, но бесполезные. Пусть будут, пусть валяются, чо.

И больше всего меня забавляет, что все эти трансформации прошли чётко, как ступени лестницы, строенной аккуратным плотником. Вовремя приходили нужные люди, вовремя звучали нужные слова, вовремя я замечал в себе сдвиги. Можно было пальцы загибать. Вовремя случалось всё, на самом деле, и это тоже переломная новость для меня. Раньше-то, ой-ой. А теперь не-е. Всё.

*

Пост написан для себя, чтобы впечатать в память. Обсуждать тут нечего, и даже если лично будут спрашивать, я отбрешусь. Мягкая скользящая шкура, да. Можно гладить, можно дёргать. Дурашиться.

Ночной раковый жор. Тушёная капуста и запеканка из... я так и не понял чего, — всё это исчезает со свистом, притом что давно остывшее и заново щас разогретое. Сам на себя удивляюсь. Раньше меня бы вытошнило от одного вида этого серого куска запеканки в рыже-коричневой тушёной капусте. Мы же эстеты, блядь... А тут со свистом, только в путь.

Заметил в туалетной корзине бумагу, оставшуюся от напарника, спизженную и уже использованную. Я после его смерти отнёс три рулона и поставил на подоконник, для всех. Через полчаса её уже не было. Какая-то блядь спиздила, и теперь радуется. Бесит такое мерзотное, в мелочах; бесит. У самого, небось, раки в сраке, но как же не спиздить сразу три рулона? Зачем покупать? Копеечку, да сэкономить! Мерзость, мерзость хуже той грибковой гнили, которую чашками отхаркивал напарник.

Он, кстати, последнее желание знаете какое имел? "Хочу видеть солнышко". Я не шучу, это дословно. У него кровать стояла в метре от окна, и он хотел поближе. Его матушки ему тут же всё подвинули, конечно. А у какой-то мрази — на пороге смерти, желание 50 рублей сэкономить, жопу мягоньким порадовать. Какое уж там солнышко.

* * *

Кстати, раз речь идёт о жопе... от химии, вы уж простите за подробности, она у меня теперь адски болит. Жуткое раздражение, больно трогать (Да, боженька знал, куда наказывать, признаю это). Кто какое средство может посоветовать, из доступных?

Вообще, кстати, я здесь очень сильно меняюсь. Вот даже ощущаю это. Трудно сформулировать, но отлетает многое внешнее, воспитанное, привнесённое. Все эти приличия, конфузы, деликатности; всё это хорошо в Кофехаусе, но не здесь. Тут перестаёшь отводить взгляд от грязи, гнили, говна, всей этой биомассы; начинаешь воспринимать её как данность, а не как "фу, мерзость". Ну да, мерзость. И чо. Хуй, пизда, жопа, гавно, гной, понос — вот оно, блядь, оно существует, оно течёт и летает, и это данность жизни, хоть вороти нос, хоть не вороти. Ах, какашечка... А вот человек целиком поносного цвета, умирающий, но ещё живой пока, это как? А стакан мутной жижи с белёсыми прожилками, кровавыми сгустками, с хуй пойми какими сгущениями и слизистыми соплями, которые он отхаркивал полчаса, это как? И всё это реальность, блядь. Вот стоит баночка "Агуши". А вот мать напарника несёт полный стакан, в котором смешивается зелёное с сиреневым (подозреваю, что это было лёгкое). Агуша, Агуша, а я сижу как хрюша... стишочек такой я сочинил тут недавно. Не до конца, правда — логического вывода не хватило.

Кстати, я прекрасно трескал Агушу в метре от напарника, да. Эстет столичный рафинированный, Вова, блядь, ценитель тирамису и оливок в мартини, в своё время...

Ладно. Пойду я мыть жопу и орать от боли. Ы-ы. Лишь бы правда не заорать, а то все спят. Старуху, которая орала "Откройте" по ночам, уже унесли вроде. Напарника нет, кашлять лёгкими некому. Тишина в нашем сталинском замке, редкость какая.

Кстати, подарил любимой разносчице-уборщице (которая как козочка, по кроватям скачет) мыло Dove. Просто хотелось сделать приятное её натруженным рукам. Жопа у меня тогда ещё от химии не болела, правда.

Пара фоточек сегодняшнего пейзажа, чисто для себя.

Умирательная яма, или, сарай со скелетами.


[/more]

Вова объелся больничной еды, сгонял в магазин, раздал немного шоколадок, покурил в тёмном туалете, отяжелел от обеда, и готов к лёгкому диалогу с мирозданием. Блядь, я иногда даже похож на нормального человека. Хм.

Колечко так и не даёт мне покоя. Тревожный пункт. Вот честно, не ожидал, что оно так много для меня значило, оказывается. Продолжаю подсознательно искать его на всех подоконниках, полках, столах. ненавязчиво, но... как в детстве, когда потеряешь что-то любимое, и потом всё ищешь, хоть и знаешь, что нету уже. Надо поговорить с Алексом.

Завтра 8 утра кровь-вена жен. отд. дальний конец. Важно не угондошиться дарк-электро и кофе.

*

In The Nursery — Love Will Tear Us Apart (Again) (Joy Division Cover).

Блядь, я потерял кольцо "Спаси и сохрани", купленное ещё в 2001 году во время знакомства с Алексом. Мне пиздец. А-а-а... Надо будет с ним посоветоваться, что делать. Пообещал персоналу свадебный торт, если найдут. Хотя надежд, конечно, мало.

Колечко пало жертвой химии, ибо от колёс у меня по рукам пошло довольно мерзкое раздражение, этакие красные дороги, и мазать приходилось часто... кольцо мешало, и вот, этот реликт из самого счастливого года моей жизни утерян. Для меня это реальная потеря, увы.

Можно поиграть в мистику и представить это дело так, будто сталинский замок дал мне здоровье, хоть на какое-то время, но взамен отобрал самое заветное и дорогое, хоть и маленькое, да-а... Сталинские замки, они такие. Хм.

* * *

На койко-месте напарника новый персонаж, почти как из анекдота. Я его прозвал "кукольный муж"; он такой маленький, пушистенький, домашненький дядечка; незлой, но какой-то... большой ребёнок лет 60. Например, он способен сидеть ровненько, положив ладошки на коленки, и улыбаться. И так сидеть часа два. И ему будет хорошо. Ну, и с ним квази-мамаша, разумеется — такая же маленькая, в платочке, заботливая, "носочки-платочки". В целом, это настолько умилительная картина, что даже меня не бесит — хотя, странным образом, коматозный и плюющийся гнилью напарник, и то был... более живым, что ли.

Никогда не забуду этого его "солнышка хочу", и как его тётки кровать к окну двигали. Вот, никогда не забуду.

А уютный дяденька под катом. Снято с его разрешения.
Знал бы он, что творилось последние пять дней на месте, где он щас сидит.

view

Сна: 1,5 часа
Кофе: 2.
Сигарет: 3.
Амик: не принимал.

Сон, который успел присниться за короткий момент забытья, был прекрасным готическим кошмаром. Палаты замка представали мрачными заплесневелыми казематами, завешенными грязными белыми простынями; повсюду слизь и скользкая биомасса (привет покойному напарнику с его летающими кусочками лёгких). Слизь лезла в эти окна, и плескалась за стёклами, как жидкая вьюга, и гниющие жёлтые полу-трупы на койках палаты её очень боялись, и завешивали окна, чтобы слизь их не видела; причём важно было, чтобы слизь тебя не заметила — она была сознательный враг, и могла видеть. Тут я включил думалку и стал призывать полу-скелеты на койках завешивать окна простынями и ширмами (явно отзвук моей реальной истории с ширмой) — так, чтобы слизь их не видела и не лезла в окна.

more

Формула канцерного счастья — ты знаешь, что дальше будет сильно хуже, поэтому ты вынужден быть счастливым сейчас, срочно, right here, right now. Я и раньше любил говорить, что прошлое, это лишь картинка на стене, а будущего просто нет — и я, сука, был прав. Сейчас этот момент счастья у меня сжат в каждую минуту, под бешеным давлением. Вот я щас стрескал Активию с ягодным пюре — стрескал в темноте, на скамейке в коридоре, и был, сука, гораздо более счастлив, чем когда получил первую зарплату в возрасте 13 лет, за выточенные на уроках труда железные болты. Зарплату эту, 10 советских рублей, мать всё равно отобрала. Добрая была, да... Но это оффтоп; суть в том, что я сейчас миллионер счастья — от крайне простых вещей, от базовых удовольствий, я получаю гораздо больше счастья, чем многие (не хочу говорить "вы", чтоб не обидеть) получают от многолетних карьер и творческих мук.

Так вот, это счастье момента, оно щас спрессовано в жидкий азот. Эта блядская "Активия" с клубничным вареньем дала мне много больше счастья, чем стодолларовый банкнот, например. Привожу его в пример, как символ "успеха" 1990-х, когда "сто баксов" было синонимом Больших Счастливых Денег. Я полагаю, что многим, наверное, всё это и так понятно — но, как правило, понятно только в теории. Или как вариант, там, глоток свежего воздуха, избавление от тесных ботинок, всякое такое. А тут не глоток, тут каждый четверть-час идёт по цене дороже любого мерседеса.

Кстати, надо стрескать ещё одну активию.

А ещё люто бесит отношение некоторых людей к канцерным больным. Типа, как к прокажённым. Типа, надо с ними сюсюкать, скармливать им мандаринки и вообще всячески сочувствовать. Тупые омерзительные снисходительные уебаны. Вот взять и уебать хочется. Уебать уебана уёбным чурбаном, блядь. Не, чуток сочувствия, это хорошо. Чтоб не было ощущения одиночества. Но не всю солонку же. А то я щас получаю иногда личные сообщения, да-с. Состраданье и жалость... Вот взять и уебать.

Есть ещё злорадство. Я как бы в курсе, что не все меня любят, а некоторых я просто выбешиваю. Самое смешное, что от этого их злорадства я получаю позитив. Позитив, блядь! Да, я знаю что я сдохну в муках и очень больно, но зато теперь я знаю, что они ничтожества, и поэтому они гораздо более несчастны, чем я. Как бы это выразиться... Склизь, довольная тем, что она склизкая, всё равно склизь. А я хоть и подыхающий, но человек. Как-то так. И кто к кому должен чувствовать жалость, хе-хе?

Кстати, одна из причин, почему я так долго не говорил о своём диагнозе (а молчал я ещё с конца октября прошлого года) — это именно чтобы не оказаться на "получающем конце" жалости, сочувствия, и всякого прочего мутного скверноблядия. Помощь, нужна. Добро, нужно. Смех и шутки, нужно. А вот сопли-хуёпли — нет.

Пойду трескать баклажанную икру с хлебом, что папа принёс. По ночам есть хочется ничуть не меньше, чем днём. Дитя перестройки, блядь =)