Глава шестая
Из школы Зеф выскочил раньше меня, чтобы, наверное, взять инициативу в свои руки, поэтому выходил я на крыльцо с полной уверенностью, что он или скажет сейчас «пойдем» и кивнет влево, или трахнет чем-нибудь по голове без всяких кивков. На драку я настроился. Я рассчитал, что для начала защищусь папкой, потом ударю ногой, благо ноги у меня длинные, а потом как повезет. Но драться буду ожесточенно!..
На крыльце Зефа не оказалось. Мы с Авгой, который следовал за мной, как секундант, сбегали за левое крыло школы – не было мишки и за воротами.
– Смылся, кажись, – предположил Шулин.
– Да?
– Кажись струхнул.
– Ты думаешь?
Мне казалось, что такое серьезно-опасное дело не может кончиться ничем. Скорее всего Зеф придумал особую тактику, расхолаживающую, чтобы налететь, когда мы успокоимся, поэтому я был напряжен и сосредоточен, да и Авга тоже. Лишь после переулка, на людной улице, Шулин усмехнулся:
– Ну, точно, трухнул!
– Да? – опять спросил я, но уже с облегчением – на людях обычно не дерутся, а если и сцепимся, то народ не даст убить или покалечить. – А чего бы ему трухать?
– Не знаю. Может моей приписки. Я ведь ему написал, чтобы он напарника подыскивал: будем, мол, двое надвое драться. А он подходит на перемене и говорит: может, вообще капелла на капеллу сойдемся, так давай, говорит, зови свою Черемшанку, а я своих позову. Я говорю: давай, только я без Черемшанки обойдусь, у меня ближе есть, в Гусином Логу. Вот он, видно, и трухнул, коридорный храбрец!
– А у тебя что, правда там кто есть? – спросил я испуганно-восхищенно, потому что о пацанах из Гусиного Лога ходили жуткие слухи: будто они и раздевают, и насилуют, и в карты людей проигрывают, то есть режут.
– По-моему, там никого и нет. Мифы Древней Греции. Уж за два-то года я бы разнюхал!
– Припугнул, значит, Зефа?
– Да так вышло.
– Забавно… А как ты-то решил драться? – удивился я внезапной Авгиной задиристости.
– А что? Думаешь, тихий, так и драться не умею! Я, брат, залимоню – эхо пойдет. Меня батя с топором такой самбе научил, что ого-го!.. Я не потому тихий. Просто я самого города побаиваюсь. Я ведь тут вроде гостя, а в гостях знаешь как – не шибко-то… Вон бог, скажут, а вон порог, и дуй в свою берлогу. А мне пока нельзя обратно, мне сперва надо – во! – Шулин сжал кулак и вздрогнул всем своим напрягшимся телом. – А сегодня, не знаю с чего, вдруг почувствовал себя маленько дома. Да-да! Ну, и решил… Да и зефовская морда больно уж постылая, ломается, как этот!..
Я все понял и почувствовал к Авге странную нежность, какую, наверно, можно испытать к девчонке, и в порыве чуть не сказал, что в субботу мы с ним идем к Садовкиной на день рождения, а это значит, что он уже вполне свой человек среди нас, но осекся. Во-первых, Авга еще не приглашен, а во-вторых, пусть он не догадывается о моем вмешательстве в это дело. И я лишь одобрительно потрепал Шулина за плечо.
А вокруг все сверкало, была теплынь, текли ручьи. Я радостно сдернул берет и распахнул куртку, как бы говоря всем: берите меня, я ваш!.. Перед сквером ремонтировали фонтан, по лужам на трехколесиках раскатывали малыши, а на скамейках осторожно, на газетках, посиживали улыбающиеся мамы и бабушки. Из школы и в школу шагали яркие, разноцветные девчонки, размахивая кто портфелями, кто сумками с надписью «Аэрофлот», а кто нес папки на «молниях», прижимая их к груди, как новорожденных. Я представил, как Валя спешит сейчас домой, вот так же болтая с подружками, и меня вдруг прямо кольнуло, я почувствовал, что Валя вот-вот позвонит мне, явится домой и тут же позвонит. Я подхлестнул Авгу, и мы побежали.
Мама закрывала квартиру, когда я по-собачьи стелясь над ступеньками, взлетел на пятый этаж.
– Мам, никто сейчас не звонил?
– Папа.
– Нет, мне.
– Тебе и звонил. Во-первых, после обеда придет дядя Гриша, отдашь ему чертежи, они у папы на столе. Во-вторых, обед готов, а в-третьих, ни шагу из дома, пока не выполнишь во-первых. Все понятно?
– Да. Как с папой?
– Следствие возобновили.
– Опять следствие?
– Радуйся, чудак. В нашем положении и это выигрыш. Почти из-за решетки выскочил. Ну, я пошла.
Я сначала проверил, работает ли телефон, а потом сел напротив него на пол, прямо тут же, в коридоре, привалился спиной к стене и стал ждать Валиного звонка, повернув голову к ходикам в гостиной. Я ничего не хотел делать, только ждать. Маятник качался чинно и деловито. Я подсчитал, что тридцать качаний дают минуту, и продолжил счет… На одна тысяча двести девяносто пятом колебании телефон зазвонил. Я рванулся, но онемевшие ноги подкосились, и я едва удержался за косяк.
– Квартира Эповых, минуточку! – хладнокровно отвечал Меб.
– Да-да! – прохрипел я, с трудом дотянувшись до трубки.
– Аскольд?
– Он самый.
– Это я, Валя!
– А-а, привет!
– Привет! Что там с тобой?
– Да так.
– А кто это басил, отец?
– Нет, мой робот Мебиус.
– Как робот?
– Ну так. Маленький, самодельный, на столе стоит и первым трубку хватает.
– Правда? Ой, как интересно!
– А что со Светланой Петровной? – спросил я, более или менее почувствовав под собой ноги.
– Все нормально, но в школу она больше не придет, пока не родит. Вместо нее уроки у вас будет вести Амалия Викторовна, наша англичанка из седьмой школы. И знаешь, что я тебе звоню? Твои пары можно теперь легко исправить!.. Но мне неловко объяснять все по телефону. Надо встретиться.
– Давай! – выпалил я. – А когда?
– Когда хочешь.
Брякнул дверной звонок.
– Минутку, Валя!
На ватных ногах, пронизанных колючими мурашками, я неуверенно подковылял к двери и открыл ее. Это был дядя Гриша, низенький, как карлик, но цилиндрически округлый.
– Здорово, Аскольд! – сказал он, улыбаясь. – Как оно? Где-то тут твоего бати чертежи. Ты в курсе?
– В курсе, дядя Гриша! – Я принес два большущих альбома. – Вот… Вы сейчас куда?
– На комбинат.
– Не прихватите меня?
– Валяй. Я внизу обожду.
Дядя Гриша вышел, а я припал к трубке.
– Слушай, Валя, сколько на твоих?
– М-м, два семнадцать.
– Выходи ровно в два тридцать! – приказал я. – Все поймешь! Живо одевайся! Пока!
Когда вырулили на проспект, я спросил:
– Дядя Гриша, можно маленький крюк?
– Куда?
– Влево.
Машина с прискоком перемахнула трамвайную линию, пронеслась мимо парка и тормознула против Валиного дома. Я только хотел попросить дядю Гришу подождать минуту-две, как Валя появилась на крыльце, в красных сапожках, красной шапочке и в сиреневом плаще. С птичьей быстротой глянув туда-сюда, она ловко перебежала по кирпичам лужу у подъезда, и тут я, выскочив из кабины, крикнул:
– Мы здесь!
– Ой! – пискнула она.
Радостным жестом, смущенно улыбаясь, я предложил ей одноместное сиденье в кабине, отделенное от шоферского теплым бугром мотора, нескладно подсадил, а сам запрыгнул в будочку, которая соединялась с кабиной окошком без стекла. «УАЗик» круто развернулся, и нас тут как не бывало.
Валя обернулась ко мне, сияя.
– Вы меня прямо как похитили!
– Джигиты!
– А куда мы?
– В глушь, в Саратов, – ответил я.
– Как здорово!
«УАЗики» безносы, вроде гоголевского Ковалева, сразу за стеклом обрыв, и дорога так рвется под ноги, что аж пяткам ознобно. Не едешь, а летишь! Дядя Гриша, низкорослость которого скрадывалась за рулем, играючи вел машину своими короткорычажными сильными руками, только успевай приноравливаться к поворотам. Меня, правда, не швыряло, потому что во мне почти не было массы, один дух, а дух, по Ньютону, не обладал инерцией. У Вали инерция была, но она чутко реагировала на повороты, лишь изредка и слегка придерживаясь за скобу. Мы попали в волну светофорных зеленых огней и неслись по городу без остановок. Вырвались на мост. Река нынче вскрылась первого мая, словно вместе с народом решила продемонстрировать свою весеннюю радость и силу, но ледоход у нас кончался быстро: день-два – и чисто, потому что выше, километрах в тридцати, стояла плотина. И лишь редкие льдины проплывали сейчас, но вода поднялась и затопила всю левобережную низину, с ее домиками, огородами и озерками.
В будочке было свое окошко, но я тянулся вперед и смотрел мимо Валиной головы.
В три ноль-ноль мы остановились у железобетонной арки, за которой, возвышаясь друг над другом и загораживая друг друга, громоздились серые заводские корпуса. Из диспетчерской вынырнул отец, очевидно, уже поджидавший машину, и помог Вале сойти. Я не рассчитывал на эту встречу и, выпрыгнув из будочки, растерянно улыбнулся и сказал:
– Пап, это Валя! А это мой папа, Алексей Владимирович, главный инженер всего вот этого!
– Очень приятно! – сказала Валя.
– Мне тоже, – ответил удивленный отец. – А я подумал, что это случайная попутчица дяди Гриши или курьер. – Мы рассмеялись. – Уж не ко мне ли, друзья?
– Нет, пап, мы так.
– Ну, то-то.
– Вас куда подкинуть?
– Никуда. Обратно мы пешком.
– Правильно! Чертежи тут? Ага, вот они! Ну что ж, гуляйте! – Он кивнул нам, втиснулся в кабину, сразу посмурев, и «УАЗик» умчался опять, видно, в прокуратуру.
Валя с живым прищуром огляделась: с одной стороны длинный решетчатый забор, с другой лес.
– И правда, глушь. А теперь куда?
– Еще глуше.
И через дорогу мы двинулись в лес, куда увиливала тропа, ведущая к невидимой городской окраине.
Шоссе шло туда далеким огибом, потому что прямо лежала глубокая лощина. Лес этот, зажатый между городом и промплощадкой, был еще нормальным: высились тут зелено-золотистые, здоровые сосны, густыми островками рос кустарник, тянуло смолистым сквознячком и насвистывали пичужки, но хворь уже привили ему: справа и слева серели в молодняке ноздреватые вороха отходов, лепешки застывшего раствора, бракованные балки и покореженные плиты – словно какие-то внеземные обжоры бесстыдно швыряли сюда внеземных объедков. Даже последние нищие сугробики-льдышки, которые песчаный грунт жадно досасывал под кустами, казались бетонными ошметками. Сквозь одно, метрового диаметра кольцо с голыми ребрами арматуры, проросла сосенка. Лет через тридцать, если свалка не задушит лес и город не поползет в эту сторону, народ подивится на окольцованную сосну.

Мы были одни.
Я думал, наша прогулка будет простой и веселой, как телефонный разговор, но уединение вдруг сковало меня. Я уже не скрывал от себя, как вчера, что влюбился в Валю и что ради нее выходил в эфир, но боялся этой влюбленности, потому что уже дважды она заканчивалась плачевно – девчонки отшатывались от меня, едва я делал намек. И понятно! Разве можно ответить взаимностью такой образине? Поэтому я решил раз и навсегда: ну их к лешему, этих девчонок! И вдруг опять!.. Теперь я знал, что надо таиться, чтобы дольше продлилась эта невесомость. И я таился, стискивая в кармане бочонок 81. Во мне билось ликование, но я подавлял его. Мне бы говорить и говорить с Валей, но я молчал; мне бы кувыркаться и плясать вокруг нее, но я спокойно брел рядом; мне бы смеяться, но я почти хмурился; мне бы не сводить с нее глаз, но я покосился на нее лишь украдкой, как на электросварку.
– Аскольд, ты уже был здесь? – спросила Валя.
– Был. Вон там маслята собирал.
– С кем?
– Как с кем? Один.
– А почему ты покраснел?
– Потому что вопрос странный.
– Сам ты странный.
Она отбежала в сторону, набрала сосновых шишек и стала кидать в меня. Пятясь, я ловил их и складывал в карман. На просеке, под тяжело прогнутыми проводами ЛЭП, мы сблизились, и я сказал, таинственно подняв палец:
– Послушай-ка!
Валя запрокинула голову и замерла. Щека ее была в десяти сантиметрах от моих губ. Я вспомнил, что почти вот так же, обманув Шулина, шустрая Любка Игошина нанесла ему оскорбительный поцелуй, и смутился.
– Шуршит, – сказала Валя.
– Ток, – шепнул я.
– Да?
– Еще минут пять, и у нас волосы выпадут.
– Почему?
– Излучение.
– Мама! – воскликнула Валя, кидаясь вон с просеки.
Я догнал ее и усмехнулся:
– Трусиха!
– Ага, трусиха! Хочешь, чтобы я облысела? Вам что, хоть лысые, хоть бородатые, а нам?.. Представь-ка меня лысую! Фу, лучше не представляй!
Некоторое время мы опять шли молча, потом я сказал, вспомнив, как считал колебания маятника:
– А у вас было шесть уроков!
– Откуда узнал?
– Вычислил.
– Ух ты! а какой был последний?
– Английский, – брякнул я наугад.
– Вот и нет! Вот и нет! – Валя захлопала в ладоши, но тут же остановилась. – Ой, Аскольд, мы же про двойки твои забыли! Слушай, у нашей Амалии Викторовны есть одна странность – ставить уличные отметки. Встретит на улице, покалякает по-английски, конечно, а потом смотришь – в журнале пятак. Мы с ней соседи, так у меня сплошь уличные отметки. Я и девчонок выручаю, кто посмелей. Если хочешь, рискнем. Правда, подучить кое что придется: всякие там фразы, диалоги, шутки. Но это пустяк! Я тебя в два счета научу! Хочешь?
– Подведу я тебя, – ответил я сдержанно, хотя у самого сердце запрыгало от радости.
– Если я возьмусь, не подведешь!
– Ну берись! – с улыбкой разрешил я.
– Все! С завтрашнего же дня!
Позади затрещал мотоцикл. Валя ойкнула и спряталась за меня. Донельзя грязный «ИЖ» обогнал нас, нырнул в лощину, но вскоре вылетел обратно: не проехал, видно. Спустившись, и мы убедились, что дно балки непролазно. Метров на десять растеклись желтые глинистые наносы, из которых там и тут торчали раскрошенные бульдозерами плахи, бревна и выступы железобетонных плит. Мы взяли правее и наткнулись на вывороченную с корнем сосну, под углом упавшую через топь. Придерживаясь за ветки, я пробрался к вершине, но до сухого оставалось еще два-три метра.
– Придется поработать, – сказал я.
– Давай.
– Это я себе говорю.
– Как себе, а я?
– А ты пожнешь плоды.
– Нет уж, Аскольд.
– Да уж, Валя! Черная, мужская работа! А у тебя и так вон сапожки затуманились, – сказал я, скидывая куртку. – Лучше погуляй, подыши.
– А ты без меня не уйдешь?
– Уйду!
– Смотри!
И она медленно двинулась наискосок вверх, а я энергично засновал вдоль трясины, собирая коряжки и таская их по сосне в кесиль-месиль. Отсыревшая кора скользила под ногами, трижды я срывался, роняя ношу, начерпал ботинками жижи и вообще забрызгался как черт на этой трехметровой гати. Но тропу настелил и опробовал – держала хорошо. Отмыв туфли снеговой водой из приямка, я свистнул Вале и задрал голову к вершинам сосен, которые неподвижно отогревались в солнечном воздухе. Я вдруг ощутил, что мы с лесом в одном состоянии – впитываем весенние соки жизни.
Валя выцарапалась из кустов, натужно волоча за ржавый корень здоровый кусок обгорелого пня.
– Вот! – сказала она, переводя дух.
– Ого! Молодец! – похвалил я, прикидывая, не сковырнет ли меня с сосны этот уже вовсе не нужный пенечек, но операция прошла благополучно, и обломок, устало брызнув, грузно чавкнул в грязь рядом с тропкой. – Ура-а!
– Ура-а! – подхватила Валя.
Мы перебрались и счастливо, точно форсировали Днепр, глянули сначала на оставленный берег, потом друг на друга: мол, каковы! Валя усмехнулась, вынула беленький платочек, послюнила уголок и, вдруг за шею наклонив меня к себе, стала протирать мой лоб. Я прямо задохнулся от этого внезапного жеста и сурово сощурился, будто недовольный, а сам таял от ее прикосновений. Знал бы, вывозил все лицо! От моего дыхания колыхались выбившиеся из-под шапочки ее золотистые пряди, и мне хотелось подоткнуть их…
– Теперь ол-райт! – сказала Валя.
– Сенкью! – сказал я ей по-английски.
– Не за что! – ответила она и другим углом платка обмахнула свои щеки.
А наверху уже кончался лес и начинался город.

Глава седьмая.

Весь путь мы протопали пешком.
У парка Валя убежала, не дав себя проводить, но, и оставшись один, я не сел в трамвай, точно это было изменой, так и доплелся до дома своим ходом.
Шел уже седьмой час.
Приняв теплый душ, я в одних плавках бухнулся на прохладный диван, закрыл глаза и… взлетел. Я стрижом унесся за город, к железобетонной арке, и увидел, как из подкатившей машины выходят мальчик с девочкой и углубляются в лес. Она удивительно красива, а он так себе, на тройку с минусом, почти двоечник по красоте, но это, кажется, не беспокоит ее, наоборот, она улыбается ему, кидает в него шишки, вытирает платком его запачканный лоб. Он влюблен в нее, а она?.. Чем он привлекает ее?.. А может, и не привлекает вовсе. Может быть, это просто так, и завтра он поймет это. Она позвонит и скажет: все, мальчик, больше я с тобой не играю… Хотя нет, вот они на завтра назначают новую встречу, правда, деловую, но встречу. Девочка опирается на его плечо и что-то вытряхивает из сапожка. Ах, какая девочка! Какая милая девочка! Даже мое стрижиное сердце трепещет! Я взмываю ввысь так, что те двое сливаются в одно. Или они взялись за руки? Я низвергаюсь и просвистываю между ними – нет, за руки они не взялись… Я прервал этот волшебный полет и открыл глаза от ощущения какой-то тревоги. И вдруг с болью догадался, что этого путешествия с Валей могло бы и не быть! Ведь разгорись наша с Зефом драка, и все, сидел бы я дома, отмачивал синяки, вправлял суставы или вообще почивал бы в морге. Ужас как тесно соседствуют добро и зло! Научиться бы так управлять своей жизнью, чтобы все в ней было хорошо! Но управься я вчера по-хорошему, не уйди с уроков, не обидь Светлану Петровну – я бы не встретил Валю. Все сложно и перепутано! Но как там ни мудри, а уж от явных глупостей надо открещиваться! Например, от внешней вражды с Зефом. Внутренне расходимся, и хватит. Иногда сам с собой расходишься, так не лупить же себя!
Я встал, подумал, как начать разговор, и набрал номер. Зеф отозвался мигом.
– А-а, ты-ы! – протянул он.
– Слушай, Зеф, ты чего сбежал?
– Откуда?
– Откуда! Затеял драку, а сам утек!
– Может, я по расписанию дерусь! – заиграл Зеф. – Может у меня очередь на драку! Или ты спешишь?
– Я не спешу! Я предлагаю мир.
– Мир! – удивился и даже несколько растерялся Мишка. – Так мы же еще не воевали.
– Вот и не надо, а то будет поздно.
– Ха! – воскликнул Мишка. – Я ему – шуточки, а он мне – по сопатке, и квиты? Математик нашелся!
– Ты мне этой шуточкой в душу плюнул! А мне, может, легче по морде получить, чем в душу!
– Шустряк! – вяло крякнул Мишка. – А может, сначала только перемирие для раздумий, а?
– Ну, перемирие.
– Ладно, Эп, я тоже не любитель мордобоя. С тебя за это две задачки по физике.
– Я еще не решил.
– Решай и звони.
– О’кэй!
– Да, Забор тебя что-то разыскивал, – вспомнил Зеф. – Дважды был у меня, звонил тебе, но… Сердитый. По-моему, чехвостить собирается.
У Забровских телефона не было. Звонить же он любил, звонил много и все из автоматов и всегда ходил, бренькая запасом двушек в кармане.
Позвонит еще, если крайне нужно!
А с Зефом – блеск! Нет у меня больше врагов! И нет огорчений! Правда, с отцом!.. Но и это утрясется. Раз он уверен, что не виноват, значит, утрясется. Разговор о школе отложу до экзаменов, там найду что сказать!
Мебиус угодливо, как бравый солдат Швейк, улыбался мне. Славный он тип, мой робот, бестолковый, ничегошеньки, кроме телефонных звонков, не чувствует. Не чувствует, например, что за его спиной на подоконнике, разъершив чешуйки, лежат одиннадцать сосновых шишек, которыми Валя кидала в меня. Одиннадцать, как комсомольцев в нашем классе. Если каждому дать по шишке, будет одиннадцать счастливых комсомольцев!
Еще одно заветное число!

Я любил числа, и они сами роем слетались ко мне, как рифмы к Пушкину. Числа – это целый народец, со своими порядками и законами, со своим равенством и неравенством. Семьями и по одиночке, сходясь и расходясь, живут они то в скобках, то под корнями, то на мансардах числителей, то в подвалах знаменателей. Их возводят в степени и сокращают. И говорят они на своем языке. Но главное, что ни число, то личность, с характером! Есть среди них заносчивые гордецы, как Мишка Зеф, которые делятся только на себя и которых зря называют простыми, а есть настоящие простаки, вроде Авги Шулина, которых дели как хочешь и на что хочешь, есть таинственно-бесконечное числи «пи», напоминающее Ваську Забровского, и есть подозрительные, словно шпионы, мнимые числа. Даже и внешне числа похожи на людей. Номер моего бочонка от лото 81 – это вылитый портрет бабушки и дедушки из деревни… Я нашел бочонок еще в детсаду, когда и цифр-то не знал. Но две эти загибулинки так очаровали меня, что я вечером исписал ими полтетрадки, к удивлению и радости родителей, которые тут же показали мне и остальные цифры. Я часами колдовал над ними и, когда явился в школу, оказался почти профессором для первоклассника… Прошло столько времени, а бочонок я так и ношу с собой, хотя мне, дураку, уже вот-вот шестнадцать. От того раннего детства у меня ничего не осталось: ни дырявого сандалика, ни сломанной игрушки, ни растрепанной книжки, ни даже друга. Как это ни странно, но в нашем подъезде, пятиэтажном и двадцатиквартирном, не было моих сверстников, точно соседи договорились не рожать целую пятилетку. На три года старше и младше – пожалуйста, а ровни – хоть умри! Ну, какие же мне, например, друзья Нэлка Ведьманова, брякавшая на пианино, или Юрка, отец которого треснул о пол магнитофон? У Нэлки уже ребенок, а Юрка все еще мастерит луки да пулит чижика! Правда, были ребята из других подъездов, но это совсем не то! Туда не побежишь зимним вечером в тапочках и в майке, чтобы поделиться внезапной новостью, как побежал бы к близкому и теплому другу! Вот и остался я один, со своим маленьким деревянным талисманчиком…
Зеф ждал задачи.
Задачи были, конечно, легкими. Зефу просто лень думать. Я решил их и позвонил.
– Готово. Тебе одни ответы?
– Давай все!
Я продиктовал, и Мишка довольно заключил:
– Ну вот, быстро, дешево, красиво!
– Так мир или перемирие?
– За две-то задачи?
– Ну, делец!
– Еще какой! – польщенно согласился Зеф. – Кому это ты там музыку крутишь, девчонкам?
– Тебе бы все девочки!
Более серьезно выяснять отношения с Зефом не стоило: его близким другом я не хотел быть, а для закрепления перемирия хватит пустячной болтовни.
Вскоре позвонил Забор.
– Эп? Наконец-то! – радостно воскликнул он. – Я уже все двушки извел! Где тебя носило?
– Шишки собирал.
– Какие шишки?
– Сосновые.
– Зачем?
– Жизнь украшать.
– А «Скорую помощь» тебе не вызвать?
Я коротко рассмеялся и вздохнул:
– Вася, есть очень актуальный весенний призыв: каждому комсомольцу – по шишке!
– А комсоргу – две, для симметрии: на лоб и на затылок, – добавил Забор. – Так оно и будет, без призыва. Слушай, Эп, а вот что ты со мной сделал? Ведь до сих пор я думал, что я сносный комсорг – признаюсь без ложной скромности, – а ты меня двумя фразами уничтожил! Прямо сдул с должности, как пушинку! – И Васька дунул в трубку.
– Ты спятил! – сказал я.
– Забыл уже?.. А кто мне на перемене сказал, что наш класс – это кучка сектантов, которые неизвестно чем дышат? – напомнил Забор угрожающе, мол, как же ты, комсомолец, посмел обвинить в сектантстве целый класс.
– Да это я так, – смутился я .
– Не так, мой милый Эп, а прав ты! – выпалил он. – Я прикинул: семь компаниек выходит, которые вне школы не общаются, а в школе так себе. Чем не сектанты?.. Это я упустил, проборолся с вашими кулаками и двойками!
– Неужели семь? – удивился я .
– Даже восемь – Ваня Печкин собственной персоной!.. а кто чем дышит – вообще туман.
– Да-а!.. И что теперь?
– Понятно что, гнать меня из комсоргов! За ротозейство и мелочность! – категорически заявил Забор, и я мысленно увидел, как блеснул его жуткий гипнотический взгляд. – Гнать с треском! И комсоргом ставить тебя!
– Да знаешь ли ты, что Забор – лучший комсорг на земном шаре? – закричал я, ощущая мороз по телу. – Ты же золото у нас, если без ложной скромности! И мы тебя не променяем ни на каких Эпов! Так что не бзыкай, как говорит Шулин!.. Ну, упустил кое-что! Откуда же все знать? Думаешь, я знал да помалкивал? Ни фига подобного! Просто душа вдруг вспыхнула – и увидел глубже. А так откуда знать? Только ощупью. И не беда, что упустил, наверстаешь! Считай, что я тебя критикнул, и наверстывай! В жизни еще не то бывает! У отца вон гостиница трещит, и не критикой там пахнет, а тюрьмой. Так он что, бзыкает, думаешь? Он работает как вол. И все будет о’кэй! Так что, Василий, не хандри! – закончил я, понимая, что не сказал бы всего этого в лицо Забровскому, сконфузился бы, а тут перед телефоном расцицеронился.
– М-да, – вздохнул комсорг.
– Лето подскажет.
– Нет-нет, нельзя так разбредаться! Стадом уйдем, стадом придем. Надо что-то сделать! – опять оживился Васька. – Осталось полмесяца. Мало, но успеть надо, иначе нам грош цена!.. Вот я весь день и думал и тебя искал, чтобы вместе поломать голову. Смысл такой: сплотиться и узнать друг друга – это твоя программа. Прекрасная программа, но время… Не мог ты пораньше вспыхнуть! Вот что, прикачу-ка я сейчас к вам, посидим мы вечерок и помаракуем. Одна голова хорошо, а две, сам знаешь… Может, и тетя Римма с дядей Лешей помогут. Они у тебя, по-моему, самые толковые из наших предков.
– Не знаю.
– Кстати, по физике сделал?
– Сделал.
– Сдую заодно. Что-то сегодня неохота уроками заниматься. Погулять бы! Пособирать шишки! Как ты там сказал: каждому комсомольцу – по шишке? Ничего!.. Ну ладно, Эп, иду!

Глава восьмая.

Явился Забровский в девятом часу, мы поджидали отца к позднему, как всегда, ужину. На ходу скинув туфли, Васька влетел в мою комнату и, опершись на журнальный столик, прошептал мне в лицо, как будто крича:
– Анкета!.. Понимаешь, Эп, ан-ке-та!.. это же так просто: вопрос – и ответ! – Васька выпрямился и, горя заглубленными глазами и резко жестикулируя, заметался по комнате, а я молча наблюдал за ним в предчувствии близкого чуда. – Весь день бился, и вот только что вдруг осенило! Помнишь, в марте десятиклассники проводили анкету? А мы чем хуже? Вот, например, вопрос: «Любишь ли ты Моцарта?» И Ваня Печкин отвечает «да», и пожалуйста – одна клеточка души ясна! А если Ваня Печкин не слыхивал о Моцарте, он ответит «нет» – и тоже ясно!
– Ваня Печкин наотвечает тебе! Так наотвечает, что с него хоть икону пиши!
– То есть наврет?
– Еще как! – заверил я. – Да и ты наврешь. Кому охота дураком выглядеть?
– М-да… Ну, я-то не навру, а запятая тут, пожалуй, есть – согласился Забор. – А если анонимно?
– Тогда Ваня Печкин растворится, – сказал я, задумываясь, – что-то запульсировало в моем уме. – Слушай, Вась, а если так: пусть анкета будет анонимной и пусть нас как будто интересует не лично Ваня Печкин, а класс в целом?
– В целом?
– Да. Дух класса, понимаешь?
– Правильно, Эп! Для начала – именно дух! А потом из этого общего духа мы выудим и душу Вани Печкина! Тьфу, тьфу, бедняга, попался на язык!.. А вопросов хоть двадцать ставь! Или сорок, сколько надо! Как на рентгене просветим! Ну, Эп, решено?
– Давай!
– Уф, гора с плеч! Давай разобью что-нибудь! – Васька азартно-весело потер ладони и прыгнул на диван. – Ну что, набросаем несколько вопросиков?
– Народ сам подскажет.
– Народ подскажет, если подсказать народу. А так будут киснуть. Я уж опытный! – убежденно заявил он. – Хоть с десяток, для затравки!.. На вот листочек, где у меня сектанты, пиши на обороте! – И он опять зашагал. – Ну, первый вопрос, само собой: не собираешься ли ты бросать школу?
Я вздрогнул.
– Почему само собой?
– Потому что восьмой класс – это форточка в жизнь. Еще не окно, но уже форточка, понимаешь? – пояснил комсорг. – И кое кто спит и видит, как он выпархивает из этой форточки. Тот же Ваня Печкин. И нам это важно знать.
Поразительное совпадение мыслей у мамы и Забровского: свечной огарок и форточка, но возражать Ваське я не рискнул – этот проницательный черт меня живо раскусит, если уже не раскусил, и начнутся преждевременные осложнения.
– Написал?.. Дальше поехали.
Мы перевалили за десяток, когда пришел наконец папа и над моей дверью гуднул зуммер – нас приглашали ужинать. Васька сказал, что сыт, но чайку попьет с радостью.
Людей поражала у нас кухня. В углах слева и справа от окна стояли вечные противники: электропечь и холодильник. Рядом с холодильником, торцом к стене, – наш трапезный столик, рассчитанный на троих, от силы – на четверых. От печи к раковине простерся стол-шкаф, над ним – два яруса полок с посудой, под нижней – рейка с крючками, на которых висело десятка три инструментов и приборов. Все было белым и блестело: холодильник, печь, раковина, пластик, клеенка, инструменты, посуда – эмаль и никель. Чугунное и цветное всегда пряталось, и на виду оставалась лишь белизна. Отец оборудовал кухню под операционную, чтобы маме в ней было привычней. И правда она любила «оперировать». Ей в белом переднике и белой косынке не хватало только маски. Заходишь на кухню и не знаешь, будут кормить тебя или резать.
– Привет, комсорг! – сказал папа.
– Здрасьте! – ответил Забор.
Я глянул на отца, ожидая дуэли с его взглядом: он меня спросит, что, мол, это за девочка, с которой ты раскатываешь в моей машине, а я хитро улыбнусь и спрошу, как, мол, идут твои дела с прокурором, – но на папином лице была только усталость, прямо стекавшая, казалось, с бороды.
Потеснившись, мы расселись, и пап спросил:
– Как там наш Эп?
– Мог бы лучше, – ответил Забор, быстро освоившись. – Все мы могли бы лучше!.. Дядя Леша, тетя Римма, а хотите знать всю правду о своем сыне?
– Еще бы! – сказал отец.
– А обо мне?
– И о тебе.
– А об Августе Шулине? О Мишке Зефе?.. Хотите знать правду о пятнадцатилетних вообще?

Родители переглянулись, и мама ответила:
– Конечно, хотим!
– Мы тоже! – заявил Васька. – И вот-вот узнаем! Мы тут с Аскольдом кое-что завариваем. – Он вынул листочек, пояснил суть затеи и прочитал некоторые вопросы.
– Толково, – одобрил отец.
– Мы еще всем классом покорпим! Шире возьмем и глубже, чтобы вдоль, поперек, по диагонали и сквозь! – разошелся Забор. – А вы не подкинете нам чего-нибудь? Вам с колокольни взрослых и бородатых видней.
– Виден масштаб, Вася, а детали уже слились, – с легким сожалением протянул папа и вздохнул. – Слились детальки-то! А вы жрецы деталей!
– Жрите-ка, жрецы! – сказала мама.
– Тетя Римма, мне только чаю.
– А мне всего! – потребовал я, не евши целый день, и жадно набросился на кашу.
– Курево с питьем отметьте, – сказал папа.
– Уже отметили.
– А половые вопросы? – спросила мама.
– В каком смысле? – не понял Забор.
– Тут много смыслов. Например, есть ли друг или подруга? Какой пол выше: мужской или женский?
– А надо ли? – нахмурился папа.
– Пятнадцать лет! Через три года – женихи. А от этих вопросов зависит будущая семейная жизнь! – жестко проговорила мама.
Даже для врача она была слишком бесцеремонна. Однажды при гостях мама спросила, почему я плохо ем и какой у меня утром был стул. Я побаивался ее в компании.
Подумав, Забор сказал:
– Надо! – И что-то чиркнул на листочке. – Надо!
После некоторого молчания отец, покончив с кашей и заметно приободрившись, спросил:
– А хотите знать, что мы о вас думаем?
– Ну-ка! – насторожился Васька.
– Не ну-ка, а давайте вторую анкету, родительскую.
– Давайте.
– И тоже анонимную.
– Давайте, давайте! – мигом разгорячился Васька.
– А не боитесь? Мы вас так раздраконим, что ай да ну! – пригрозил отец. – Зато будет полная картина. А по анкетам устроить форум отцов и детей.
Забор отставил чай и воскликнул:
– Это же идея!
– Дарю! – сказал папа.
– Хватаю!.. А кто анкету составит? – спохватился Васька, нетерпеливо оглядывая нас всех и останавливаясь на папе, который один только улыбался. – Дядя Леша, вы?
– На заводах такой порядок: изобрел – внедряй! – сказал отец. – Что, Римма, возьмемся?
Без особого огня мама ответила:
– Подумать надо.
– Да, надо подумать, – уже серьезнее заключил папа, принимаясь за чай. – Я, пожалуй, завтра на планерке свое воинство потереблю. Ну, а сорвется – не обессудьте!
Я наелся, сказал, что посуду помою позже, и мы с Васькой опять ушли в мою комнату.
– Как ты думаешь, сделает? – спросил он, кивнув в сторону кухни; я, зная, сколько сейчас у отца забот и хлопот, лишь неопределенно выгнул губы. – Хоть бы!.. Мы бы такую штуку провернули, так бы выступили под занавес, что – м-м!.. – Он просмотрел свои пометки на листочке и хмыкнул: – Слышь, Эп, оказывается через три года мы с тобой женихи! Ты – через два даже!
Забор спрятал бумажку, отошел к окну и уставился на вечереющее небо.
– Поставь что-нибудь, – сказал Васька.
– Моцарта?
– А есть? – удивился он, обернувшись.
– Конечно, нету! – усмехнулся я. – Вспомнил твой вопрос. С чего ты вдруг Моцарта зацепил?
– Да так. Бегал на днях к отцу, ты же знаешь – он рабочий сцены в оперном… А там концерт, ну и услышал. Ничего!.. Сто раз слышал, а услышал впервые. А ты?
– Только имя.
– Да, имена-то мы знаем! Альфонс Доде и т. д. ! – сказал Васька и опять повернулся к окну.
У меня было двадцать восемь кассет, то есть семь километров пленки, а вот Моцарта на ней не было. Была «Шотландская застольная» Бетховена, которой я дразнил Нэлку Ведьманову, да три оперных увертюры, записанные по маминой просьбе, остальное – эстрада. Я поставил Тома Джонса, своего любимца. Пятерку отдал за перезапись. Том Джонс тут и пел, и говорил, и смеялся – блеск! Вот у кого английский!
Васька в такт задергал локтем и вдруг спросил:
– А это что? – Он взял с подоконника шишку и понюхал. – Настоящая!.. Ты что, Эп, правда был в лесу?
– Правда.
– Один?
– Не один.
– Молчу… Из нашего класса?
– Нет.
– Из нашей школы?
– Нет, – улыбаясь отвечал я: мне была приятна и Васькина догадливость, и его сдержанная попытка кое-что узнать, и мое таинственное отнекивание.
– Хм, тихоня!.. Надо срочно агитнуть Садовкину в лес… Да, с тебя полтинник, пока не забыл!
Я вынул из-под «Трех мушкетеров» железный рубль.
– Держи.
– Сдачи нет.
– И не надо. За меня и за Шулина.
– Ах да, Шулин же еще!.. С Шулина и началась эта каша. И за это ему спасибо. – Забор сел в кресло и на миг призадумался. – Конечно, в идеале мы все должны дружить, и мы подружимся. Но это слишком простая дружба, Эп, стадная, что ли, не знаю, как ее назвать. Дружба в первой степени – назовем так. А мне этого мало. Мне нужно покрупнее и поглубже – дружба в квадрате или в третьей степени! Понимаешь?
– Понимаю.
– И тут я разборчив, не каждого возведу в квадрат.
– Я тоже.
– Ну и вот!
– А Шулин у меня в квадрате!
– А у меня нет. У меня в квадрате ты!
– А геометрия говорит, что если две фигуры порознь равны третьей, то они равны и между собой!
– То геометрия!
– Нет, Авга – во парень! – заверил я и хотел было перечислить все, что мне в нем нравится, на решил, что незачем живого Шулина подменять скелетом. – А Садовкина у тебя в какой степени? – круто спросил я.
– В энной! – живо ответил Васька. Минуту помолчал и спросил: – Ну, Эп, где там задачки?
И стал переписывать.
Том Джонс запел «Лайлу», и я сразу ото всего отключился. После той встречи с двумя девчонками в заснеженном сквере и особенно сейчас, после знакомства с Валей, песня эта сделалась для меня символом чего-то неясно желанного и до боли необходимого.

Глава девятая.

На следующее утро, за пять минут до первого звонка, Васька собрал нас в кабинете истории и коротко, но с многозначительной живостью объявил, что есть очень важный разговор и что после уроков на часок останемся.
– Что, что? – переспросил, оторвавшись от учебника, Ваня Печкин, который всякую новость принимал с опаской, как прямую угрозу лично ему.
– Останемся, говорю, после уроков!
– Все или одни комсомольцы?
– Все.
– Лучше бы одни комсомольцы, – буркнул Ваня Печкин. – А то мне собаку кормить.
– Значит часок потерпит.
– Она породистая! Ее по часам кормить надо…
– Надо быть породистым хозяином, тогда любая собака будет породистой! – заметил Васька.
– У нее режим. И нечего обзываться!
– Так! – хмуро произнес Забор, шлепнув ладонью по столу. – Еще у кого собаки?.. А может, кто спешит клопов травить?.. Или в больницу грыжу вырезать?.. Или на свидание к двум? – спросил вдруг он, и сердце мое дернулось, потому что именно мне надо было к двум тридцати на свидание с Валей, но я не выдал себя, лишь на миг закрыл глаза да стиснул виски ладонями – не мог же я подрывать идею, которую сам выварил вместе с Васькой. Вот ведь совпадение, черт возьми! – Никаких собак, больниц и свиданий! Ясно? Остаются все по-го-лов-но! – подчеркнул комсорг, как бы пересчитывая нас. – Ну, а если кому действительно позарез надо, – разберемся. Разговор срочный и касается всех!
Вовка Еловый спросил:
– А о чем?
– Эпа, наверное, будем чистить за двойку и за Спинсту, – ответил кто-то из девчонок сзади.
– Да нет! – горько отмахнулся Васька.
– Значит за то, что Зефа треснул, – равнодушно предположил тот же голос.
– Во-во! – обрадованно подхватил Забор. – Мы так привыкли заниматься кулаками и двойками, что мозги наши протухли и слепо шпарят по этим рельсам, как будто на свете ничего другого нет! Пора спрыгивать, иначе в такой тупик залетим, что и подметок не останется!.. Ведь нам около пятнадцати лет! Зеф завтра бриться начнет, а мы ему все: тю-тю-тю, Мишенька, почему ты такая бяка! – Васька сделал сиропную физиономию и пальцами изобразил бодуче-игривую козочку.
– Тю-тю-тю! – такой же козочкой ответил Зеф.
Класс грохнул. Забор сам рассмеялся до кашля и, еле уняв его, продолжил:
– Вот и вся наша работа. Надо менять климат! Встряска нужна. Ее-то мы сегодня и будем готовить. – Затрещал звонок, и Васька торопливо заключил: – В перерывах поговорим подробнее. А что касается кулаков и двоек, то совсем их забывать тоже нельзя, конечно. Зеф, например, получил по морде совершенно правильно! С гуманистами мы гуманисты, а заработал – получай! И нечего тут вече устраивать. А Эп, кстати, и без вашей чистки прекрасно все понял и сам утряс нелады со Светланой Петровной. Это как раз и доказывает, что он уже взрослый, а значит, взрослые и мы. Хватит играть в бирюльки и пускать мыльные пузыри!
– Вот именно! – крикнул кто-то.
– Браво, Забор!
– Ну, выдал! – восторженно шепнул Авга.
– Да-а! – согласился я, в который раз убеждаясь, что есть в нашем Заборе та закваска, которая делает его истинным комсоргом и которая не зря приводит в трепет Шулина.
Вошла быстрая и сосредоточенная историчка Клавдия Гавриловна, и урок начался.
После звонка мы перебежали в кабинет иностранного языка, и заинтригованный люд окружил стол Забровского и Садовкиной, мигом образовав над ним этакий двухъярусный кратер. Наташка смутилась, что оказалась вдруг в самом центре внимания, и вскочила, мол, я тут ни при чем. А мне, наоборот, хотелось именно туда, в жерло этого вулкана, и я даже имел право на это, но запоздало лезть в середку было слишком демонстративно. Я оттянул от толпы к окну Шулина и растолковал ему, в чем дело. Авга отнесся к анкете с неожиданной прохладцей. Оглянувшись на шумящую кучу-малу, словно не веря, что и там говорят об этом же, он разочарованно протянул:
– У-у, а я думал, что-то путевое!
– Это зависит от нас: поставим путевые вопросы – получим путевую анкету.
– И о чем спрашивать?
– О чем хочешь. Что волнует.
– Меня многое волнует.
– Вот и формулируй.
– Хм, формулируй!
– Или вот что, Авга, слушай! Давай для старта я тебе дам пару готовых вопросиков. – Я вынул из кармана бумажку. – Вот они. Старт и тебе нужен и всему классу, потому что когда начнется собрание, все будут раскачиваться и оглядываться друг на друга, а мы с тобой поочередно – бэмс, бэмс! И пошла цепная реакция! Главное – затравить. Понял?
Авга взял листок, прочитал и воскликнул:
– Ого, вопросики!
– А что?
– «Кто умнее: девчонки или мальчишки?» Да мне такого в жизнь не придумать! Сразу поймут, что я белены объелся! Или что меня подучили, как дурака!
– Наоборот, чудак! Все только ахнут: ого, скажут, ай да Авга, ай да Спиноза!
– Ну ладно. Забор поручил?
– Забор. Поручил мне, но я и тебя привлекаю.
– А не влетит тебе?
– Нет, за работу с массами обычно хвалят… Да и вдвоем надежнее. Мигом собрание кончим!
«И я успею на свидание!» – обрадованно спохватился я.
Пряча листочек, Авга спросил:
– Эп, а вдруг, того, мы скажем, а все молчок?
– По второму разу скажем.
– И опять молчок?
– Ну уж?
– А вдруг?
– Тогда не знаю… Тогда пусть сам Забор скажет. А что мы еще можем сделать? Сальто-мортале?
– А может, еще кого уговорим? – плутовато предложил он. – Уж работать с массами, так работать!
– Третьего?
– Ага. Вопросы еще есть?
– Есть?.
– Ну и давай. Бог троицу любит! – с заговорщицким азартом заключил Шулин.
– А кого?
Мы осмотрелись.
Васькин вулкан продолжал клокотать. Сгрудились все, кроме Вани Печкина, который, заткнув уши, зубрил английский. Или он дома не учил, или у него память никудышная, но Ваня Печкин долбил учебники из перемены в перемену: даже когда дежурный выгонял его, чтобы проветрить класс, он прихватывал книжку с собой. Каким-то испуганным был у нас Ваня Печкин и первую половину каждого урока, то есть во время опроса, сидел, как приговоренный, – сжавшись и чуть ли не дрожа. Он так и напрашивался на высмеивание, и в общем-то мы подсмеивались над ним, хотя не особенно зло, но считали его серой личностью.
Мы с Авгой переглянулись и, моментально поняв друг друга, направились к Ване Печкину. Вот будет фокус, если удастся его сагитировать, – тон всему классу зададут второстепенные члены… Я зашел сбоку и живо захлопнул его учебник. Ваня Печкин вздрогнули тревожно поднял голову.
– Отвлекись-ка на минутку, – сказал я.
– Чего?
– Отвлекись, говорю, и уши разоткни!
– А чего?
– Дело есть! – сказал важно Шулин.
– Причем дело пустяковое, но для пользы всего класса, – внушительно добавил я.
– Мне некогда.
– Всем некогда!
– Слушай, Ваня Печкин, ты можешь хоть раз что-нибудь пожертвовать классу: или время, или отметку? Можешь? – воззвал я, почувствовал, что надо брать круче.
– Это вон пусть Садовкина оценки жертвует, у нее много пятерок! – недовольно мотнул головой Ваня Печкин. – А мне нечем жертвовать, у меня двойки!
– У всех двойки! – отрезал Шулин.
– И меня спросят.
– Сегодня не спросят. Придет новая учительница. А новые сразу не спрашивают, сначала знакомятся! – попытался я внушить Ване Печкину здравую мысль.
Но он не сдался.
– Ага, это с вами будет знакомиться, а меня спросит! Не мешайте! – И, открыв учебник, опять углубился в него, равнодушно выставив свою макушку.
Я со злости чуть не влепил ему щелчок в эту макушку, но под жидкими волосенками различил какую-то коростинку и брезгливо махнул рукой. Авга буркнул: «Балда ты осиновая с медной нашлепкой», – и мы отошли. Наш поход в массы провалился. Еще бы! Если уж буря целого класса не раскачала Ваню Печкина, что тут наши хилые потуги! Оставалось надеяться, что и без него дело обойдется, – вон как народ оживлен.
По звонку все суматошно расселись, но вместо новой учительницы опять вошла Анна Михайловна со своей дирижерской палочкой, двухцветным карандашом. Постучав по столу, она несколько виновато произнесла:
– Ребята, снова неувязка.
– И эта заболела? – спросил кто-то.
– Нет. Амалия Викторовна думала, что ее уроки начинаются с третьего. Я только что звонила ей. Она выходит, но знаете, человек пожилой, пока дойдет, пока найдет, будет конец урока.
– Хорошо! – вздохнуло полкласса.
– Напрасно радуетесь! Кое-кому эти последние занятия нужны как воздух! Смотрите, как бы ваши легкие вздохи не обернулись тяжестью! – строго заметила завуч, и в этом была истина, которая касалась и меня; правда, я не вздыхал облегченно, потому что был заинтересован в Амалии Викторовне. – Сейчас придет библиотекарь и почитает вам что-нибудь, так что никакого шума, спокойно оставайтесь на своих местах!
Забор вскочили сказал:
– Анна Михайловна, отдайте этот час в наше распоряжение! Мы хотели задержаться после уроков, но раз так, то лучше сэкономить время. Нам нужно провести междусобойчик.
– Что провести?
– Междусобойчик!.. Ну, разговор то есть!
– Очень хорошо! Пожалуйста, поговорите, – улыбнувшись, согласилась завуч. – Я вам нужна?
– Нет.
– Только тихо. Обещаете?
– Обещаем! – крикнули мы.
– Чш-ш! – и Анна Михайловна вышла.

Васька стремительно оказался у стола с тетрадкой в руке, поправил пятерней прическу и сказал:
– Видите, как складно все получается! Сама фортуна за нас!.. Итак, на чем мы остановились?
– На мыльных пузырях, – подсказал мишка Зеф.
– Да! Пора кончать с мыльными пузырями! А для этого есть только один путь – дело! Вот и займемся делом!.. Я все объяснил, вы все поняли – прошу!.. Придумайте сколько угодно вопросов, но чтобы участвовал каждый. Кстати, если поработаем в темпе, то спасем от голода собаку Вани Печкина!
– Нечего обзываться! – огрызнулся Ваня Печкин.
– Что? У тебя уже вопрос?
– Нет у меня вопросов!
– Тогда не фыркай, а думай! Ну все, сажусь и пишу!
– Ну? – подстегнул Забор, остановив взгляд на мне.
Насчет условного знака мы не договаривались, но это был почти знак. Я собрался с духом, подтянул ноги, чтобы встать, но тут Вовка Еловый спросил:
– А в стихах можно?
– Еще бы!
– Тогда пиши:
Скажи-ка, разлюбезный друг,
Как ты проводишь свой досуг?
– Прекрасно, Вовка! – под веселый шумок воскликнул Забор.
Он еще не записал, а уже поднялась Садовкина.
– А вот интересно, кто в жизни важнее: мальчишки или девчонки? – спросила она.
– Мальчишки! – заорали пацаны.
– Девчонки! – завопил прекрасный пол.
– Споры потом! – пресек Васька. – Потом наспоримся до хрипоты! Так, записываю…
Довольный Авга шепнул мне:
– Один мой вопросик склюнули!
– Пусть клюют, лишь бы аппетит был! А ты говорил – молчок! Это как бы нам молчать не пришлось!
Вовка Еловый опять вскочил.
– У меня еще!
– Прорвало поэта! – заметил кто-то из девчонок.
Вовка засек, кто это сказал, простер руку в ее сторону и продекламировал:
Скажи-ка, друг мой разлюбезный,
Полезный ты иль бесполезный?
– О, пойдет! – подхватил Забор.
Тут же ввернул вопрос Мишка Зеф:
– А ты бы учился, если бы тебя заставляли?
– Блеск! – отреагировал комсорг.
– И наконец, последнее, – взмолился Еловый. – уж дайте высказаться, и клянусь – больше ни звука!
Друг разлюбезнейший, скажи,
Ты часто утопал во лжи?
– О’кэй! – приветствовал Васька.
Справа подняла руку Лена Гриц.
– Можно мне? – И, спохватившись, что не на уроке, встала, ощупывая пылающие щеки. – Раз договорились от души, то от души. Только не смейтесь, а то я разревусь… Сейчас… Было ли тебе так трудно, что хотелось умереть?
Вопрос, видно, стоил ей мучительной борьбы, потому что она еле-еле договорила его – губы задрожали и глаза заблестели. Напряженно улыбаясь, девочка нерешительно оглядела нас, как бы проверяя, не смеется ли кто, но стояла тишина, которая вдруг подействовала на Лену сильнее, чем, может быть смешок, – она порывисто села, ткнулась в ладони лицом и расплакалась.
Среди общего веселья это было так неожиданно и странно, что Васька растерялся.
– М-мда… Кха… Ну что ж, толковый психологический вопрос – бодро заключил он, мимикой торопя нас что-нибудь быстрее говорить, чтобы отвлечь внимание от Лены.
Но и мы сбились с толку, и неизвестно, сколько бы продлилась эта заминка, если бы не нашелся Авга. Он не вышагнул, а вылетел в проход, запнувшись о ножку стула, и выпалил:
– А кто хочет в деревню?.. Жить! Навсегда!.. Мясо выращивать! Хлеб пасти! – Тут уж, несмотря на неловкость, все прыснули. – То есть, конечно, хлеб выращивать и мясо пасти! То есть скот, понятно! – Не знаю, нарочно Шулин заплел язык, чтобы разрядить обстановку, или от волнения, но класс оживился опять. – А что? Едят все, а еду делать некому!
– А сам-то почему сбежал? – крикнул Зеф.
– А чтобы вас агитировать! – вывернулся Авга.
– Без дискуссий! – призвал Забор. – Садись, Август!.. А вопрос, между прочим, что надо – социологический! И очень кстати, потому что еще вилами по воде писано, кто кем будет и кого куда занесет. Браво, Шулин!
Вот тут-то и разгорелись срасти. Класс закружило, подхватило и понесло… Васька едва успевал фиксировать. Он молодец, не расхолаживал людей, не укорял, что, мол, такой-то вопрос мелкий, а этот нечеткий, а тот вообще уже был, он писал все подряд. Потом разберемся. Как говорится, куй железо, пока трамваи ходят! Я уже не опасался за судьбу анкеты, а лишь сдержанно восторгался, что народ пошел за нашей идеей…
– Good day, my friends! – раздалось внезапно от двери. Там стояла пожилая, грузная женщина, с устало-добрым лицом и в очках. – Sorry for being late, but you know, better late than never, as both english and russian people say. There rest ten minutes. I think it would be enough for beginning!.. My name is Amaliya Viktorovna.
(Добрый день, друзья!.. Простите, что опоздала: но вы знаете, лучше поздно, чем никогда, как говорят и русские и англичане. Осталось десять минут, и я думаю, что этого достаточно для начала!.. Меня зовут Амалия Викторовна!)
Ошарашенные, мы все встали.

Глава десятая.

Мы с Валей должны были встретиться на трамвайной остановке, и я уже четверть часа вился тут, как голубь. Я успел. Забор хотел, правда, еще задержать меня, чтобы вместе посоветоваться с нашей Ниной Юрьевной, которая пока ничего не знала, но я отвертелся, клянясь, что завтра гору сворочу, а сегодня – хоть режь. Васька – тык-мык и отступил, наказав только подогреть процесс с родительской анкетой…
И вдруг я увидел Валю. Держа сумку за спиной, она пристально оглядывалась. Я приблизился сзади и громко кашлянул.
– Ой! – вскрикнула она, испуганно обернувшись. – Аскольд! Да ну тебя!.. У меня сердце чуть не оборвалось!.. Слушай, а вдруг встретится Амалия Викторовна и спросит, куда ты идешь?
– О, мы же сегодня познакомились с ней.
– И как?
– При знакомстве ничего, а вот что дальше?
– И дальше ничего. Хорошая бабушка. Но учить все равно надо! – предостерегла Валя.
– Это у всех так – хороши, пока учишь! – знающе рассудил я. – Дай мне сумку, – сказал я по-английски.
– О, возьми! Спасибо! Ты молодец!.. – тоже по-английски ответила Валя, отдавая мне сумку. – Итак, продолжаем… Разговариваем только на английском языке.
– Давай! – неохотно ответил я по-русски.
– Если ты хочешь знать чужой язык, будем говорить только на нем.
– Да не хочу я его знать! На кой он мне сдался! Мне лишь бы двойки исправить! – выпалил я.
– Во-во! А для этого надо кое-что знать! А чтобы знать, надо говорить и говорить, ошибаться, путаться, врать, но говорить. Надо, чтобы мозоль выросла на языке от новых звуков!.. Надо быть даже нахальным, если хочешь! Вот так, например! – Валя быстро пошла навстречу высокой, мрачноватой, красивой женщине и, задержав ее, спросила по-английски, который час.
– Что, девочка? – как бы очнулась женщина, – Извини, голубушка, не понимаю, – и, пожав плечами, задумчиво пошла дальше.
Удивленный, я сказал:
– Нет, так я не смогу!
– Сможешь, когда разомнешь язык и осмелеешь! – заверила Валя. – А без этого, Аскольд, к Амалии Викторовне и подступаться нечего.
По лестнице мы поднимались молча. Я тревожился, как бы из соседских дверей не начали, кукушками из часов, выскакивать любопытные физиономии. Валя, почувствовав мои опасения, шла тихонько, опираясь на кромки ступенек, чтобы не стучали каблучки. Мы прямо крались. И лишь у наших дверей, когда я достал ключ, она шепотом спросила:
– Дома никого?
– Никого… Заходи.
Оказавшись с ней один на один в сумрачном коридорчике, я опять смутился, как вчера в лесу. Краешком сердца я ощущал какую-то манящую сладость этого уединения и этого полумрака, но они пугали меня, и я включил свет. Стало спокойнее. Мы прошли в мою комнату, солнечную и чистую – я тут целый час протирал запыленные полки, стол, подоконник, батарею и два раза вымыл пол.
– Вот здесь я и живу!.. Знакомься: Мебиус, мой первый друг, мой друг бесценный!
– Ах, вон он какой маленький! Я думала, верзила! – Она протянула руку. – Не дернет?
– Нет.
– Ух ты, большеротый! Ух, смешной! – ласково заприговаривала она, ощупывая проволочную шевелюру Мебиуса, его глаза, нос и единственную руку, потом оглядела книжные полки. – У-у, сколько из «Эврики»! Кстати, как перевести слово «эврика» на русский, если считать его английским?
– Эврика?.. Эв-ри-ка!.. А-а, every car – каждая машина!
– Хм, молодец, Аскольд! И даже непонятно, почему у тебя двойки. В тебе же спит англичанин! Да-да! На переключателе я заметила «in» и «out», на кассетах – тоже по-английски, правда, с ошибками. Вот написано «Royal nights», то есть «Королевские ночи», а японский ансамбль называется «Королевские рыцари» – по-английски звучит так же, но перед «n» стоит немое «k» … Так что мне остается малость разбудить тебя.
– Буди, – с улыбкой сказал я.
– И разбужу… Поставь что-нибудь.
Я поставил этих самых «Королевских рыцарей», приписав немое «k», и сел в кресло.
– А почему не включаешь?
– Хлопни в ладоши.
Она хлопнула, и на нас обрушился гром музыки, который я тут же перевел на кухню.
– Как это? – удивилась Валя.
– Я говорил, что у меня по физмату о’кэй! Пожалуйста!.. а сейчас – в общей!.. А вот у отца!.. А это – в ванной! – пояснял я блуждающие звуки, ни малейшим движением не обнаруживая своего вмешательства в эти блуждания.
– Тоже Мебиус? – спросила Валя.
– Нет, кресло. – И я показал кнопки.
– А-а! – протянула она и нажала несколько раз, перекидывая звуки туда-сюда и следом поворачивая голову. – Ловко! Аскольд, в тебе спит инженер!
– Что-то много во мне спящих! – я усмехнулся: – И спят все порядочные: англичанин, инженер!.. Значит, бодрствует какой-нибудь оболтус!
– Ну-ка! – Упершись руками в подлокотники кресла и как бы взяв меня в плен, Валя склонилась ко мне и лукаво-озорным взглядом пристально стала выискивать что-то в моих глазах.
– Нет, и бодрствует порядочный! Да-да! Я чувствую! – Она выпрямилась и прошлась по комнате. – А это кто, твой дедушка?
– Нет, физик Эйнштейн.
– У-у, какой грустный!
Я подошел и перевернул портрет – мимо нас глянул задумчивый Пушкин Тропинина. Я вырвал его из какого-то журнала и так обкорнал, подгоняя под рамку, что он потерял портретность и, как живой, подглядывал из кухни через окошечко.
– Так лучше?
– Лучше. Ну, Аскольд! Ну, изобретатель!
– Это же не изобретения, а просто дела.
– Ну, делатель! – подхватила Валя, посмотрев на меня так, словно и я был тут какой-то неожиданной поделкой. – Но Мебиус лучше всего. – Она повернулась к роботу и опять потрогала его ершистую марсианскую макушку. – Я Мебиус! Светлана Петровна, извините! Я Мебиус! – проговорила вдруг она грубоватым голосом и обернулась ко мне – не осуждаю ли я ее за дурашливость, но я не осуждал, я тихо радовался, и Валя успокоилась. – Хоть бы кто позвонил, посмотреть, как он работает!
– Сейчас! – Я набрал номер Зефа. – Мишка, брякни мне!
– Зачем?
– Меба чиню. Брякни разок!
– Давай.

Я выдвинул верхний ящик стола, чтобы виден был маг. Телефон зазвонил. В роботе щелкнуло, и одновременно вздернулась рука с трубкой, и пошел маг.
– … уточку!.. Квартира Эповых, минуточку! – Квартира Эповых!.. Квартира Эп… – щелчок, трубка упала в гнездо, и все замерло.
Валя страдальчески смотрела на вскрытый маг. Я понял, что сейчас она видит не магнитофон, а вырванный из живого Мебиуса кишечник, и закрыл стол.
Она вздохнула:
– Бедняга!.. А кроме этого он что-нибудь умеет? Переводить, например, с английского?
– Пока нет, но если научить…
– Сначала я научу безжалостного хозяина. Все, Аскольд, давай заниматься, а то ничего не успеем!
Валя сказала, что лучше начать с уроков, чтобы потом не беспокоиться о них. Я согласился. Мы сели за круглый стол, как министры враждующих стран, и разложили учебники… Я не смотрел на Валю впрямую, но видел все ее движения, и мне было приятно знать, что в любой миг я могу посмотреть прямо и увижу ее не в воображении, а тут, в метре от себя… Мозг мой работал какими-то импульсами: я то удивительно четко все понимал, то вдруг все обрывалось, даже цифры и буквы уплывали из фокуса и пропадали вовсе. Тогда я прикрывал глаза ладонью и тайно глядел сквозь пальцы на Валины брови, ресницы, тонкий нос и на губы, которые то шевелились просто так, то аккуратно поигрывали разлохмаченным кончиком косы… В один из моментов сосредоточенности передо мной легла бумажка с цепочкой слов. Я прочитал:
«Аскольд – ask old – спроси, старый!»
Усмехнувшись, я ответил:
«Что спросить, молодая?»
«Что хочешь!»
Откуда-то из глубины тела ударил жар, как в школе, когда я огрел Зефа папкой, и я, чувствуя, что невыносимо краснею, вдруг написал:
«Хочу поцеловать тебя!»
Я написал это и в шутку и всерьез и целиков вверился Вале: если примет в шутку – я спасен, если всерьез… она вскочит, швырнет в меня тетрадки и уйдет. Не поднимая головы, я передвинул бумажку и плотно, до звона в ушах, зажмурился, ожидая реакции – шума, падения стула или, может, шлепка по башке, но время тянулось космически медленно, я не выдержав пытки, открыл глаза – бумажка уже лежала передо мною.
«Когда?» – прочитал я, и новая волна жара окатила меня: слава богу, шутка принята!
«Сейчас!» – смелее приписал я. «Нет, в пять часов!» – ответила Валя.
Не стесняясь – шутить так шутить! – я обернулся к ходикам – без десяти пять – и весело глянул на Валю, думая встретить ее насмешливую улыбку. Но Валя не смотрела на меня, она преспокойно учила. Я словно ожегся и отвел глаза. Конечно, чему тут улыбаться! Шутка до того глупа, что дальше некуда!.. Пристыженный, я уткнулся в историю и, буксуя на фразе о борьбе Плеханова с народниками, стал разносить себя в пух и прах!.. Говорил, держись, так нет, шутить полез, Мольер! Ну и моргай теперь!.. Правда, время шутки еще не истекло, может, именно в пять Валя простительно рассмеется и развеет эту дурацкую неловкость. И в голове моей тотчас заработал неведомый счетчик, отщелкивая секунды и минуты. На Валю я больше не смотрел – ни тайно, ни явно. Я, как НЗ, хранил этот последний взгляд, который виновато-конфузливо брошу на нее, когда часы ударят… Сначала в ходиках пробудится жужжалка, и лишь потом забьет важно и раскатисто. Несколько раз мне уже чудилось это жужжание, и я вздрагивал, но это машины проносились под окном, а настоящее жужжание я прозевал – часы ударили вдруг.
– Пять! – вырвалось у меня.
– Пять, – сказала Валя.
– Пять! – слегка пригрозил я.
– А не спешат они?
– Нет.
Усиливая угрозу я стал приподниматься, поднялась и она. Не знаю, какой вид был у меня, но Валя улыбалась странно: не дразняще-игриво, как надо бы в шутке, а напряженно-выжидательно. И я медленно двинулся к ней, мелко перебирая руками по столу, чтобы хоть как-то удлинить этот невероятно короткий путь. Валя пошла от меня. Я прибавил шагу, прибавила и она. Я побежал, и она побежала. Я все ждал, что Валя вот-вот прервет эти кошки-мышки, махнет рукой, властно усаживая меня на место, и мы начнем наш дурацкий английский язык, но она не прерывала. Я метнулся в обратную сторону, она – в обратную. Скатерть сбилась, что-то упало, стучали по полу ножки сдвинутого стола, а мы, ничего не замечая, кружили и кружили, шумно дыша, и никак не могли сблизиться, как одноименно заряженные частицы. Валя наконец оторвалась от стола и скрылась в коридоре. Я кинулся следом. Она, фосфорически сияя водолазкой, стояла в полумраке спиной к стене и глядела исподлобья, как я приближаюсь. И я вдруг понял, что больше она не побежит от меня и что все это уже не шутка. С мертвящей бесчувственностью я взял ее за плечи и, закрыв глаза, бессильно ткнулся губами в ее щеку. Валя встрепенулась, обхватили руками мою шею и, шепнув «не так», быстро поцеловала меня в губы.
– Вот так, Эп! – выдохнула она и умчалась в гостиную.

Глава одиннадцатая
До четырех часов я пахал в школе с Васькой, как и обещал ему. Выбрав из более чем пятидесяти вопросов тридцать и отредактировав их, мы позвали Нину Юрьевну и, вручив ей тетрадку, открыли наш замысел.
У Нины Юрьевны было странно жесткое, словно чем-то армированное лицо, затруднявшее артикуляцию, так что каждое слово ей приходилось прямо конструировать, напрягая не только губу, но и щеки, и лоб, и шею и принимая при этом вид человека крайне обиженного и готового заплакать. Волноваться ей было совершенно противопоказано – тогда она почти теряла дар речи. Именно поэтому Нина Юрьевна не устраивала ученикам бурных словесных головомоек, а исписывала своим тоже напряженным почерком целый листище и давала прочесть разгильдяю, разрешая после этого рвать записку или отнести родителям. Все, конечно, рвали. Но зато как она вела математику, где как раз и требовались эти немногословие, медлительность и четкость! Она прямо высекала в наших мозгах все формула!
Даже не открыв тетрадку, Нина Юрьевна спросила, где же мы были раньше – ведь экзамены близятся. Мы сказали, что успеем. Тревожно помолчав и повздыхав, она повела нас к завучу. Анна Михайловна, поразмыслив, заметила, что после такого форума мы и экзамены лучше сдадим, потому что поднимется настроение. Завуч уточнила срок. Мы ответили, что вот сегодня суббота, а в следующую субботу – уже форум. Еще подумав и полистав нашу тетрадку с вопросами, Анна Михайловна улыбнулась, и, возвращая Забору тетрадь, сказала, что раз уж нам так хочется и, главное, раз уж полдела сделано, то придется разрешить. И отпустила нас, задержав зачем-то Нину Юрьевну. Мы ликовали.
– Вот что значит подготовить вопрос! Мотай на ус! – гордо заключил комсорг. – Сунься мы с голой идеей – до свидания! А теперь – во! Дело, Эп, за тобой!
– Отец сказал, что к вечеру будет.
– Смотри. Срыв смерти подобен!
– Понял.
– Ну, до семи! Не забудь маг!

Мама была еще на работе, а папа сидел в своем кабинете, обложившись альбомами и справочниками – нелегко, видно, давалась борьба со следственной комиссией. Прежде чем я открыл рот, он протянул мне два листа с вопросами. Пятнадцать штук – на большее не хватило родительского воображения, но и этого, я думаю, родителям – по ноздри. Выразив благодарность от имени класса, я радостно похлопал отца по плечу и стал готовиться к вечеру.
У меня блеснула дерзкая мысль – явиться к Садовкиной на день рождения с Валей. Вот будет сюрпризик! Наши все четко рассчитали: пятеро девчонок, пятеро мальчишек – не чтобы там ромеоджульеттничать, а просто чтобы никто не оставался лишним, и за столом ухаживать, и танцевать, и играть – все парами, хотя, конечно, пары складывались не случайно, и лишь мне – кого бог пошлет. И вдруг я – бах! – явлюсь со своей! Ох, уж девчонки покосятся, ох, посплетничают! И пусть! Думают, что Эп – лопух, красная девица!.. Близорукие воображалы!
Но мои планы рухнули.
Валя позвонила в пять, как мы и договаривались, и сказала, что сегодня нам не встретиться: дома накопилось столько дел, что хоть не спи, потому что Света теперь в ауте. Я повздыхал, покрякал, но что делать? И мы простились до воскресенья… А нашим я и без Вали нос утру!
В половине седьмого, когда я переодевался, явился Шулин. Он был в школьном пиджаке и белой рубашке с распахнутым воротом. Свежевымытые волосы торчали и смешно облагораживали его оттопыренные уши. Ни дать ни взять – милая поросячья мордашка. Авгино выступление на собрании лучше моих рекомендаций повлияло на Ваську Забровского, он все устроил, и Садовкина пригласила Шулина персонально. Он так удивился, что это удивление до сих пор не сходило с его сияющей физиономии.
– Хочешь галстук? – спросил я.
– Галстук? Какой?
– Черный, например, к рубашке. Или цветастый – к пиджаку. Во! Примеряй, граф! Сейчас мы нарядимся будь-будь!
– А ты какой нацепишь?
– Я – бабочку!.. Вот смотри!
– У-у… – протянул Авга, примерил черный галстук и снял. – Нет, хомут есть хомут. Так свободней! – И он погладил свою голую крупную шею. – А то стиснет – буду хрипеть и холодцом давиться.
– Каким холодцом?
– Какой подадут. Люблю холодец. Мама, было, зальет целый таз, мы так навалимся – полтаза нет!
– Не настраивайся, Авга, не будет холодца. Будет торт и чай до потери пульса.
– И тортом можно подавиться.
– Обжора!.. Ну, я готов!
Мы взяли магнитофон и отправились.
Садовкина жила у школы, в одном доме с Васькой Забровским. Дом их был огромным, с загибами, с арочным входом, и покрась его в какой-нибудь радостный цвет, он бы сиял на весь квартал, но его отделали под динозавра, если только динозавры были грязно-зеленые, и ни солнце, ни весна не оживляли его.
Мы договорились собраться к семи, но я нарочно медлил, чтобы задержать торжество и чтобы привлечь к себе общее гневное внимание. Так и случилось. В коридоре на нас обрушился десятигорловый шквал. Я невозмутимо разделся, повернулся к возмущенной публике и вздернул подбородок, показывая бабочку.
– Эп-то!..
– Паганини!..
– Держите меня!
– Наташа! – обратился я к низенькой полненькой имениннице с живым красным цветком в темных волосах. – Мы вот с Августом поздравляем тебя и желаем счастья!
Я протянул ей руку. Она, улыбаясь, подала мне свою. Я не стиснул ее мужественно-сурово, а взял за кончики пальцев, наклонился и поцеловал их. Охнув, Садовкина зажала мигом вспыхнувшие щеки и нырнула в толпу. Девчонки захлопали в ладоши, закричали «браво, бис!», а пацаны загмыкали и запокашливали, пряча усмешки и хохотки, лишь у Зефа вырвалось:
– Убил, Эп!
Он повалился, его поймали и поставили.
– Не убил, а хоть один настоящий кавалер нашелся! – воскликнула вдруг, потрясая сухим кулачком, затертая в кухонных дверях Наташина бабушка, маленькая и жилистая. – Слава богу! Раз внучке целуют руки, все в порядке, можно спокойно умирать! – У бабушки затряслись губы, покатились слезы, она махнула рукой и скрылась в кухне.
Дядя Коля, смуглый, тощий и согнутый интегралом отец Садовкиной, пригласил нас в гостиную.
– Где анкета? – шепнул Забор.
– Вот.
– Молодец, Эп! Ну все, теперь можно повеселиться! – обрадовался он, спрятал листы, перехватил у меня магнитофон и пошел с Зефом подключать его.
Наташка, все еще смущенная, подвела меня с Авгой к своим подружкам, которых я не знал.
– Вот, знакомьтесь: Рита и Лена! – представила она новеньких. – Вместе были в лагере летом.
– Очень приятно! Аскольд! – сказал я. – А это мой друг граф Шулин, потомок пушкинского графа Нулина, но поскольку революция, гонения, букву пришлось заменить, а титул забросить! – Авга молча кивнул, а я, бесцеремонно разглядывая девчонок, воскликнул: – Граф, в какой цветник мы попали!.. А не согласится ли кто из вас быть на сегодня моей дамой?
Наши девчонки прыснули. Прыщастенькая и худенькая Рита в голубом платье с огромным, во все плечи, отложным воротничком презрительно выгнула губы и отвернулась. Высокая же и плотная Лена в тугой серой кофточке и темно-синей юбке спросила с искренней заинтересованностью:
– Только на сегодня?
– А может и дольше.
– Тогда выбирай!
– Я выбрал бы, очаровательную именинницу, – не моргнув глазом, ответил я, – но боюсь, комсорг не одобрит… – Я был уверен, что этим не обижу Ваську с Наташей, так как дружили они открыто, не опасаясь никаких намеков и кривотолков.
Все рассмеялись, а Наташка, еще сильнее залившись румянцем, весело укорила меня:
– Ну тебя, Эп! С тобой сегодня что-то не того!
Тут включили маг, зацокало знобящее вступление к «Лайле», девчонки похватали друг друга и, не умея вальсировать, пустились кто как, подпевая Тому Джонсу. «Лайла» как бы отрезвила меня. Я отошел и опустился в кресло. Хватит, надо кончать маскарад! Я взялся было за бабочку, чтобы отцепить ее, и поймал удивленно-пристальный взгляд Мишки Зефа. Зеф сразу отвел глаза, а я вдруг подумал, что сегодня играю Мишкину роль, перебежал ему дорогу и, может быть, даже в чем-то перещеголял его, вот он и в растерянности. Забавно, что я нашел в себе что-то зефское. Я даже обрадовался такому обогащению, но тут же отметил, что оно мне все-таки не по душе. Нет уж, Зефу Зефово, а Эпу Эпово!.. Бабочку я лишь поправил – пусть сидит, дело не в ней.
Ко мне сбоку подошла Лена и тихо спросила:
– Ну что, Аскольд, сделал выбор?
– Нет еще.
– А если я тебя выберу?
– Пожалуйста!
Вальсировать я тоже не умел, и мы пошли в ритме танго. Лена была пальца на три-четыре ниже меня, и, если бы мы сблизились плотнее, я бы ткнулся ей носом между бровей, но я держал Лену свободно, скорее не я вел, а она, положив мне руку за плечо, на лопатку. Я чувствовал, что она не спускает с меня глаз, ожидая слов ли, жестов ли особенных – не знаю, чего ожидают девчонки от таких разбитных молодцов, каким я тут рисовался. А я молчал.
– Аскольд, ты не рад, что я тебя выбрала? – не выдержала наконец Лена.
– Что ты! Наоборот! – честно уверил я.
Усмехнувшись, она подтолкнула меня к себе, и нос мой действительно клюнул ее между бровей. Я вспыхнул, как при коротком замыкании, и мигом вспомнил те два поцелуя в сумрачном коридоре нашей квартиры. Сердце у меня сжалось, и невольно сжались руки. Лена сразу же передвинула свою ладонь с лопатки на плечо и отдалась моей танцевальной власти.
Тут же позвали к столу.
Авга оказался прав – было чем давиться: яблоки, мясной салат, маринованные опята, колбаса двух сортов и даже свежие огурчики в пупырышках.
Застольничали мы около получаса, потом оттеснили состыкованные столы, расставили вдоль стен стулья, включили маг и кинулись прыгать, несмотря на сытость.
Я снова вспомнил Валю, мне стало до боли грустно, и я понял, что без Вали эта грусть не пройдет, как бы я ни бодрился и ни выкаблучивался… Девчонки схватили меня за руки и втянули в свой шумнотопающий круг. Потом шейк сменился плавной мелодией, и я оказался в паре с Леной.
– Аскольд, хочешь по секрету? – шепнула она. – Девчонки говорили, что ты совсем не такой.
– А какой? Теленок? Вафля? Размазня?
– Не так, конечно, но что-то в этом роде… Только ты не обижайся на них, ладно? В общем-то они уважают тебя… И мне ты понравился, – добавила она тише, чуть отведя глаза и пальцем шевельнув мочку моего уха.
Еще вчера я бы, наверно, умер от этих девчачьих слов, да и сейчас меня бросило в жар, но какая-то закалка уже произошла во мне.
Ребята возились у мага, меняя кассету. Девчонки толпились в сторонке, о чем-то болтая и подергиваясь. Зеф шепнул мне:
– Видишь ту, у приемника?
– Рита.
– Как она тебе?
– Ничего. Мишк, – сказал я, медленно жуя яблоко, – а ты со многими девчонками из седьмой школы знаком?
– Да кое с кем.
– А Валю Снегиреву знаешь?
– Валю?.. Снегиреву?.. Не помню. Я их больше в лицо знаю, чем по именам. А что?
– Да так.

Опять ухнул шейк. Мишка прямехонько направился было к Рите, но я, шепнув: «Минутку!» – придержал его и сам пошел к ней, решив как-нибудь сгладить колючее впечатление от нашего знакомства – она и так продолжала коситься на меня. Если откажет – плохо твое дело, Эп… Рита не отказала, она безразлично шагнула в круг и, глядя под ноги, начала нехотя расходиться. Я поймал ее руку.
– Сначала несколько слов, – сказал я. – Сегодня я сделал два дела: обрадовал бабушку и обидел тебя. Получился плюс и минус. Они взаимно уничтожились, и я оказался у разбитого корыта, как сказал то же Пушкин… Чтобы остался плюс, нужно твое прощение.
Рита вскинула на меня удивленные глаза, под цвет своего голубого платья, некоторое время пристально-хмуро изучала, потом недоверчиво произнесла:
– Если это тебе важно…
– Важно.
– Пожалуйста, я не сержусь.
– Вот и хорошо. А теперь взгляни налево. Вон у косяка волнуется и делает вид, что не замечает нас, Мишка Зеф. По-моему, ты ему нравишься. Чш-ш!.. Пусть это будет маленькой тайной. Дарю ее тебе в честь примирения.
– Спасибо. – Рита чуть усмехнулась.
– И это еще не все. Вот яблоко. Яблоко раздора. Съедим его на брудершафт! – И целым бочком я поднес его к Ритиному рту. – Кусай!.. Да смелее!
Она рассмеялась и осторожно куснула. А потом мы врезали шейк с такими коленцами, какие не снились ни одной марионетке.
Шулин, не пригубивший и шампанского, но подхваченный и разогретый общим весельем, танцевал вовсю! Суматошно, не слушая ритма, забыв партнершу, – смех и грех. Упав рядом со мной на стул и отдуваясь, он вытер пот:
– Уф, работенка!
– Ничего, граф! Все мы так начинали!.. Ну, а как насчет предмета воздыханий? – тихо спросил я.
– Воздыхания есть, а предмета – тю-тю! – без особой скорби признался Авга. – Все чересчур умные, а мне бы такую, чтобы хоть капельку быть умнее ее!
– А ты разве дурак?
– Не знаю, но на всякий случай, – слукавил он. – А ты, я гляжу, распетушился!.. О, и этот глухарь затоковал!
И Шулин кивнул на Мишку, который подсел к Рите и стал что-то наговаривать ей. Она усмешливо слушала, искоса посматривая на меня, словно пытаясь понять, какой же я наконец. Ой, милая, я и сам теперь не знаю, какой я!
Наташа объявила отдых и увела нас в свою комнату. Плотно сдвинутые шторы скопили тут сумрак и прохладу. Девчонки скинули туфли и забились на диван-кровать, а мы расселись кто куда. Вовка Еловый сразу улегся спиной на ковер посреди пола и рукой закрыл глаза – значит, будут новые стихи. И правда, не дожидаясь тишины, он начал:
Не раз и не с одной красивою девчонкой
Встречался мой любовь ловящий взор,
Но все же незасвеченною пленкой
Душа моя осталась до сих пор.
Виновны в нечувствительности этой
Скорей девчонки, нежели поэт:
В них, очевидно, было мало света,
А сердцу нужен очень сильный свет.
– Мало ему света! – проворчал кто-то из девчонок. – А сами-то тлеете, как головешки!
– Кто головешки, мы? – возмутился Зеф.
И пошла веселая перепалка, лишь поэт бесчувственно лежал на полу. Отшумев, все глубоко замолчали, по-настоящему, видно, вникая в стихи… Лена сидела на краю дивана, поджав ноги. Она была стрижена коротко, но мне вдруг почудилось, что вот-вот она возьмет из-за спины косу и распущенным кончиком заводит по губам…

Глава двенадцатая.

По воскресеньям я обычно отсыпался, но сегодня уже в семь сна у меня как не бывало. Предстояло два серьезных дела. Странно, что школа, всю жизнь роде бы равнодушная ко мне, тут вдруг ухватилась за меня, словно родное живое существо, почувствовавшее, что с ним собираются расстаться. Вчера, проводив после именин девчонок, мы с Васькой задумались, как же нам теперь размножить анкеты. Я заикнулся, что соседка, живущая под нами, – машинистка из отцовского управления. Забор подпрыгнул от радости, сплавил мне обе анкеты и благословил на новый подвиг. Вернувшись домой, я спросил у папы, не сможет ли он поговорить с тетей Верой, чтобы она сделала нам копии. Отец категорически отказался, ссылаясь на то, что он и по работе-то уже стесняется загружать ее – столько бумаг накопилось. И я решил действовать самостоятельно.
Я встал, потихоньку прибрал в комнате для разминки, склеил порванные вчера пленки, намазал кусок хлеба вареньем и, жуя, улегся опять, прислушиваясь к звукам внизу.
В общем-то, если не считать музыкальных стычек, я мирно жил с Ведьмановыми, даже раза два менял в их телевизоре лампы. Эта семья была тем необычна, что в ней отсутствовали мужчины. У тети Веры не было мужа, у Нэлки тоже не оказалось, а Анютка привыкнет к этому безмужью и, глядишь, туда же. Не знаю, в чем там дело, но скорее всего в пианино – шарахались наверно мужики от бряканья. Тут, видно, простой выбор: или муж, или бряканье. А может, и сложнее…
Часов в девять, когда наши уже встали и зуммер позвал меня завтракать, ведьмановские клавиши наконец проснулись. Не разобрав, кто там заупражнялся, я хвать тетрадку – и вниз. Дверь открыла тетя Вера. Бабушкой ее сделала Анютка, а сама по себе тетя Вера была моложе, стройней и, если честно, красивее моей матери, которой еще далеко до бабушки. И одевалась она всегда опрятно, даже когда спускалась в подвал за картошкой или когда выносила мусорное ведро.
– Доброе утро! – сказал я.
– Аскольд? Заходи.
Я вошел. На полу валялись игрушки, где-то смеялась Анютка.
– Знаете, тетя Вера, я сегодня впервые с нетерпением ждал, когда у вас заиграет пианино!
– Очень приятно! – улыбнулась она.
– А я не рано?
– Смотря за чем.
– По делу.
– По делу всегда кстати. В комнату пройдем?
– Нет, я коротко. – Я расправил свернутую в трубку тетрадку, из которой торчали два папиных листка. – Нельзя ли вот это перепечатать? Для класса.
Тетя Вера взяла тетрадку, полистала, разглядывая количество и качество записей, и сказала:
– В принципе можно. К какому дню?
– К завтра бы, потому что завтра мы уже должны раздать анкеты. Это анкетные вопросы. У нас форум горит! – сказал я, торопливостью стараясь подчеркнуть важность дела.
– Нет, Аскольд, к завтра не выйдет, – твердо ответила она, не считаясь с важностью, и еще раз прикинула объем работы. – В лучшем случае ко вторнику.
– Ко вторнику?.. Ну ладно, ко вторнику.
– А сколько экземпляров?
– Тридцать, которые в тетрадке, и шестьдесят, которые на листочках, – боязливо сказал я.
Тетя Вера ужаснулась:
– Что ты, Аскольд! Что ты, милый! Я думала, два-три, а ты – шестьдесят!.. Нет-нет! Да если я буду делать даже по пять закладок, и то, представляешь, сколько мне придется шлепать? Я же с ума сойду! Заставь-ка тебя одно и то же упражнение переписать десять раз!
Я понуро молчал, поняв, что она ведь действительно не автомат…
На шум из гостиной выглянула Нэлка, с кое-как схваченными на затылке волосами.
– Кто это?.. А-а, глушитель! Чего он хочет? – спросила она у матери, точно меня тут не было.
– Да вот перепечатать.
– Не печатай ему! Он вредный, не дает нам заниматься!
– Я уже не глушу.
– Два дня.
– И навсегда.
– Посмотрим! – Нэлка дернулась и исчезла, хлопнув дверью так, что пискнула защемленная игрушка.
Тетя Вера вздохнула:
– Вот такие дела, Аскольд, не могу. И не потому, конечно, что ты моих пианисток глушишь, а просто не в силах. Ведь объемные работы не для пишущих машинок. Тут надо снять кальку и печатать на светокопировальной установке.
Я насторожился.
– А в управлении она есть?
– Есть.
– И сколько это займет?
– Не знаю. Это у нас Нэля спец. Нэля! – позвала тетя Вера, и Нэлка тотчас вышла, в белой кофточке с большим вырезом. – Посмотри, сколько времени потребуется, чтобы снять вот с этого кальки и напечатать на вашей раме?
Нэлка включила свет и, небрежно-быстро посмотрев нашу писанину, авторитетно бросила:
– Три дня.
– Да меня же Забор убьет! – вырвалось у меня.
– Какой Забор? – спросила Нэлка.
– Комсорг наш.
– Ты уже комсомолец? – удивилась она, глянув на меня пристальней. – Ну и летит времечко! Давно ли я тебя учила пионерский галстук повязывать! Помнишь?
– Помню.
– И уже парняга!
– Да и ты уже мама, – заметила тетя Вера.
– Да, – печально согласилась Нэлка.
Вбежала Анютка и смело спросила меня:
– Ты чей?
– Это дядя Аскольд сверху, который нам с тобой бу-бу-бу делает, – пояснила Нэлка, и Анютка нахмурилась. – Но он больше не будет. Не будешь, дядя Аскольд?
– Ну, вы тут договаривайтесь, – сказала тетя Вера, – а мы пошли. Анюта, кушать!
– Иди, Анютка! – Нэлка подтолкнула дочку. – Раз дядя Аскольд бросил бубукать, то ему, может, стоит помочь.
– Стоит, стоит! – поддержала тетя Вера.
– А за два дня тебя Забор не убьет?
– За два, пожалуй, нет.
– Тогда давай разберемся в ваших каракулях.
И она провела меня в ближнюю комнату. Будучи домоседом, я любил присматриваться к чужой обстановке, особенно у людей странных. Слева – узкая, еще не заправленная кушетка с зеленым ковриком на стене, под цвет наката, в углу – здоровенная коряга-спрут, на щупальца которой накинуты три разноцветных шляпки; справа – однотумбовый стол, над ним – двухъярусная полочка с цветком и с десятком книг, а чуть в сторонке, в петлях из жилки, висели рулончики разных бумаг; против кушетки – невысокий трельяж, под которым, свернувшись по-кошачьи, лежала еще одна коряжина. Окно свободное – хорошо выглядывать, на полу – простенькая дорожка. Вроде ничего странного, хотя если Нэлка обитала здесь, а в гостиной бабушка с внучкой – я прежде видел там диван-кровать и маленькую койку, – то кто же тогда в третьей комнате? Уж не прячут ли там эти женщины трупы своих мужей, как Синяя Борода прятал своих жен?.. Веселенькая гипотеза!

На ходу подправив постель, Нэлка села на единственный стул и взглядом повелела мне встать рядом, что я и сделал. Взяв карандаш и заводив им по строчкам, она стала читать, медленно, исправляя нечеткие буквы и стрелками переставляя некоторые слова. Второй же рукой в задумчивости принялась поигрывать верхней пуговицей кофточки, то расстегивая ее и чуть распахивая ворот, то застегивая. Я с колокольной своей высоты так и уставился обомлело на эту пуговицу и на этот ворот… Околдовывает, околдовывает, думал я, не в силах отвести глаз… Внезапно подняв голову и перехватив мой пугливо-отпрянувший взгляд, Нэлка усмехнулась одними уголками рта и спросила:
– Может, сесть хочешь?
– Ничего, я постою, – пробормотал я.
– Ну что ж, почерк сносный и вопросики игривые. Вот, например: «Есть ли у тебя друг, подруга?» Это в каком смысле?
– В половом, – храбро ответил я.
– Я так и подумала. А не рано ли?
– Какой же рано, когда я через два года могу жениться!
– Да? И женишься?
– Посмотрю.
Снова расстегнув пуговицу, Нэлка рассмеялась, ткнувшись лбом в тетрадку, но вдруг спохватилась:
– Собственно, чему я удивляюсь? Значит, тебе уже шестнадцать. А мне двадцать. Старуха.
– Ну да! – вырвалось у меня протестующе.
– Нет еще? Ну, спасибо! – Улыбаясь, она повернулась ко мне всем телом, схватила за локоть и прошептала энергично: – Слушай, Аскольд, возьми меня в жены, а? Я тебя подожду два года.
– Ладно, если анкеты сделаешь! – со смущенным восторгом согласился я.
– Сделаю!
– По рукам!
И мы весело хлопнулись ладонями.
– Так, завтра я начну копировать и… – Нэлка что-то прикинула в уме, – да, к концу вторника все будет готово. Но если ты меня очень сильно попросишь, я могу начать и сегодня. Тогда все будет готово уже завтра.
Я прямо простонал:
– Я тебя очень сильно прошу!
– Очень-очень?
– Очень-очень! В квадрате! В кубе!
– Ладно, Аскольд, – грустно проговорила она, – очень сильно просить ты еще не умеешь.
Кошкой кинувшаяся на меня в первый момент, Нэлка сейчас доверчиво притихла и сделалась вдруг такой своей и близкой, что будь это Валя, я бы, наверно, обнял ее и поцеловал, тем более что внешне они казались почти сверстницами. Как тетя Вера не выглядела бабушкой, так и Нэлка не выглядела мамой – просто девятиклассница, развившаяся скорее других. Во всяком случае, Мишка Зеф не упустил бы возможности познакомиться с ней. А я-то, тюха-матюха а-ля бревно, нечистая сила, помело! Все их помело – это пианино, на котором они рвутся взлететь, да не хватает сил, а тут еще я любезно давлю сверху. Мне стало досадно и неловко и за старое и вот за это, что я приплелся и хамски навязал людям свои дела, как будто у них нет собственных и, может быть, трижды важнее моих забот. Досада перешла в щемящую жалость и сострадание, и я внезапно спросил:
– Нэль, а где твой муж?
– Нету, – ответила она, ребячливо разведя руки.
– Но ведь был?
– И не был. Просто случилось однажды полное затмение. А знаешь, сколько длится полное солнечное затмение? Секунды – и все, и нету его. Вот такая астрономия была и со мной. Бойся, Аскольд, затмения! – Нэлка вздохнула, поднялась и вдруг, обозрев меня с макушки до пят, улыбнулась опять. – Ну и вымахал – ужас! Ну-ка, на сколько ты выше меня? – Она легонько прижалась ко мне грудью и ладонью отметила рост на моей щеке. – На полголовы! Ничего, девчонки высоких любят… Да-а, а почему ты, интересно, перестал глушить нас?
– Сама же говоришь – вырос.
– Этот рост ничего не значит!.. Хотя… вообще-то почему бы не значить?.. Ну, ладно, ступай. Я все сделаю и занесу. Или через Алексея Владимировича передам.
Она повернула меня и подтолкнула в спину. Я вышел, не оглядываясь, радостно-встревоженный.
С первым делом было покончено.

Чуть пожав плечами папа ответил:
– По иженерному-то правильно…
– Ой, не знаю! – горячо вздохнула Валя, прикрыв ладонью глаза и тут же убрав руку. – По-моему, если любовь – это небоскреб, то – пусть это и неправильно по-инженерному – никаких там ступенек и этажей нет, а молниеносный лифт: раз – и на крыше!
– Да-да, – вроде бы поддакнула мама, – так и эти ребятки решили, раз – и на крыше, два – и ребенок!
– А разве это плохо – маленький гражданчик? – удивилась Валя.
– Гражданчиков выращивают граждане, а не зеленые стручки, у которых едва проклюнулось чувство, первенькое, чистенькое, как в него – бух! – пеленки и горшки!.. В голове сквозняк с транзисторным свистом, танцульки, хиханьки да хаханьки, а на руках – ребенок. Нелепость!.. И этот мальчишка вот-вот, зажавши уши, без оглядки удерет от своей возлюбленной! – сурово закончила мама.
Валя, потупившись, сказала:
– Да, он на время вернулся к своим.
– Уже? Вот видите!
– Это чтобы десятый класс закончить, – торопливо и неуверенно пояснила Валя.
– Ага! – воскликнула мама. – Ему, значит, надо десятый закончить, а на нее плевать?.. Вот так она, дитя в квадрате, и останется на бобах: с ребенком, без мужа и без образования!.. Далеко ходить не надо – вон, под нами, юная клушка сидит! Девочка, цветочек, а уже мать-одиночка! – Словно специально дождавшись этого момента, чтобы образней подкрепить мамину мысль, у Ведьмановых заиграло пианино. – Пожалуйста – тоску разгоняет!.. А вашей совсем худо. Ну, куда она теперь с девятью классами, с этим огарком?
– У вас, Римма Михайловна, очень мрачный взгляд на жизнь, – тихо сказала Валя.
– Не мрачный, Валюша, а точный!
Мне был до стыда неприятен этот спор, я силился вмешаться, но не находил никаких контрмыслей и в поисках спасения глянул на отца. Его, наверно, сейчас беспокоил не столько любовный небоскреб, сколько треснувшие цокольные панели, из-за которых ему грозила тюремная решетка, но тем не менее папа, кажется, внимательно слушал разговор. Поймав мой тревожный взгляд, он кивнул мне, постучал вилкой о блюдце и сказал:
– Нет-нет Римма Михайловна, именно мрачный. Хотя бы потому, что вы не даете нам супа.
– Ой, простите! – спохватилась мама. – Вечные вопросы!.. Отец, неси супницу!
– Я, мам, принесу!
Опасность миновала. Не знаю, что там вывела для себя мама, но я, несмотря на отвращение к этому зондированию, вывел, что Валя – молодец, не сдалась! Я подхватил тяжелую фарфоровую супницу и на радостях чуть не хряпнул ее о косяк.
Стол уже очистили для больших тарелок. Валя встала, чтобы помочь разливать суп, но мама усадила ее, говоря, что, мол, будь уж сегодня настоящей гостьей, а вот в следующий раз… И после короткого многозначительного молчания вдруг со взарпавдашней серьезностью упрекнула меня за то, что я не могу натренировать своего бездельника Мебиуса выполнять какую-нибудь кухонную операцию – вот хотя бы оборудовать поварешкой.
– Куда мне, с огарком, – буркнул я.
– Знаю, над чем ты подтруниваешь! Мол, мать лирику развела, а мы физики! У нас в туалетах музыка играет!.. А я вам и как физикам сделаю вливание, хотите?
– Я сдаюсь! – быстро сказала Валя.
– Ну-ка, мам!
– Пожалуйста. Только есть не забывайте. – Она налила последнюю тарелку – себе – и села. – У одной старушки из нашего дома в желудке нехорошая опухоль, не за едой будь сказано…
– У кого? – спросил я.
– Не имеет значения. Оперировать не дается – зарежут, говорит, чтобы пенсию не давать. Словом, оперироваться – ни в какую!
– У нее рак? – горько спросила Валя, щупая свой живот.
– Да.
– Ужас! – выдохнула Валя. – И не знают, как лечить?
– Знают. Существуют лучи, которые убивают злокачественные клетки, но они же убивают и здоровые. Как спасти человека?.. Физическая проблема. Спасайте!
Сначала я перебрал в уме всех бабок нашего дома – у кого же рак? – но ни к чему не пришел и углубился в физическую проблему. И тут же предложил:
– Сделать укол, чтобы здоровые ткани не боялись лучей!
– Такого препарата нет.
– Вывести желудок наружу! – торопливо, точно больная умирает на глазах, сказала Валя.
– Это опасная операция.
– А если сперва слабую дозу, а потом… – вслух подумал я, но сам же отверг идею.
– А через пищевод? – неуверенно спросила Валя.
– Все равно заденет ткани.
– А-а! – вдруг воскликнул я и аж вскочил, размахивая ложкой. – Надо пустить лучи рассеянным пучком, неопасным, а линзой сфокусировать их в желудке!
Мама, спокойно хлебавшая суп, перестала есть, удивленно вскинула брови и сказала:
– Верно.
– Ура-а! – крикнул я.
– Ура-а! – подхватила Валя.
– Ура! – коротко поддержал папа.
Я был на седьмом небе, как будто действительно спас неведомую бабушку, а заодно и себя, и Валю, и всех пятнадцатилетних вообще. Нет, уважаемая Римма Михайловна, восемь классов – это все же вам не свечной огарок!

Глава четырнадцатая.

В понедельник анкеты не появились – или Нэлка не смогла, или я все же не сумел ее очень сильно попросить. Надо было, видно, конфет купить или шоколадку!.. Появились они во вторник вечером. Вручая мне тяжелую, перехваченную шпагатом стопу бумаг, отец с довольной улыбкой проворчал, что мало мне отвлечь от работы главного инженера, так я еще и пол-управления мобилизовал. Листы, плотные и остро пахнущие нашатырным спиртом, были четко заполнены темным текстом, написанным чертежным шрифтом: вопросы – слева, место для ответов – справа. Молодец, Нэлка! Ух, какая молодчина!
Я так и отнес кипу в школу – не развязывая. От волнения глаза Васькины еще больше углубились и там, в глубине, расширились: видно, он только сейчас вполне оценил нешуточность нашей затеи. На первой же перемене комсорг торжественно раздал анкеты. Я бы мог еще дома отделить себе листы, но мне хотелось получить их принародно. И я получил и гордо сел рассматривать.
Напомнив, что анкета анонимная и что никого не вздуют и не потащат к директору ни за какие ответы, Забор объявил, что надо немедленно избрать комиссию из трех человек, штаб будущего форума, который будет изучать анкетные результаты. Девчонки тотчас выдвинули меня. Прослышав, что я целую дамам ручки, они прямо ошалели от восторга, улыбались, любезничали, всем я понадобился, только и слышно: «Эп!» да «Эп!» Надо было еще в первом классе поцеловать какую-нибудь Марусю – и был бы все десять лет счастливчиком! Или, наоборот, пропал бы, потому что девчачья любовь сводилась к выдвижению в начальство. Так что я не только влетел в комиссию, но и оказался ее председателем.
Проглядев анкеты, Шулин растерялся:
– Эп, а вот эти-то куда, в Черемшанку отсылать?
– Долго. Пусть тетка с дядькой заполнят.
– Да плевать они хотели!
– А ты объясни, что это важно.
– Объяснишь им!.. Слушай, Эп, приди-ка ты лучше сам и объясни. Они тебя случают. Да и мне поможешь, а то тут, смотри сколько понаворочено! «Способный ли ты?» А почем я знаю?
– Неужели не чувствуешь?
– Мало ли что я чувствую!
– Вот и напишешь.
– Нет, Эп, ты приди!.. А это что? «Мужской или женский пол умнее и развитее?» Мать честная!.. Мы же о девчонках и пацанах спрашивали!
– Это мы с Васькой обобщили!
– Сдурели! – воскликнул Авга. – Они обобщили, а мне отдувайся! Что я вам, академик?
– С тебя, балда, не научный трактат спрашивают, а личное мнение! Правильно или неправильно – все равно, лишь бы это были твои собственные мысли!
– Нет, Эп, ты приди.
– Ладно, приду… Да! – крикнул я, вскакивая. – Чтобы завтра же вернуть заполненные анкеты, иначе к субботе мы не успеем их проанализировать! – Во мне уже заговорил председатель комиссии. – И чтобы никаких отговорок!
– Значит, придешь? – не успокаивался Шулин.
– Приду. И, может, не один.
Я решил познакомить с Авгой Валю. Надо же когда-то размыкать наше одиночество, а то Валя и моих друзей почему-то избегает и со своими не сводит, даже провожать себя до дома не дает. Нам, конечно, и одним хорошо, но иногда тянет в общество.
И вот часов в пять, когда мы с ней отзанимались по английскому, я предложил прогулку в Гусиный Лог. Валя слышала об этом районе тот же миф – что там рассадник хулиганства, – но согласилась.
Мы отправились.
Солнце палило уже целую неделю. Тысячи тонн влаги унеслось в небо, у заборчиков высыпала травка, деревья и кусты окутались зеленой дымкой, и вообще природа, по-моему, перескочила из зимы в лето.

Асфальт кончался на следующем перекрестке вместе с нашими домами, и от него как будто начиналась деревня, откуда по утрам доносилось петушиное кукареканье. Здесь когда-то, в конце девятнадцатого века, родился наш город, и здесь постепенно умирал его старый облик. Через это деревянное поселение, изгибаясь коромыслом, тянулась к реке древняя булыжная мостовая, с проплешинами гравия, бетона или просто с ямами. Справа от мостовой и залегал Гусиный Лог – овраг, забитый домами. Через каждые шагов сорок в него врезались узкие улочки. С края, где лог только набирал уклон, домики стояли вольно и даже с огородиками, а дальше огородики сходили на нет, домики сближались. И всюду глухие заборы, прорези почтовых ящиков в них и таблички о злых собаках. Посреди улочки – промоина, забросанная шлаком, битым кирпичом, дырявой обувью и прочими отбросами. Ниже – круче, домики лезли на сваи и друг на друга, сеням уже не хватало места, и два дома иногда объединялись общим тамбурчиком: одному он подвал, другому – чердак. Не хватало места и заборам. И вообще улочка исчезала, это были просто как попало и куда попало ведущие ступеньки, сглаженные водой. Где-то там, на самом дне, протекала срамная, полупомойная Гусинка, птичий курорт. Что и когда загнало сюда и спрессовало людей в этой яме, не знаю. Город уже перешагнул ее: правее нашей улицы через лог перемахнул огромный, на всю ширину проспекта мост, за оврагом уже сахарились отделанные мраморной крошкой панельные дома и вырисовывался железобетонный скелет чего-то гигантского. Снизу, от реки, на Гусинку наступают, загоняя ее в трубы и замывая лог землесосами, но все это очень медленно, а пока – вот…
Валя держалась за мою руку и не о чем не спрашивала. Мы постояли у ступенек, хмуро-сосредоточенно поозирались, попринюхивались и вернулись немного назад – Авгина родня жила чуть выше, но тоже в тесноте. Маленький домик под толем, тополек между забором и окном да балка от калитки до сеней вдоль завалинки – и весь двор, а в полуметре, за штакетником, звенел тугим проводом и давился лаем чужой пес. Мы тихонько вошли в крохотные сени, целиком занятые тремя мешками картошки, ступили в кухоньку и чуть нечаянно не нырнули в открытое подполье, где трепетал бледный свет и откуда вырывалась веселая песня Шулина:
Нам электричество
Глухую тьму разбудит,
Нам электричество
Пахать и сеять будет,
Нам электричество
Заменит всякий труд:
Нажал на кнопку – чик-чирик! –
Все тут как тут!
Мы заглянули вниз. Подполье было вырыто пирамидой и не глубоко. На земляной приступочке горела свеча. Шулин, закутавшись в фуфайку мотал головой в такт словам, отрывал от картошки ростки и швырял ее в ведро, привязанное к веревке.
Нас электричество
От голода избавит,
Нас электричество
Продуктами завалит,
Нам электричество
Даст водки с колбасой:
Нажал на кнопку – чик-чирик! –
И ты уже косой!
Я знал, что в следующем куплете электричество заменяло пап и мам, и, чтобы не рассекречивать этого дела, решить сорвать Шулину концерт и потянул за веревку.
– Э-э-э! – завопил Авга, судорожно хватая ведро.
– Антракт! – пробасил я.
– Эп, ты?
– Я.
– Сдурел, мать честная! – громыхнул Шулин. – Ты же напугал меня, как этот!.. Фу, аж руки затряслись!
– Не ругаться: у нас дама.
Авга ухватился за край люка и, кряхтя, подтянулся, как на турнике. Увидя Валю, он вдруг разинул рот, качнулся и свалился вниз. Но тут же, улыбаясь, появился опять, рывком сел на пол и охлопал грязные руки.
– Познакомьтесь, – сказал я не совсем уверенно. – Это Валя. А это Август, мой друг.
– Август? – переспросила Валя.
– Да! – со смаком подтвердил Шулин и царски простер руку. – Тридцатый год правления Октавиана Августа считается первым годом новой эры!.. Новой эры не обещаю, но могу спорить, что во всех школах города Август – я единственный!
– Пожалуй! – согласилась Валя.
– Да и Аскольды на дорогах не валяются! – напомнил я.
– Точно, имена у нас аховские! – сказал Авга. – А это хорошо, что вы пришли. Только знаете что, займитесь чем-нибудь с полчасика, а? Я тут еще маленько повожусь. До тетки надо картошку перебрать. Мешка полтора осталось.
– А есть во что переодеться? – спросила Валя.
– Зачем?
– Поможем императору Августу перебрать картошку!
– Да бросьте вы!
– Да-да, Октавиан, давай тряпки! – сказал я.
Видя, что мы настроились решительно, Авга охотно отыскал нам кое-какую одежду. Валя шмыгнула в горницу, а я нетерпеливым кивком спросил Шулина: ну, мол, как моя знакомая? Авга лихо выставил большой палец и тут же вопросительно дернул подбородком: мол, кто такая и откуда. Я сделал торжественный жест: дескать, спокойнее, не все сразу. Путаясь в длинном подоле и оттопыривая излишнюю ширину пояса, где уместились бы еще мы с Авгой, появилась Валя и, еле сдерживая смех, покружилась перед нами. В этом стареньком цветастом платье она была так по-домашнему мила, что у меня защемило сердце… Авга же, хохоча нахлобучил нам еще кепки, и, словно беспризорники, мы сошли вниз.
У стены мерзко застыли ползущие вверх толстые бледно-фиолетовые ростки. Пламя свечи колебалось, в глубине шатались таинственные тени, резко пахло плесенью.
Хозяева прозевали переборку картошки: она уже сморщилась, одрябла и сильно проросла, сплетясь в один комок. Мы дружно захрумкали ростками и застучали картошинами по ведру. Валя сказала, что впервые сидит в подполье. Шулин заметил, что разве это подполье, вот у них, в Черемшанке, подполье так подполье – дворец, а не жалкая яма, там каждому овощу свой этаж и свой отсек. И пошел, пошел говорить, рассказывать про деревенское житье-бытье, и все Вале: приглянулась она ему, видно. И пусть, я рад.
Накопился мусор, Авга вылез, отнес бак с ростками куда-то на улицу, наверно, в ту же промоину, потом сел на корточки у люка и с широкой улыбкой, забавно перекосив голову, стал любоваться нами.
– Ты чего? – спросил я.
– Да уж больно вы сейчас на моих братцев и сестриц похожи, прямо вылитые. Ряженые и смешные. Так бы и не выпускал вас из подполья! – любовно заключил он.
– Август, – тихо спросила Валя, – а у вас дома все по месяцам названы?
– Только двое: я да телка Апреля, серьезно ответил он. – Остальные – кто как. Семья здоровая! Уйдем на Лебяжье болото – косить ли, по ягоду, – деревня как вымрет.
– Лебяжье болото?
– Ага.
– Хм, странно… – протянула Валя. – У вас Лебяжье болото, а у нас Лебединое озеро.
– Где это?
– В оперном.
– А-а, ну так в оперном!.. То сказочка, а то правда. Там феи, да принцы, да музыка волшебная, а у нас – о-о!.. Сядем на покосе перекурить, а из кустов – лось, вот с такой мордой-сапогом! А батя его матюгом как шуганет – только треск пойдет! Вот вам вся музыка и все феи! По правде всегда грубее… Я сегодня письмо от Райки получил. Помнишь ее, Эп?
– Райку-то, еще бы!
– Не письмо, а комедия. Хотите прочитаю?
– Ну-ка, – сказал я.
Иногда Шулин прямо завораживал меня – и я говорить начинал его словечками и с его интонацией, и слушал, по-шулински разинув рот. Я вообще какой-то переимчивый: что-нибудь да перехвачу у человека, который мне нравится, и порой ловлю себя на том, что вот проскользнуло отцовское, вот Васькино, а вот Авгино, и лишь от мамы ничего, кажется, не взял – неужели я ее мало люблю? И хорошо, если перенятое химически соединяется с моим кровным, а вдруг это простая смесь, как монеты в копилке, – стоит меня толком вытрясти, и я смертельно опустею?..
Авга принес конверт, сколупнул с него какие-то крошки, вынул листочки и, свесив ноги в подполье, стал читать:
– «Дорогой брат Август, Пишет тебе Рая. Во-первых строках своего письма сообщаю, что все мы живы и здоровы и желаем тебе того же самого. Правда, мама прихворнула маленько животом, но потом поправилась, а папка вчера снова напился, пришел и начал табуретки ломать. Которая из листвяка никак не ломалась. Он ее и на пол кидал и о порог бил, а потом принес топор. Мама с Петькой на руках выскочила в окно и спряталась у Сучковых. Папка бегал искать ее, но не нашел, а только топор потерял. А мы с Галкой залезли под кровать и давай реветь. Он вытащил нас. Лицо у него было в крови, он был в одних кальсонах и начал делать ласточку и велел нам держать ему руки и ноги. Но ласточка у него не получалась, он все падал и ругался, а потом упал на кровать и заснул. А утром чинил табуретки. У меня за год будет две тройки, остальные четверки. А как у тебя? Приезжай скорей, нынче будет много земляники. Я такая же: все хохочу, хохочу и сама не знаю над чем. Если у тебя есть красивые фантики, то вышли. Костя их копит и все время возле сельпо бегает. Но фантики у нас некрасивые или конфеты совсем без фантиков. Привет дяде Ване и тете Кате. Пока до свидания. Рая».
Авга замолчал и некоторое время задумчиво глядел на свечу, потом сунул листы в конверт и вздохнул:
– Вот такие у нас феи и принцы!..
Ни слова не говоря я выдрал, как из кошмы, пучок картошки и, медленно очищая, стал бросать в ведро. Валя присоединилась ко мне, потом спрыгнул и Шулин. Потихоньку мы снова разговорились, но ни о деревне, ни о письме больше не заикались, хотя делающий ласточку дядя Степа, окровавленный и в кальсонах, не выходил у меня из головы.

Глава пятнадцатая
Тетя Катя и дядя Ваня пришли в тот момент, когда мы, покончив с картошкой, выкарабкивались из подполья. Тетя Катя охнула, всплеснула руками и, суетясь, заприговаривала: ой, да кто же это у нас, да сколько помощничков, да сейчас она рыбы нажарит – как чуяла, полную сумку с аванса купила. Сиял и дядя Ваня, мужичок – кожа да кости. Авга познакомил хозяев с Валей, тетя Катя долго не выпускала Валину руку, все повторяя, что очень-очень радехонька, что девчата не заглядывали к ним, почитай с прошлого года, когда Петьку в армию проводили, что Август все робеет и что дай бог делу наладиться.
Или Авга когда-то нажужжал своим родным обо мне что-то хорошее чересчур, или еще по какой причине, но относились ко мне в этом доме слишком хорошо, так что даже неловко порой бывало, точно меня, как Хлестакова, принимали тут не за того и заблуждение это вот-вот разъяснится.
Валя заняла рукомойник в углу кухни, а мы с Авгой, налив из кадки полведра, вышли сполоснуться на крыльцо. Шулин напился через край и отдуваясь, сказал:
– Валя, значит? Снегирева?.. Я ее где-то видел, кажется. – Авга коротко хохотнул: – Тетя Катя шумнула посудой, а сама потихоньку спрашивает, мол, чья девчонка-то? Я кивнул на тебя. Она: «Так и думала, – говорит. – Где, – говорит, – тебе такую заиметь!» Ох, уж эти кумушки! – Он плеснул мне на руки. – А я-то думал – все, ты с той Ленкой закрутишь, у Садовкиных-то!
– Тише, балда!
– Молчу, как рыба об лед! – прошептал Авга. – А чего ж ты сиротой прикидывался?
– Да мы всего семь дней знакомы.
– А-а!.. Славная снегириха!
– Чш-ш! Дай-ка! – Я весь ковш ухнул Авге за шиворот, но он, черт, только блаженно закряхтел.
На печи уже шипела в двух сковородах камбала. Валя, переодетая, сидела в горнице за круглым столом, который едва помещался между кроватью, диваном и шифоньером. На белой свежей скатерти с еще не расправившимися сгибами стояли колбаса, соленые огурцы и холодная картошка в мундире. Тетя Катя принесла какую-то темную, с тряпичной пробкой бутылку, при виде которой у дяди Вани дернулся кадык, вытерла ее передником, спросила, не попробует ли кто из нас самогонки, и, убедившись, довольная, что никто, налила две стопки. Счастливо глянув на нашу троицу и сказав «ну», хозяева выпили. Тетя Катя выпила легко и празднично, а дядя Ваня как сморщился после глотка, так с минуту не мог расправить лица и вдохнуть. Потом зажевал огурцом и прошамкал:
– Меня вот что интересует. Вот вы друзья нашего Августа, и вот вы мне скажите начистоту: дотянет он десятилетку или нет?.. Только в глаза глядите!
– Дотяну-у! – уверил Авга.
– Не у тебя спрашиваю! – отрезал дядя Ваня. – Ты, я знаю, наплетешь сейчас семь верст до небес и все лесом. Болтун в отца! А я вот хочу умных людей послушать!
– Не только дотянет, дядя Ваня, но и закончит вполне прилично, – серьезно ответил я.
– Прилично? Вот ведь и вам успел напылить! – разочарованно сказал дядя Ваня, махнув рукой.
– А вы сомневаетесь? – спросила Валя.
– И очень даже, дочка!
– А почему? – удивился я.
– Да кто когда из Шулиных кончал десять классов? Кто?.. Я со Степаном – нет, тетя Тая – нет, тетя Маша – нет. Ну, нас-то со Степаном, положим, война подкузьмила. Возьмем молодых! Твои братья Венька и Витька – нет, мой Петька – нет, тети Таины обе дурехи – стрелочницы, тети Машин Семка еще не подрос, но и так видно – оболтус. Ну, никого! Бог не дал!
– Вот с меня и начнется, – сказал Авга.
– Эх, начинатель! Петр Первый!
– Август Первый, дядя Ваня! – поправил Шулин.
– Ага, вот дядьку поддеть ты мастак!
– Нет, правда, дядя Ваня, вот увидишь, как за мной из Лебяжьего болота косяк грамотных Шулиных вылетит! – примирительно-добродушно воскликнул Авга. – Ты у меня еще значок пощупаешь, когда я после института прикачу к тебе инженером-геологом! Ты мне еще бутылочку за это поставишь!
– Геолог! – усмехнулся дядя Ваня, оставшись, кажется, довольным речью племянника. – Какой ты геолог, когда я тебя уже десять раз просил накопать у Гусинки червей, а ты…
– Я тебе трижды накапывал! И они протухали. Даже сейчас вон тухлые под крыльцом стоят!
Я чувствовал, что тетя Катя вот-вот вмешается в разговор, не потому, что не о том говорят, а потому, что обходятся без нее. И она вмешалась:
– Постыдились бы людей, споруны! Да и мне ваша ерунда надоела. Молчи, старый! Как выпьешь, так начинаешь. Какое наше дело! Кончит – хорошо, нет – работать пойдет! Наше дело вот – накормить да обстирать!
– Работать – другой оборот! – оживился дядя Ваня, потянулся было к темной бутылке, но тетя Катя на лету отвела руку, и он опять куснул огурец. – Вот я и говорю Августу: не майся, говорю, а иди в рабочий класс! К нам! И будешь хозяином жизни!
– Да какой ты рабочий? – сказала тетя Катя. – Какой хозяин? Горе луковое! Умеет гвозди бить – и на том спасибо! Рвался, правда, лет двадцать назад в настоящие рабочие, переживал, бегал, читал что-то, а потом все выдуло.
– Ну-ну, мать! – придержал дядя Ваня.
– Что ну-ну то?.. Теперь, Август прав, тебя и на рыбалку не вытуришь, хоть и река под боком. Вон старик Перышкин два раза на дню бегает и каждый раз – по ведру!
– Старик Перышкин – бездельник, а я…
– Молчи уж! А вы, ребятки, учитесь, накачивайте головы! Голова, она никому не мешает, ни рабочему, ни инженеру. Голова – сама по себе ценность. С ней хоть куда!
– Ты, мать, не сталкивай поколения!
– А ты, поколение, ешь лучше! Нечего один огурец мусолить. И так гремишь костями! – выговорила тетя Катя и придвинула дяде Ване колбасу. – И вы ешьте, ребятки!
Воспользовавшись затишьем, я сказал, что и у нас есть к ним важный разговор. Они со смешным вниманием подобрались, и я пояснил дело с анкетами.
– Исполним! – твердо сказала тетя Катя. – Для вас-то, господи, что угодно исполним!
– Можете даже фамилию свою не подписывать, если будет неловко, – заметил я.
– Нет, зачем же? Все подпишем, как надо, по-людски! Чего нам прятаться? Подпишем, не беспокойтесь!
Появилась рыба, под которую дядя Ваня снова выпил, а затем несколько раз некстати включался в нашу беседу, потом махнул рукой, сказал, что лучше посмотреть телевизор, повалился с табуретки на кровать и мигом захрапел.
– Авга, – шепнул я, – всю анкету посмотрел?
– Всю.
– Много затруднений?
– Если нужно, как ты говоришь, именно мое мнение, то никаких. Свое-то мнение у меня есть.
– Ох, и жук!
– Нет, я просто тугодум. Мне нужно – как это там, в физике-то? – инерцию набрать. А наберу – держись только. Маховик у меня здоровый! – весело пояснил Шулин.
Спохватившись, что вечереет, мы поднялись. Прощаясь, устало разморенная тетя Катя просила извинить ее старика и почаще заглядывать к ним. Мы пообещали. Шулин проводил нас за ворота и, кивнув на свой дом, сказал:
– Видали?.. Вот такой парламент каждую пятницу. Считает свою жизнь меркой и заманивает. Хорошо, хоть злости в нем нет, как в бате, а то бы я покрякал. И тете Кате спасибо: понимает. Э-э, пустяк! Смотрите-ка! – кивнул он на ярко-красный закат. – Скоро первая гроза ухнет. Надо искупаться в ней: весь год будет везучим!
Низко летали стрижи, в овраге уже темнело, и от Гусинки сильно тянуло теплой, влажной затхлостью. Дальние домики казались улитками, выползающими из первобытной сырости.
Наверху оврага было светлей и радостней – бегали машины, гуляли люди, высились новые дома, а над ними кружили голуби, старательно перемешивая сгущающийся вечер и не давая ему отстояться.
– Август мне понравился, – тихо сказала Валя. – Это он хорошо заметил, что по правде бывает грубее.
– Ты о чем?
– Вообще о жизни.
– Да, Шулину, конечно, трудно, но он настырный, идет вперед напролом, как лось, не промажет! – сказал я, поймал Валину руку и стал качать ее.
Некоторое время мы опять молчали, потом Валя, остановив наши руки, вдруг спросила:
– Эп, а ту Раю ты откуда знаешь?
– Какую?
– Сестру Августа.
– А-а, был у них зимой.
– Она тебе нравится?
– Забавная.
– А сколько ей лет?
– В третьем классе.
– Всего лишь? – удивилась Валя. – А какое жуткое письмо!.. Я только раз помню отца пьяным, и то это было очень давно, еще до маминой смерти.
Я вздрогнул и спросил:
– А отец жив?
– Да, но он живет не с нами. Мы со Светой отпустили его к той женщине, которая любила его еще с института. У них уже свой ребенок, но папа бывает у нас. Он инженер, как и твой отец, только проектировщик. – Валя было взгрустнула, но оживилась опять. – Эп, а ты кем хочешь стать?
Я мигом воскресил перепалку за столом и решающие слова тети Кати. Проще тех слов и мудрее я ни от кого не слышал. Все было вокруг да около, а тут – сразу в десятку. Вот тебе и тетя Катя, кассирша с вокзала! Побольше бы нам таких тетей Кать. И я радостно ответил:
– Хочу стать с головой!
– А-а… – понимающе протянула Валя. Потом расцепила наши пальцы и двинулась по синусоиде, то отдаляясь, то приближаясь, а я, размышляя, топал прямехонько, как по оси абсцисс. – Эп, а вот скажи: то, что мы с тобой вместе, – это маленькое или большое? – внезапно спросила Валя, приблизившись ко мне и более уже не отдаляясь.
По моим плечам пробежали мурашки, и я ответил:
– Для меня большое.
– Для меня тоже. Поцелуй меня! – шепнула она. Я оглянулся, нет ли кого поблизости, и Валя сразу нахмурилась. – Бояка ты, Эп! Тебе бы только темные коридоры!
– Вовсе нет, – смущенно возразил я.
Валя свернула к скверику. Там, под вечерним навесом тополиных веток, я настиг ее. И осторожно поцеловал трижды, по-братски.

Глава шестнадцатая
Вчера мать с отцом ходили в гости, вернулись в двенадцатом часу, и я, поняв по устало улыбающимся лицам, что им не до анкет, даже не заикнулся о них да и свою не заполнил. Проштрафилось полкласса. Срок оттянули до завтра. Собравшись было корябать ответы левой рукой, чтобы обеспечить анонимность, я внезапно сообразил, что все это может написать Валя – тем более что секретов от нее у меня не было. Валя предупреждала, что сегодня немного задержится, но шел уже пятый час… Я копался в телевизоре, который в последнее время бессовестно бросил, как и однорукого беднягу Мебиуса. Я все бросил, кроме английского. Вот и сейчас маг работал, два голоса разыгрывали на английском языке сцену в продовольственном магазине. Сначала я ничегошеньки не улавливал, а по совету Вали просто привыкал к чужим звукам, потом стали прорезаться знакомые слова: «колбаса», «цена», «чек», всякие любезности, – наконец при пятом прослушивании понял почти все и сам вклинился в разговор.
Вдруг откуда-то донесся глухой раскат.
Я выглянул в окно и обмер.
Из-за ломаного горизонта дальних новостроек, со стороны Гусиного Лога на город наползала необъятная фиолетово-синяя туча. Она еще не созрела, в недрах ее клубились и медленно перемещались первобытные массы, мелькала трусливая белизна, но синь мрачно заглатывала ее, на глазах темнея, тяжелея и угрожающе спускалась вниз.
Шулин как в воду смотрел.
Звякнул телефон. Это была Валя. Она сказала, что просит прощения за опоздание и что, если я не против, к пяти придет. Я закричал, что, конечно же, не против, поцеловал трубку и запрыгал по коридору.
На улице потемнело.
Закрыв окна и желая по наущению Авги стать счастливым, я разделся до плавок, выскочил на балкон и поднял лицо ко вздыбленным лохматым тучам.
Самая главная туча вдруг стриганула себя молнией по вздутому животу, и он кудлато-рыхло распустился до земли, прямо в Гусиный Лог – гроза началась. Я представил, с каким зверским воплем пляшет сейчас во дворе Шулин, и меня заранее пробрала дрожь.
Захлопали форточки, посыпались стекла, на балконах загремели всякие крышки и фанерки. По тротуарам и дороге, схватившись за головы, неслись отвыкшие от стихийных шалостей люди, а над ними подпираемые столбами пыли, кувыркались в очумелом пилотаже обрывки газет, полиэтиленовые кульки, тряпки. Все уносилось прочь от наступавшего ливня, как от лесного пожара, – по земле и по воздуху. Густая сеть дождя приближалась.
С избытком хватив целебного душа, я прыгнул в комнату. Часы пробили пять. Я вздрогнул – Валя! В пять она должна приехать и, похоже, не из дома – значит, без плаща и зонта!.. Через пять секунд, я уже летел по лестнице. На улице стояла шуршащая стена дождя. Водяные джунгли! По дороге, как по каналу, поток несся к Гусиному Логу. Я представил, какой там сейчас кавардак, и на миг замер перед потоком, точно с мыслью, нельзя ли остановить его. Потом напрямик помчался к трамвайной остановке.
– Эп! – раздалось вдруг.
– Валя!
Моя Валя – как я и думал, без плаща и зонтика – обрадованно юркнула ко мне под болоньевое крыло.
– Эп, молодчина!.. Ой, да ты голый!
– В плавках. Некогда было.
И как-то сразу, чтобы уютнее уместиться под плащом, мы обнялись – я ее за плечи, она меня за пояс – и пошли четырехногим безголовым существом. А дождь лупцевал нас собаками и кошками, как говорят англичане, то есть лил как из ведра, ни на минуту не ослабевая.