Здравствуйте!

Зовут меня Алексей Свириденко, 36 лет, живу в Донецке,  работаю преподавателем гитары в музыкальной школе и руковожу детским инструментальным ансамблем. Ещё - время от времени подрабатываю ресторанным музыкантом.  На страничке буду выкладывать кое-что из своих литературных зарисовок.

 

П.С.

Алексей Свириденко - автор этой странички.

А Лёха Телескоп - вымышленный, так сказать, персонаж - вымышленных, так сказать, историй. Повествующий, этих историй, персонаж. И даже их герой, с маленькой, представьте себе, буквы  гэ .

И потому очень прошу - не путать этих двух подозрительных субъектов. Оба они конечно хороши, но первый, за второго, ответственности не несёт, равно как и за любые возможные совершенно случайные совпадения, если таковые вдруг обнаружатся в представленных текстах.

 

Это примерно так у нас выглядит автор.

      Моя страничка на сайте Проза Ру:

proza.ru/avtor/lekhateleskop/

 

      Моя страничка в ЖЖ:

http://lekha-teleskop.livejournal.com/

 

      Моя страничка Вконтакте:

https://vk.com/id173412629

 

                               

 

ФИАЛКИН - ВЫГОДНО И НЕВЫГОДНО.

          Фиалкин — человек небольшого роста, с неширокими плечами и яйцевидной формой лысой головы. Время от времени на голове отрастает какой-то мох, и тогда она смотрится как мохнатое яйцо. Пузичко, такой же яйцевидной формы, игриво выпячивается вперед. Ручки и ножки у Саши очень изящные. Саша Фиалкин — это человек, у которого всё плохо, и он никогда об этом не молчит. С одной стороны, это выгодно, потому что вокруг не молчащего об этом Фиалкина в радиусе пятидесяти метров всегда освобождается территория на пляже. С другой стороны, она же освобождается и от красивых девок тоже, так что вот уже и невыгодно.




ЧТО ДЕЛАЕТ АРТИСТ.

          У Фиалкина есть только одно характерное телодвижение, по которому можно догадаться, что он вообще делает. В другое время это понять… гм… невозможно. Если «типаются» руки — это он играет. Если «типаются» ноги — танцует. А когда он «типается» весь, целиком, — тут Фиалкин, конечно, при всём прочем, ещё и поёт. И тогда уже начинают «типаться» и потрясываться все вокруг. То есть, равнодушной, публика не остаётся никогда. Потому что чётко понимает, —   ч т о   и м е н н о   делает артист!




БОЛЬШОЙ ФИАЛКИНСКИЙ ОТЩИП.

(О жизни порядочных людей в лихие 90-е)


                       «Да, господа… Романтизму - нету… Выпить спокойно -
                      не дают… Нет прежней красоты!»

                       (Из фильма «Не может быть!», снятого по мотивам
                      произведений Михаила Зощенко)


          Цыганская свадьба проходила в большой столовой, возле рынка. И гулял среди гостей известный в городе цыган, Жан Московский. Вот подходит он важно к одному музыканту, стал перед ним, выпятимши пузо, да и спрашивает:

          — А ты знаешь, кто я?
          — Знаю, вы — Жан Московский.
          — А откуда ты меня знаешь?
          — Так вас же все знают, вы ж у нас ходите — как легенда!
          Жан Московский расплылся в довольной улыбке и подозвал фотографа:
          — Сейчас буду осыпать вас деньгами, а ты — всё фотографируй! Марута!
          Прибежала жена его — Марута.
          — Марута, давай деньги!
          На Маруте платье длинное, цыганское, а сверху фартук большой, и на фартуке — большие такие карманы, для денег, много карманов. Вынимает Марута из одного кармана толстую пачку денег и даёт её Жану.
          Фотограф приготовился, направил фотоаппарат, а Жан Московский стал возле сцены, с пачкой. А пачка — не просто, такая, пачечка, а еле помещается в руке. И как метнул эту пачку — будто бы снег пошёл. Разные там были купюры — и крупные, и мелкие, все разных цветов. Фотограф всё сфотографировал — и Жана, и музыкантов, и летящие деньги, а Жан — тот поворачивается к музыкантам и говорит:
          — Смотрите и запомните:  ВОТ  ТАК  ДОЛЖНЫ  ГУЛЯТЬ  ПОРЯДОЧНЫЕ  ЛЮДИ!

          И пошёл, довольный. Только отошёл — подбегает к музыкантам Марута:
          — Так, пацаны, тут Жан деньги разбросал, а ну-ка, быстро собрали и давайте сюда, вы ж понимаете, — он-то тут по-своему гуляет, а я ж тут — по-своему!
          Что делать — собрали деньги, отдали Маруте, та засунула в фартук и пошла.

          Гуляет Жан, веселится, подходит снова к музыкантам:
          — Ну, как, пацаны, — хорошо?
          — Да хорошо-то — хорошо, да только ж Марута — деньги забрала…
          — Как — забрала? Марута!
          Прибегает Марута.
          — Ты зачем у музыкантов деньги забрала? А ну, давай деньги сюда!
          Марута — в фартук, даёт деньги Жану. Тот опять — становится:
          — Вы — станьте сюда! Ты — фотографируй!
          Кидает деньги, деньги летят, фотограф всё фотографирует, Жан поворачивается к Маруте:
          — Деньги у музыкантов — не забирай! — и уходит, довольный. Марута поворачивает голову к лабухам:
          — Ну, я ж подойду!
          Собрали деньги, положили их в чемоданчик, такой себе, дипломатик, и пристроили чемоданчик возле Фиалкина, — есть у нас в городе пианист-клавишник такой, если кто с ним ещё не знаком. Тут и Марута подошла:
          — Ну, давайте деньги, пацаны, вы ж понимаете…
          И отдали ей пацаны деньги.

          Гуляет Жан Московский, веселится, да и подходит к музыкантам опять:
          — Ну, как, пацаны, — хорошо?
          — Да хорошо, но только ж деньги Марута опять забрала…
          — Марута!
          Прибежала Марута.        
          — Ты зачем опять деньги забрала? Я ж сказал — не забирать! Эй, ты, иди сюда, фотографируй!
          Все построились, Жан Московский деньги метнул, фотограф сфотографировал, Марута тихонько музыкантам: «Я ж сейчас подойду!»
          Жан - услышал:
          — Марута! Деньги у музыкантов — не забирай! Заберёшь — дам у морду!

          Только Жан отошёл, Марута уже здесь:
          — Давайте деньги! — и в фартук.

          Веселится Жан Московский, гуляет, проходит мимо музыкантов, кивает:
          — Ну, шо, пацаны, — нормально всё?
          — Нормально, только ж денег опять нету…
          — Марута! Доставай деньги!
          И только она рукой в фартук, а он ей в морду — на! Как даст, — она и перекинулась, где стояла.
          — Вы — становитесь сюда! Ты, иди сюда, фотографируй!
          Бросает деньги, деньги летят, фотограф опять всё фотографирует.
          А Марута уже ничего не говорит, глазами только показывает: «Я ж подойду, мол!» Жан увидел:
          — Марута! Ещё раз заберёшь у музыкантов деньги  —   УГРАЮ!
          Та — всё уже, и отвернулась, и не смотрит — сразу ушла.

          Музыканты деньги собрали, сложили в чемоданчик, чемоданчик положили на прежнее место, возле Фиалкина. А Фиалкин-то, бедняжечка, целый вечер, то помрачнеет весь, прямо с лица спадёт — когда деньги унесут, то прояснится, просветлеет опять — когда принесут обратно. Посмотрели музыканты на такое дело и говорят:

          — Саня, ты знаешь, что… Ты — отщипни там чуть-чуть от пачечки… чтоб и нам, хоть чего-нибудь, да перепало… а то ж, эта, наверное, опять придёт и все деньги заберёт, а так — ну, может, хоть что-то ж нам, да и останется…

          И Саня отщипнул. Марута больше не подходила, вечер закончился, пришло время деньги делить. Открыли дипломат — лежит в дипломате несколько бумажек, и все бумажки некрупные — рубли, там, пятёрки… Была огромная пачка разных денег, а осталось несколько мелких купюр. Остальное — Фиалкин чуть-чуть отщипнул. Совершил, так сказать, скромный отщип. На тот случай, если бы Марута вдруг опять подошла, и пришлось бы ей снова все деньги отдать.
          Вот такой-то Саня оказался, на редкость отщипчивый человек. Очень порядочный отщипун. Как уж отщипнул, — так-таки, действительно, с чувством, с мерой, комар носа не подточит. Уж в чём-чём, а в этом-то на него точно можно положиться.

— Корова — чья? Государственная! А телёнок — чей? А телёнок — наш!

                                        (Кот Матроскин, "Каникулы в Простоквашино")





          С позволения читателя, я буду кое-где упоминать о себе в третьем лице. Говорят, что это неприлично — говорить в третьем лице о присутствующих, но автор очень надеется, что ему простят эту слабость. Потому что и кроме этого, у читателя найдется ещё масса поводов проявить снисходительность к тому персонажу, от лица которого ведётся повествование, так пожалуй, лучше прямо с этого и начать.

          Название книги, сама идея её написания и подзаголовок — были подарены мне одной приятельницей, которая закопала свой талант. Она утверждает, что это я его нашёл и раскопал, и что теперь, пользуясь её раскопанным талантом, я пишу её книгу. И делаю я это оттого, что ей просто некогда заниматься этой ерундой — семья, дети, сами понимаете. А я его совсем и не искал, просто по глупости примерил на себя и теперь уже не знаю, куда от него деваться. Я так не договаривался. Эти женщины вечно напридумывают себе отговорок, навесят свои невнятные откопанные таланты на чужие шеи и живут себе спокойно, распрекрасной жизнью, пока кто-то другой, глупый и доверчивый, должен возиться и носиться с их книгой. А в книге, получается, ничего моего и нет. И талант неродной, и книга чужая.

          Будьте внимательны и осторожны, друзья мои. Ни бросить, ни передарить, ни перезакопать эти таланты невозможно, хоть я ещё и не утратил надежды — обменять бесценное на стоящее. Где закопан один из талантов той моей приятельницы, — я видел своими глазами. В юности она писала свои стихи прямо на обоях, фломастером. Есть очень мало вещей, в которых я разбираюсь. Я, например, точно знаю — чтобы суп был вкусным, надо побольше мяса. А в стихах я не очень разбираюсь, но те стихи на обоях — мне казались хорошими. Потом на их месте наклеили новые обои. Когда девушка пишет на обоях — это даже как-то экстравагантно. Вот если бы я, своей книгой, — ну, в смысле, её книгой, которую я пишу, — заклеил бы в своём доме все стены, то, боюсь, получился бы совсем клинический вариант. Так что этот способ отпадает. И пока моя знакомая приятельница обрастает детьми, мужем и новыми обоями, — я обрастаю писательскими привычками. Вот, когда у меня появятся засаленные халаты, стоптанные рваные шлёпанцы, брюшко, невыветриваемый перегарчик, — кому из нас, по праву, будет принадлежать вся эта писательская атрибутика? А на тридцать процентов гонорара, за ещё недописанную книгу, она — уже положила глаз! Все знаменитые писатели умерли от алкоголизма, и только Бальзак — от пристрастия к кофе и женщинам. Я, конечно, ухватился за эту идею, но та моя знакомая — сказала, как отрезала: «Ты — не Бальзак!» Она уже всё решила. Для того, чтобы закопать талант надёжно, его надо закапывать вместе с носителем. И мои немногочисленные оставшиеся знакомые абсолютно уверены, что занят я — хорошим и нужным делом. А вот кому оно нужно — никто не знает. Мой круг общения, тем временем, начал стремительно сужаться, и сузился окончательно — вплоть до Точки Общения. Дружить с этой Точкой Общения всегда считалось почётным, — по её собственным словам. Но ведь Их Семейное Многоточие не всегда готово раздаривать почести несчастным стенографистам. Более того — телефонный доступ к этой Точке Общения свёлся сугубо к моему отчёту о проделанной над книгой работе, а личный — я так понимаю — предполагает кусок моего гонорара, поднесенный на серебряном блюде. И вот, благодаря этому писательству, я стал настолько идеальным, что мне уже можно вообще из дома не выходить.

          Вот если бы вы, например, закопали корову…

          Вам бы пришло в голову — требовать, с нашедшего и раскопавшего, бесплатной поставки надоенного с этой коровы молока к собственному столу?! Если — да, то мы с вами уже знакомы!

          Так-так-так…

          Отдам откопанный талант в хорошие руки.

          Срочненько.





          P.S. А если какой человек решил вдруг, что это про него тут понаписано, и осерчал - так пусть не серчает. Не про него это. Про него пусть кто другой понапишет.

СТАТИСТИКА.

 

Очень уж это, скажу я вам, невыгодно,
в плане личной жизни,—
быть скрипящим на скрипке очкариком,
в то время как все остальные ходят на каратэ!
                             ...

Я здесь, вообще, по-делу. Поэтому я не буду утомлять читателя личными катаклизмами юности, а постараюсь занять, развлечь и утомить кое-чем другим. Итак, приступим.

Меня зовут Лёха Телескоп, и мне тридцать два года. Хотя недавно одна моя знакомая приятельница, Ома, сказала, что при знакомстве с девушками мне уже можно говорить — двадцать восемь. «А то книга твоя, — говорит, — не допишется никогда». Неутешительная же статистика, с её слов, заключалась в том, что прежде чем затащишь одну девушку в постель, сто должны тебя отшить. Ну, или, по крайней мере, несколько. Слово «неутешительная» я прибавил от себя.

Начиная лет с двадцати, я являюсь обладателем довольно-таки лысой внешности, поэтому в бассейн хожу без шапочки. Это очень удобно и красиво.

 

 

ЛЕНА-ПОСРЕДНИЦА И НАШ ЗАБОР.

 

— Замужнюю женщину развратить невозможно,

потому что она и так уже развращена до беспредела.

                       (Лёха-радист)



Лена-Посредница была моей первой девушкой. Но не в жизни вообще, а именно в сознательной жизни. В первый раз я увидел Лену-Посредницу в радиорубке у Лёхи-радиста. Есть у меня такой друг — Лёха-радист, так вот он вместе с «Бобанством» живёт и работает в радиорубке. «Бобанство» — это Боба Шершень и Боба Слипякин. Если точнее, то работает в рубке только Лёха, а «Бобанство» там просто живёт. И в процессе своей жизнедеятельности, понятное дело, поглощает консервы, кетчуп, майонез, паштеты и прочую закусь. И еще расходует местный кислород, превращая его в углекислый газ с лёгкой примесью табачного дыма и винно-водочных испарений. Кроме «Бобанства», пожить к Лёхе-радисту приходит ещё много интересного народу. Вот, Жека Федерякин, например. Про Федерякина, Боба Слипякин вообще сказал:

— Это человек, у которого только самая первая буква фамилии безобидная.

Ну и ваш покорный слуга наведывался туда неоднократно. Пожить, конечно же. И в один из таких визитов я познакомился там с Леной. Она тогда ещё не была Посредницей, а была просто какая-то там артистка. Компания в тот вечер подобралась очень свойская, атмосфера была лёгкой и непринуждённой. Опять же — паштеты, консервы. Безо всякой задней мысли я что-то у Лены спросил, обратившись к ней, не как поклонник к своему кумиру, а будто бы к приятельнице. Артистка изумленно вскинула брови:

— А мы что, уже на «ты»?!

Я, конечно, извинился, и желание задавать Лене вопросы прошло мгновенно. И в этот раз, и в следующие наши с ней, случайно совпавшие визиты, я начал делать вид, что меня здесь нет. Возможно именно это и раздразнило её любопытство, я уж не знаю. Для начала она просто задавала какие-то ненавязчивые вопросы, незаметно мы перешли на «ты», и ещё она взяла у меня телефон — как бы на случай какой-нибудь надобности. Так что когда он зазвонил — я так сразу и подумал, что это, видимо, пришла какая-нибудь надобность. После «привет», «как дела» и «я тут гуляю» — как оказалось, совсем недалеко! — я конечно и говорю:

— Ну, так заходи в гости!

— Да?! Ха-ха! Вот это я напросилась!

— Ты не напросилась, ты пригласилась!

В гости Лена пришла в среду, со своим шампанским и мясом для шашлыка. А я собирался приготовить рыбу на барбекю, правда, не успел её почистить, поэтому романтическое свидание для Лены началось с чистки рыбы. Рыбу почистили, шампанское выпили, всё, что только можно было зажарить — зажарили, и потом общались уже преимущественно без трусов. Видимо, рыба Лене понравилась, и спустя два дня она мне снова позвонила:

— Давай я сегодня в гости зайду!

— Заходи лучше в среду!

— Я тут как раз свободна от всех дел, могла бы и сегодня зайти!

— Свободна? Это хорошо… Но ты заходи лучше в среду!

И Лена начала приезжать ко мне в гости по средам. Так она и стала Посредницей. А то, что она всегда приезжала со своим мясом — это, несомненно, очень выгодно, и достойно подражания.

— Удивительно, как это ты до сих пор не женился? Такой интересный парень. Даже не парень, а мужчина уже!

Я, честно говоря, слегка напрягся:

— Ну, как сказать.… Наверное, у меня очень развит ген свободы…

— Ты что, подумал, что я хочу выйти за тебя замуж? Ха-ха-ха! Ой, глупенький! Ха-ха-ха! Ой, не могу! Это ж надо было такое себе придумать! Дурик! Ну и придумал! Ну, во-первых, я старше тебя, у меня уже ребёнок, муж…

— Да? Ну, тогда ладно…

А забор у меня был не всегда. То есть, его у меня, в основном, не было, а появился он только в прошлом году. Столбики сложены из декоративного жёлтого кирпича с рваными краями, на столбиках — квадратные жёлтые «шляпы», с фигурным верхом. Нижняя часть пролётов сложена из того же кирпича, что и столбики, а верхняя зашита профилированным железным настилом, шоколадного цвета. Два года назад родители купили мне квартиру в доме на две семьи, и поначалу я обходился без забора, совершенно даже не осознавая его значимости. У соседа моего забор стоял уже давненько, забор был красивый, и я решил достроить на своей половине точно такой же. И теперь, если смотреть с улицы, то красивого забора получается в два раза больше, потому что не видно, где заканчивается мой и начинается соседский. И у меня забор буржуйский, и у него. Обоим выгодно.

— Забор у тебя знатный! — отвесила Лена-Посредница жирный комплимент.

— Ну, в принципе, у меня с соседом заборы одинаковые…

— Одинаковые? А я и не заметила… Да нет, наш забор — лучше!

Наш забор! Который до этого был только мой, а теперь уже, как-бы, — наш! И так я по «своему забору» вдруг затосковал, после этих слов… И когда мне предложили поехать на сезонную работу в Крым, я сразу понял, что ехать надо. Что надо расстаться с забором, для того, чтобы его сохранить.

Так у меня появился свой метод проверки чувств. Если, встречаясь с девушкой, я начинаю испытывать тоску по своему забору, — значит, не моё. Но метод был ещё слишком новым, неиспытанным, требовал обкатки и проверки в действии.


         А пока что, во избежание подобных казусов, было принято решение — забор отныне только «наш» с Омой, и любые изменения, касающиеся его «нашести», возможны только с её санкции. И, кстати, само решение — тоже было принято Омой.

        Ома мне так и сказала: «Какие ещё, там, Лены-Посредницы?! Забор — наш!»

Значит, талант этот, откопанный, она себе уже полностью оттяпала, а забор мой — только наполовину. Брезгует, что ли?

КОРОТКО ПРО ЛЁХУ-РАДИСТА И ЕГО БОРЬБУ.



     Одна из характерных Лёхиных особенностей — героическая борьба с людьми за чистоту языка. Борьба, по его собственным словам, ведется, невзирая на чины — будь перед ним хоть олигарх, хоть президент. Безграмотных собеседников воспитанный Лёха-радист всегда перебивает очень спокойно, с возвышенной дворянской уверенностью и лаконичностью:

     — Там стоит ихняя аппаратура…
     — Их.

     — Посолил, поперчИл…
     — ПопЕрчил.

     — Привезли вчера кухОнный гарнитур…
     — КУхонный! Лёха!!! Это — русский язык!!! В русском языке говорится: «попЕрчил», «кУхонный», «кулинАрия», «слИвовый»! — и отчего-то всё у него, знаете, с каким-то столово-закусочным уклоном! Я живо представил Леху-радиста, - веке так в девятнадцатом, в его собственном родовом имении, в роли строгого барина в ночном колпаке, отчитывающего кухарку за неграмотную речь! И даже проникся уважением к Лёхе, столь рьяно борющемуся за чистоту языка. Только после того, как я однажды увидел написанное его рукой, — по нескольку ошибок в каждом слове, — я успокоился и говорю теперь так, как мне удОбнее. Или удобнЕе. Захотел — поперчИл, захотел — попЕрчил…





ШУТУ В ДРУЖБЕ НЕ ВЕРЬ.


                    «Ой, где был я вчера — не найду, хоть убей,
                    Помню, только, что стены с обоями…
                    Помню, — Клавка была, и подруга при ей…
                    Целовался на кухне… с обоими…»
                       (Владимир Высоцкий, «Ой, где был я вчера…»)




     Когда я по секрету поведал про свою аппаратуру Прекрасной Оксане, она сказала:
     — Я, конечно, хочу с тобой петь на твоей аппаратуре!

     Конечно, хочет! А у меня уже, честно говоря, от этой аппаратуры, на которую ещё надо денег насобирать, ум за разум заходит. Недавно как начитался про неё всего в Интернете, как насмотрелся в магазинах, натрепался с Лёхой-радистом — трое суток почти не спал. Крутится у меня вся эта информация в голове и днём, и ночью. И аппаратуру хочу, и спать хочу… Одновременно. Хочу заснуть, а в голове карусель: «Децибелы, герцы, частота среза, звуковое давление, двухполосная, трёхполосная, цифровой усилитель, аналоговый…  У-у-ух…Драйвер компрессионный, титановый, неодимовый, фанера, пластик, керамика… О-о-хо-хонюшки… Опять — децибелы, герцы… Ф-у-у… Фазоинвертор, мать, бандпасс, итить-колотить! Децибелы…»

     Ома говорит: «Застревание мысли». А ещё: «Застревание эмоции». А тут же ещё и Оксана эта, Прекрасная, — петь, мол, на твоей аппаратуре буду! С тобой.
Залез на обычный сайт для бедных, там — Лёха-радист. Запереписывались:

     Лёха-радист:       
          И ты здесь, демон...)))
          У тебя в «друзьях» есть такая Оксана. Хорошая блин. Я ей даже пятерку
          поставил...)))
    

     И чего это он, вдруг, ей там пятёрки ставит? Куда это он там их ставит?


     Лёха Телескоп:      
          Клизму ей поставь — больше толку будет.

     Лёха-радист:        
          Чего эта?
          Противная чтоль?

     Нет, ну прямо всё ему расскажи!

     Лёха Телескоп:     
          Приятная!
          А так будет ещё и чистая внутри!

     Лёха-радист:       
          Ну а чего тода клизму хорошей девочке ставить, может можно обойтись
          тривиальным оральным сексом?


     Казанова…


     Лёха Телескоп:    
          Ну, пусть в себе тогда носит!

     Лёха-радист:        
          Уболтал. А кто она?

     Я, значит, песни ей пел, танцы танцевал, на гитаре играл, а ему теперь: «Кто она?!» А может… её надо ему продать? Она же меня своей подружке продавала! Несуществующей, причём! А у Лёхи в ДК и аппаратура имеется…

     Лёха Телескоп:    
          Петь очень хочет, только не очень получается, и аппаратуры у неё нет!

     Лёха-радист:        
          Тоды я ей просто обязан помочь...)))
    
     
     Что-то мне кажется, что его там уже распирает от собственной могучести!
     

     Лёха Телескоп:    
          У тебя ж как раз восемь колонок? четыре ей, и четыре мне за наводку!

     Лёха-радист:        
          Разберёмся...


     Ну, — барин! Князь, ни дать, ни взять!


     Лёха Телескоп:         
          Осторожно, от неё давление повышается!
          Не звуковое...
          Если хочешь - могу телефончик подогнать!

     Лёха-радист:        
          Давай

     Лёха Телескоп:         
          За деньги...
          Надо ж мне хоть где-то «парнасить»!

     Лёха-радист:        
          За деньги я и сам узнаю. Ты вот так просто попробуй.


     Сказано — для бедных сайт. Не мучить же человека!


     Лёха Телескоп:    *******

     Лёха-радист:        
          Ты уверен, что это её телефон?

     Лёха Телескоп:    
          На амер. таможне: «вы уверены, что вы сами собирали свою сумку?»
    

     Интересно, почему это многие мужчины, которым слегка за сорок, считают, что именно они должны нравиться таким девкам, которым слегка за двадцать? Гарбуз растет, а хвостик вянет, господа! Тем паче, если дело подрекпляется хроническим алкоголизмом (пускай даже Лёха со своим алкоголизмом и не согласен: «Про алкоголизм — это ты, — говорит, — сильно хватил!») Кроме него, ещё многие из моих знакомых алкоголиков любят апеллировать высказыванием «Мы — не алкоголики, мы так, бытовые пьяницы!» Ну, и вообще, конечно, любят поапеллировать. Я вам больше скажу — лет десять назад продавалась у нас в магазинах водка с названием «Экстра», самая дешёвая, — так один очень интеллигентный спившийся человек, наливая «Экстру» в рюмку, приговаривал: «А вот мы сейчас заэкстраполируем!»  Не только, мол, апеллировать могу, но и экстраполировать не забываю, — а то, какое ж это питьё, без экстраполирования? Я тут, знаете ли, недавно открыл для себя, чем у профессионалов питейного искусства отличается пьянка праздничная от повседневной. Более высокими темпами поглощения благородных напитков, особенно водки, и всеобщей целеустремленностью к достижению веселья. Подразумевается, что, благодаря более интенсивному ритму распития, веселье обязательно должно прийти, но, поскольку у веселья на этот счёт есть свои входы и выходы, то оно, в общем-то, не так приходит, как проходит. А приходят, конечно, как назло, — икота, тошнота и усталость организма. Со слюнями и заплетанием языка, и совершенно неизбежно, безо всякой целеустремлённости. Досаднейшее несоответствие.
     
     Так вот откуда ж всё-таки, спрашивается, такая твёрдая убеждённость у этих самых, состоявшихся мужиков, в своей, как-бы сказать, неотразимости и в нужности этим самым, молодым девкам? Статистика, господа, показывает, что девки в этом возрасте больше тянутся к ровесникам. Имеется в виду редкий на сегодня вид девок с нормальной, «человеческой» ориентацией, а не Интернет-зависимых, эмансипированных, «в спорт ударенных» и просто творческих. Хотя, это может в тридцать два мне не совсем понятно, а лет через десять, глядишь, и прояснится.

     Проясняться стало раньше. На горизонте замаячил день рождения Лёхи-радиста. Как мужик мужественный, он, конечно, родился двадцать третьего февраля. Я зашёл к нему накануне — напроситься. Вернее, пригласиться. И между делом поинтересовался: как там у него обстоит ситуация с Прекрасной моей Оксаной?! Оказалось — никак, чего и следовало ожидать. Это когда он её номера не знал, то он был ему нужен — чтоб позвонить, а когда у него номер появился, то стал нужен для того, чтобы по нему не звонить! «Не звонил, — говорит, — и не писал». И ещё говорит:
     — Ну, приводи её ко мне на день рожденья!

     Каков хитрец! Во мне, конечно же, взыграла здоровая жадность, и никакую там Прекрасную Оксану я никуда звать не стал. Пришёл сам и в подарок принёс банку папиного мёда с приклеенной скотчем бумажкой:


          МЁД ЦЕЛЕВОЙ
          Лёхе-радисту — от Лёхи Телескопа
          (банку — не мой: когда я стану знаменитым,
          продашь за большие деньги!)


     Когда я появился, веселье было в самом разгаре. Боба Шершень к тому времени успел уже и отпраздновать и отбыть восвояси, как всегда — по-английски, с профессиональной незаметностью. То есть он и сам, как правило, не замечает момента своего отбытия. Боба Слипякин оказался бодрее, я бы даже сказал — изрядно бодрее, но и он через пару-тройку тостов после моего прихода начал служить украшением интерьера, будучи бесконфликтно водружен на стул в центре комнаты. Остальные веселились, жили, и только Лёха-радист, как водится, работал. Совмещал, как обычно, работу с жизнью.

     Часов через пять, народ стал потихоньку рассасываться, но так как я всё ещё чувствовал себя недавно прибывшим, то по моим ощущениям — праздник только начинался. И ближе к завершению праздника настроение приобрело настолько романтическую окраску, что я, как вы понимаете, начал оглядываться по сторонам. Искомое оказалось поблизости, в совершенно единственном числе. В поле зрения попала Кузьминична, девушка лет шестидесяти, некогда замужняя, а нынче — свободная. И я, конечно, не растерялся, подошёл и сделал искреннее признание:
     — Кузьминична, — говорю, — хочу отвязного сексу, именно с тобой!
     — Мне, Лёшенька, сейчас уже срочно домой надо, дела там есть неотложные…
     — Ну, тогда я тебе потом позвоню, хорошо?
     — Хорошо!
     — У меня до воскресенья работа, а в воскресенье я тебе позвоню, хорошо?
     — Хорошо!

     В общем, с девушкой я, можно сказать, договорился и собой остался доволен. Но на следующий день из глубин подсознания нежданно вылез и ещё три дня настойчиво звучал серьёзный вопрос. Кузьминична, понятное дело, отреагировала на моё предложение как девушка умная и трезвая. А мне теперь стало просто жизненно необходимо выяснить для себя, какие же, всё-таки, девушки мне нравятся — помоложе или постарше? И если постарше — то как: чуть-чуть или намного постарше? Мозг работал так напряжённо, что требовал сахара каждые семь минут. А в воскресенье, уже крайне утомлённый мозг самопроизвольно отключил память, сознание, подсознание и, на всякий случай, телефон. И уложил мой организм в спячку на целые сутки.
     Вот так я, господа, отвязного сексу похотел.

     Прекрасная Оксана как-то попросила меня, по телефону:
     — Сделай в своей книжке какую-нибудь  опечатку,  так, чтобы я поняла, что это для меня!

     Ну, я ей весь этот рассказ на День Кошек и подарил. И она уже месяц трубку не берёт. А Лёхе-радисту я рассказ ещё не показывал, хотя он, вообще-то, в принципе, дал добро на то, чтобы я в своей книжке про него написал. Правда, одно слово на подарочной банке с мёдом я заменил. На банке мёд был «СПЕЦИАЛЬНЫЙ», а в книжке стал «ЦЕЛЕВОЙ». Но и это хорошо, потому что теперь Лёха-радист увидит несоответствие, подумает, что всё остальное тоже неправда и успокоится. Я с этим согласен — пусть успокаивается, ему полезно успокаиваться, а то у него давление там, всякое. Не звуковое.

                  
    — А что такое — «шершень»? Насекомое такое, да?
    — Секомое, секомое…
    — А они летают — те «шершни»?
    — Летают, летают… Ещё как…
            …

    Шершень — человек глубоко мужественный, хотя внешне выглядит как очень мягкий. Есть в нём какое-то жало. Самое известное свойство Шершня — это доведенный до профессионального уровня навык с любой пьянки уходить незаметно, не прощаясь. Был — и исчез, причём никто не волнуется, потому что все знают, что ни в какую шкоду Боба Шершень не полезет, а в любом состоянии докатится таки домой. Как снижающаяся по спирали звезда, которая никогда не промахивается мимо своей чёрной дыры.

    Был правда один эпизод, в то далёкое время, когда Шершень не пренебрегал ещё церемонией прощания с собутыльниками. Однажды, в музыкальном училище, на юбилее одного из коллег-преподавателей, в атмосфере дружбы, любви и доверия, Шершнем был достигнут наивысший уровень релаксации. Начали разъезжаться по домам — Шершня ни в какое такси не берут, потому что он вообще, как говорится, не жужжит. Слава богу, ехала пожарная машина, остановилась, удалось договориться с пожарными, чтобы те его до дома довезли.

    — Только вы когда во двор будете заезжать, включите сирену, мигалки, чтобы его там встретил кто-нибудь, а то, вы же видите — в каком он состоянии! — ну и дали, конечно, водки, денег. Заезжает ночью пожарная машина во двор — сирена воет, мигалки горят… А его никто и не встретил, — не считая того, что полрайона выбежало на улицу. Все думали — пожар, там, взрыв, что то страшное, повыскакивали кто в чём, посбегались со всех сторон. А ничего страшного не случилось — дверь в машине открылась, Шершень выпал из неё, и всё. Все ходят, смотрят —  действительно, выпал. А тут — сирена, мигалки. Пожарная комета пшикнула на зимний город перегретым Шершнем и умчалась по своим делам.

    Так что его коронные уходы по-английски — это, видимо, условный рефлекс. Пить-то приходится в основном с людьми творческими, а от них всего можно ожидать. Под забором,  того и гляди, не бросят, а вот заботу проявить — это могут, конечно. Прямо так и норовят.

    Тот пожарный случай Шершень ото всех скрывает. А от одного моего приятеля, от Вована, не скрыл. Раздобрел, расслабился, разговорился и, так знаете, ляпнул ненароком:

    — Только ж ты смотри, никому не рассказывай… — так Вовану и сказал.
    
    Ну, в общем, вы там тоже, не очень распространяйтесь.

                                «Если друг оказался  —  вдруг,
                                  И не друг, и не враг, а  —  так…»
                                        (В. Высоцкий, "Песня о друге")

               Когда муж Омы, Настоящий Индеец, ещё не был мужем Омы, а был просто Индейцем, он носил длинные волосы и играл на электрогитаре в подвально-гаражных группах. Так как у меня электрогитары не было, то я в таких группах не играл, а пил и пиво, и не пиво, курил сигареты, качественно ушивал джинсы на швейной машинке, мучительно распарывал слишком удачно ушитые джинсы вручную, носил кожаные и металлические «фенечки» на полруки, клетчатые рубашки навыпуск и «по пять футболок до колен», одна ниже другой. Компании мои не были ни хиппи, ни панками, ни рокерами, но в то же время — всем этим вместе, а также и по отдельности, в зависимости от ситуации, настроения и индивидуальных предпочтений. И, как и другие подобные неформальные компании, делали то, чего никто до нас, конечно же, никогда не делал. И в творчестве, и в жизни. Поехал Индеец помогать другу, такому же волосатому неформалу-гитаристу, делать ремонт. Заодно решили устроить фотосессию. Запечатлеть, так сказать, исторические моменты. На тех фотографиях, которые Индеец случайно забыл у меня дома, среди фоток с вёдрами, кисточками и обоями попались две совершенно «эксклюзивных». На одной фотографии два волосатых парня с оголёнными торсами  целовались. На другой — эти же два парня засовывали друг другу в рот клубнику. Как ты нормальному человеку объяснишь, что это просто два неформала прикалываются и веселятся? Мне и не пришлось это нормальному обьяснять. «Папик-и-мамику» пришлось.

               — А что это у тебя за фотографии такие?
               — Какие?
               — Те, что на подоконнике лежали!
               — Не знаю, фотографии как фотографии… не мои… забыл кто-то…
               — Ану, рассказывай, что это у тебя за друзья такие?
               — Какие?
               — Те, что к нам домой приходили. Этот, худой, волосатый, и тот, с которым вы недавно торт пекли!

               «Худой, волосатый» — это Индеец. Как будто и не знают, что он — Индеец! А торт мы пекли с Гришей, тем самым, которому Индеец помогал делать ремонт.

               — Друзья, как друзья.
               — Нет! Это — не друзья! Это — пидоры! Пидоры, самые настоящие!!! Ты тоже там с ними трёшься, да?! Ездишь куда-то к ним, занимаешься там с ними этим пидорством! Отвечай, когда тебя спрашивают!!!
               — Да ничем я не занимаюсь!
               — Занимаешься!!! Значит, так — хоть ты там с ними занимаешься, хоть не занимаешься — но чтоб я этих пидоров в моём дворе больше не видел! И ты — чтоб с этими пидорами больше не тёрся! А если узнаю, что ты к ним ездишь — где они там трутся — пополам разорву! На одну ногу наступлю, а за вторую — подниму!
               — Да нигде они не трутся!
               — Я тебе — сказал, а ты — как хочешь! На одну ногу наступлю, а за вторую — подниму! И — как хочешь!

               «Себе б ты, думаю, на одно — наступил бы, а за второе бы — поднял!» В общем, не друзья они нам, оказывается…

               Я всю жизнь любил сладкое и из дома убегать. Не в том смысле убегать, чтобы меня с милицией искали, а просто дома находиться не любил. Любимый папин вопрос по этому поводу звучал так:

               — Тебе что, — двор гамном воняет?!

               Правду сказать было сложно, поэтому я и не говорил ничего. А сладкое от меня с детства прятали, потому что «все дети, как дети, а я — меры не знаю». Прятали на высоких антресолях, куда я не мог (не мог!) добраться, в шкафу — в каком-нибудь пакете среди вещей, в кастрюле с крупой, в духовке, за спинкой дивана, в летней кухне — зимой. Я считаю, что это правильно, потому что человек должен быть хозяином в своём доме. Захотел конфеты прятать — и ходит, прячет. Имеет полное право самостоятельно прятать конфеты. Понадобятся когда-нибудь — и вот они, пожалуйста. Поначалу я гордился собой когда находил «секретный склад», и не скрывал своей гордости перед родителями, — вот какой я молодец, сам нашёл! Но когда я понял, что гордиться — это невыгодно, я стал взрослее, и предметами моей гордости отныне могли считаться только полностью обезвреженные коробки, мешочки и пакеты с пустыми обёртками. Самое противное — коробки. Во-первых, они запечатанные. Но распечатанная коробка, в которой все конфеты нетронутые — это, в принципе, всё та же, ещё целая коробка, и даже более того — возможность продемонстрировать и доказать самому себе невиданную выдержку и самодисциплинированность. Ни разу не виданную. Потому что распечатанная коробка — это всё равно уже не новая, хотя всё ещё и полная. Но раз она уже распечатана, то какая в принципе разница — совсем она полная или почти полная, без какой нибудь одной конфетки? Без двух. Ну, ряд-то, всё равно уже начат, так можно уже и закончить его, «подравнять», чтобы всё было красиво. Можно конечно ещё одну, из второго ряда съесть. Ну и «подравнять» уже, по-традиции. А ничего, нормально так получается — «подравнивать!» Ну-ка… Полкоробки я конечно съел, но полкоробки — я же и оставил! Есть-таки во мне самостоятельность! Целых полкоробки самостоятельности во мне есть. Единица измерения такая для самостоятельности — «полкоробки». Водичкой надо запить, а коробку закрыть и положить на место. Пусть лежит, не зря ж её туда положили. Да, подобное притягивает подобное... а самостоятельности почему-то не хватает всегда. Особенно, когда её только половина. Требует организм самостоятельности, а к организму надо прислушиваться. Последний ряд оставлю родителям, они же тоже самостоятельности хотят — так пусть хоть попробуют. Одну из последнего ряда съем и закрою. Хорошая коробка — и закрывается легко, и открывается легко. Съеденное всё равно уже не вернёшь.  Не оставлять же такие вкусные конфеты — неизвестно кому. Главное — аккуратно на место теперь засунуть, и всё сверху сложить как было, чтобы не заметили. Снаружи-то смотрится как новая, если в руки не брать, то и незаметно. А так как у неё на судьбе написано — в шкафу под одеялами лежать, то какая ей разница, полная она или пустая? Пустой даже ещё и легче лежать, и муравьи не заведутся.

               Так росла и крепла моя любовь к самостоятельности. Когда я стал постарше, к этому прибавились угоны папиного мотоцикла из гаража. Велосипед без спросу брать запретили — пришлось мотоцикл брать, благо, что их у папика два! Только он на одном за ворота — я через пять минут на другом уже «скачу в пампасы» и «прерии» — в поля и балки за городом. А папик, уезжая, ещё и командует: «Ворота, мол, закроешь за мной!» Не только закрою, но и открою, и «перезакрою»! Закрываю ворота, как Санчо Панса, открываю, как Ковбой Мальборо. Мотоцикл стоит — под колёсами метки, чтобы поставить потом на место, с точностью до сантиметра; тряпки набросанные, поворот руля — «сфотографировал»; проволока какая-то на нём напутана, —  распутаем и обратно заплетём. Перед гаражными воротами, в траве — тонкая сухая веточка — внимание, подозревают! Веточку — в сторону, потом надо не забыть положить обратно. На мокрую после дождя землю кладётся старая крышка от стола, чтобы не было следов от колёс. «Эээннн-эн-эннн!» Конь бежит — земля дрожит, поворот-наклон! Выпетлял за городскую окраину, а там уже поле — как море, главное, не вылететь с «фарватера». Счастья от часовой поездки хватает дня на три. Но пришло время, и «доктор сказал, что нельзя, но если очень хочется, то можно». Если организм требует езды — надо дать ему… Кх, кх… «Лупки» ему надо дать, — решил папа и взял в руки толстый прорезиненный кабель. Я считаю, что это правильно, потому что опасное это дело — на чужом мотоцикле без «прав» ездить. Могут и побить. С «правами».

               Любовь к самостоятельности у меня получилась крепкая, но безответная.

               Из дома я обычно убегал в подвалы-гаражи к друзьям и к сестре в гости. Сестра убежала из дома замуж. У неё-то я и научился всякие торты печь. «Хочешь торт — пеки!» — говорит! Я хотел и пёк. Самостоятельно. Гриша когда узнал — сразу обрадовался, тоже любит сладенького пожрать:

               — Так что ж ты молчал, что ты торты умеешь печь, это ж классно! Давай я к тебе в гости приеду — торт испечём!

               Гриша приехал, и начали мы печь торт. Мамик всё время крутилась вокруг нас, навязывая свою помощь и отнимая у нас нашу самостоятельность. Прогнать её никак не получалось, а смириться — удовольствие совсем не то. «Продукты — говорит — мои, так что не командуй!» Мамик, в принципе, печь умеет — пирожки, там, блины, такое всё. Но когда берётся за торт — то пригорит, то не «подойдет», то не сладко, то слиплось всё. Ладно бы ещё за свой торт бралась, но ей-то обязательно нужно взяться за мой — особенно при том, что я ж уже — «волокущий пацан в этом деле»! Чтобы не дать помочь испортить торт приходилось мне её всё время то отпихивать, то не подпускать.  В общем, торт не пострадал, пострадал только сам процесс. Пока мы с Гришей возились с тортом, мамик методично и эмоционально метила территорию своей кухни вдоль и поперёк. И Гриша стал совсем не моим гостем, потому, что я стал совсем не хозяином. Кто в доме хозяин — того и гости. Торт получился обалденно вкусный. Называется «Пражский», но пекли мы его не по книжно-календарной рецептуре, а по фирменному рецепту моей сестры. «По фирменному рецепту» — это значит, что нельзя экономить сгущёнку, жареные орехи и прочие «термоядерные» компоненты, заменяя их чёрт знает чем. А по мамиковому глубокому убеждению, заменять и экономить — жизненно необходимо. Прибавил мне тот торт седых волос. Попили мы с Гришей чаю, съели по куску торта — под маминым присмотром — тут пришло время Грише и домой собираться. А дома у него — младшая сестра и мамик свой, тоже. И я уже забыл, что он не мой гость, ну и отрезаю ему, конечно, полторта. Самостоятельно отрезаю. При хозяйке кухни — её гостю отрезаю полторта, того, который почти полностью из её продуктов испечён. Я сам Грише сказал — сгущёнку привози, а остальное, мол, дома найдётся. И «остальное», конечно, «нашлось» — с толкотнёй, беготнёй в кладовку наперегонки с мамиком и выдиранием «остального» из рук!

               — А что это ты отрезаешь?! Мы, между прочим, тоже торта хотим! Мы тоже, между прочим, тортики любим! — мамик у меня вообще сладкое не любит. А тут, вдруг — очень сильно залюбила, между прочим. Взяла ножик и разрезала Гришины полторта на два куска, самостоятельно. И один из них завернула Грише, чтобы он взял с собой. Я считаю, что это правильно, — хозяин сам должен решать, сколько торта своим гостям выделить. Между прочим.

               Встретились мы с Индейцем и Гришей через несколько месяцев.
Рассказал им историю с фотографиями, — они так смеялись, чуть не уписялись. «А-а-а-а-а-а!!!» — вот так. Тоже мне… друзья… Гриша ещё и другое рассказал:

               — А я к тебе ещё раз приезжал потом. Мы ж собирались ещё какой-нибудь торт испечь, думаю — заеду, узнаю. Приехал на велике, посвистел — выбегает маменька твоя из калитки, и смотрит на меня как-то странно. Я поздоровался, а она на меня смотрит, прищурившись, и сквозь зубы так: «Здрасте, здрасте!»  Я спрашиваю: «Лёха — дома?» Говорит: «Нет» — и смотрит, как-будто не видела никогда!

               — Конечно не видела, где бы она его видела — настоящего-то, тёртого?!
               — Тёртый друг — лучше новых двух! — радуется Индеец.
               — Вижу, — следом и папенька бежит, на ходу куртку натягивает, тоже торопится на пидора «живого» посмотреть! Прибежал — и тоже давай меня рассматривать. «А когда будет?» — спрашиваю. «Он на учёбу уехал, ему домой теперь некогда приезжать!» — и рассматривают меня вдвоём! А я стою и думаю — что такое — может со мной что-то не так? Теперь понятно, чего они повыскакивали — к ним же пидор на улицу приехал! Надо им было ещё и соседей позвать — пусть бы тоже посмотрели!
               — Конечно, оно ж интересно — какой он вообще! Не каждый день такое увидишь!
               — Так мне можно ещё и афиши расклеить, и деньги на этом зарабатывать!
               — «Люди! Приходите на тёртого пидора смотреть!»
               — И все фанаты меня будут спрашивать: «Нет, ну ты правда — настоящий?» — «Настоящий!» — скажу. «Тёртый?» — «Конечно тёртый, какой же ещё!»
               — А я буду твоим продюсером! Продюсеры — они же много денег получают!
               — Нет, давай тогда лучше я буду твоим продюсером!
               — Что-то все резко захотели продюсерами быть, а как пидором — так что-то никто не хочет! Работать — некому, одни продюсеры кругом!

               А Индеец стоит и кричит на нас страшным голосом:

               —  Ну, что вы,  пииидорыы, — трёоотеесь?!   Смотриите  же мне, — больше не триитеесь!!!

               И ещё Индейцу было жалко фотографий, потому что плёнка не сохранилась. А тот «Пражский» торт был моим последним кондитерским шедевром. Наверное, поэтому он мне так хорошо и запомнился.

                                                            «… — Да... ряды жидеют... Жидеют ряды!»
                                                                                          (Фраза,
                                                            говариваемая заведующим эстрадным отделом музучилища
                                                            Валерием Петровичем Рубаном,
                                                            в ответ на низкую посещаемость занятий студентами)



            Авенировна — мировая баба. Катя так сказала, и я с этим согласен. Авенировна учит меня технике бельканто. Бельканто — это старинная итальянская школа пения, секреты которой давно утеряны, но у Авенировны в этом отношении есть особый нюх и талант. Она всё слышит, знает, чего как надо, и может научить. Если захочет. Она сразу честно призналась, что певцу нужно две жизни: одна — чтобы учиться, а вторая — чтобы петь. Я ещё не определился, которая из них у меня сейчас.

            — Наша задача сейчас — добиться смешанного звучания, чтобы одновременно звучали грудь и голова! Мычим!

            Мычу.

            — Что-то звук какой-то смешанный сегодня… — хитро улыбается — наверное, «съели» что-нибудь?!
            — Миксер проглотил.

            Смотрит в глаза, кладет руку мне на грудь и кричит:

            — В груди — легкий подхват!   

            Другой рукой тыкает меня в живот:  

            — Низ живота — подобран!

            Я опасливо пячусь назад. Знаю я этих творческих женщин. Сначала трогают за всё подряд, без разбору, а потом говорят: «Наш забор!»

            И ещё — я, кажется, начал понимать, каким образом были утеряны секреты белькантистов. Предположим, приходит человек учиться этим самым секретам к тому, кто ими владеет. А тот, кто владеет, он что теперь, должен этот свой секрет отдать? Раз тот другой пришёл, да?! Это он отдал, получается, свой секрет другому, а сам остался без секрета! Секреты — они на то и секреты, чтоб их никому не отдавать. А то, видимо, начали эти белькантисты раздавать свои секреты направо и налево — где они теперь? Ни секретов нету теперь, ни белькантистов. Исправлять надо ситуацию, господа!

             «Взвыл», как-то, более-менее удачно, Авенировна расцвела:

            — Это ж совсем другой человек поет!
            — А играет — тот же самый…

            Я вам, господа, честно, как на духу, скажу: красиво петь в присутствии тренера — грубейшее нарушение субординации.

            — Ну что это за вдох такой, у вас там всё уже поопускалось!
            — Поподнималось…

            И вообще, сказать по правде, общение с женским преподавательским составом — это, пожалуй, всё-таки не мой «конёк». Так у меня ещё с музыкального училища, как-то, повелось, — у нас там вела сольфеджио и гармонию Лариса Леонидовна Гормоньева. Подпольная кличка — Сыроега, потому что она похожа на Сережу Сыроежкина, из фильма «Приключения Электроника». Молодая, обаятельная, темпераментная, глаза искрятся — в общем — кровь с молоком и блеск ума в одном флаконе. Гормоньева была одним из первых моих учителей жизни, благодаря которым я начал понимать, что язык мой — враг мой.

            Прогуливая пару по гармонии, встретили мы с одногруппником в коридоре одного ответственного товарища, который торопливо поздоровался и задерживаться с нами не стал:

            — Пойду на Гормоньеву.
            — Привет ей передавай!

            И кто бы мог подумать, что Сыроега уже в двух шагах сбоку от меня стоит и на меня смотрит:

            — Так что там ей передать?
            — А-а-а… Э-э… Вы так замечательно выглядите!
            — Комплименты вы, гениальный юноша, говорить умеете, но от неаттестации вас это не спасёт!

            Надо было как-то смягчить ситуацию, разрядить обстановку. Самое мудрое решение, которое ударило мне в голову, — это крикнуть вслед:

            — С Первым апреля вас!

            В другой раз, сидя на уроке, я тоже не удержался, чтобы не вставить свои «пять копеек». Сыроега раздала каждому индивидуальное задание, а через время спросила:

            — У кого задание с пониженной квинтой?

            Молчат.

            — У кого пониженная квинта?
            — А у кого квинта пониженная, — говорю, — тот пускай дома сидит… и повышает.

            Лариса Леонидовна вышла в коридор — поплакать над плавностью голосоведения.

            За три года учебы статический заряд накопился, и когда я пришёл сдавать госэкзамен по сольфеджио, я отвечал без запинки, пел правильно, но Гормоньева забрала у меня мой билет и сунула другой:

            — Пойте по этому.

            Сольфеджио не являлось для меня сложной дисциплиной, и я так же уверенно начал петь новый номер «с листа», без подготовки. Гормоньева выдрала у меня из рук и этот билет и заявила:

            — Вы понимаете, что «пятёрку» я вам не поставлю?

            Я тогда, конечно, психанул — стулом грюкнул, дверью стукнул. Но к следующему «госу» — по гармонии — успокоился, пришёл, взял билет, сел, проанализировал ситуацию. Обычно, по гармонии у меня шла оценка на балл ниже, поскольку дома я её не учил, так же как и сольфеджио, но гармония, она как бы, в принципе, сложнее, чем сольфеджио. Финальная мысль созрела быстро:

            — Лариса Леонидовна, а можно мне «троечку», «автоматом»?
            — С удовольствием!
            Вот таким-то образом я и доставил Ларисе Леонидовне удовольствие.



            Про свою игру на фортепиано Авенировна говорит так:
            — Я играю либо ужасно и отвратительно, либо — гениально.

            И я с ней согласен. Категорически не спорю. То есть, какого-то среднего и приемлемого, «человеческого» варианта игры на пианино — для Авенировны — не существует. Какие условия нужны, чтобы спровоцировать её на гениальное исполнение — я не знаю, а предполагать — боюсь, поэтому приходится мне довольствоваться тем, что есть.

            — Ну что вы стоите, зажатый такой? Я что — такая страшная?!
            — Да нет… не такая…

            Одной рукой сама себе аккомпанирует, второй сама себе белькантирует. Долбит изо всей силы по клавишам! А я у неё на подпевках. Но чтоб себя услышать мне ж надо ее переорать! А «ор» — это уже совершенно не пение.

            — Вот точно так же, как вы это сейчас легко сказали — также и петь надо, легко! Как это у вас получилось, вы поняли?
            — Конечно, —говорю — понял: когда я говорю — вы ж на пианино не играете!

            Она вроде бы и «за наших», но в то же время — творческий человек. И незамужний ещё, в придачу, с некоторых пор. Просто неприлично с моей стороны пребывать во «включенном» состоянии и харизматично-певческом настроении в такой ситуации. А так как я, хамло невоспитанное, всё время мечтаю об этом забыть, то приходится ей на меня орать и «гавкать», и шпынять ежесекундно. Чтобы в нормальное чувство меня привести, а потом уже «ваять» и «лепить» — из  г…а пулю. Ну, творческий человек, он же «ваять» должен, во что бы то ни стало.


            С Авенировной я сплетничаю. О девках, о работе, о коллегах. С кем попало, на такие темы не поболтаешь, а в себе держать — на клочки рвет. Про евреев Авенировна сказала:

            — Евреи развращают наш народ!

            Я, так, аж прислушался к себе, чтобы почувствовать — как оно там, развращают меня евреи или нет, но толком не понял. Про известного певца Теноркова, Авенировна говорила, что в первый раз он женился на еврейке, отец которой был продюсером, и этот отец сделал из него звезду. Сказал, — ты давай, мол, только рот открывай, а звезду мы из тебя сделаем. Развратил, таким образом, поскольку раньше Тенорков был перспективным тенором, а теперь стал попсовиком. Я так, прям, чё-то подумал, — может у неё отец — продюсер! Я вообще заметил, что среди людей, неравнодушных к евреям, можно выделить два основных лагеря: одни их любят, а вторые — не любят. С первыми у меня, как у русскоязычного славянина из-под-курско-татаро-монгольского розлива, в принципе, проблем не возникает, потому как — раз они евреев любят — значит, как минимум, вообще способны людей любить. А если они любят только евреев, тоже понять можно, и позицию свою они выражают более-менее открыто, то есть — ясно — чего ожидать, если вдруг что. А вот с теми, которые евреев не любят, — тут никогда не знаешь, чего от них ожидать!

            — Бе…
            — Вы дышите в живот!!! Поэтому у вас тут всё зажимается и никогда ничего не получится!!!
            — Ме…
            — Где ваш вдох?! — «бах!» — по клавиатуре!
            — Ик…
            — Открывайте рот!!!
            — …!!!
            — Вы не всасываете воздух, у вас грудная клетка не раскрывается!!! У вас нет лёгкого подхвата в бронхах и никогда ничего не получится!!! Откройте рот!!! Я сколько раз должна повторять?! У вас никогда не открывается рот!!! — «У вас, зато, — думаю, — никогда не закрывается. Всё в природе — гармонично и сбалансировано»
            — Ми…
            — Что вам непонятно?!! Я тут из штанов выпрыгиваю, а вы не делаете ничего!!! С таким настроением у вас никогда ничего не получится!!! Что вам непонятно?! Вам что-то непонятно?!
            — Да всё, вроде, понятно… — тут мировая баба из штанов выпрыгивает, а я, видите ли, не рад. Чёрт тебя поймёт!

            Петь я начал учиться лет несколько тому назад. Авенировна — это мой пятый преподаватель. Когда я пришел заниматься к первому, я тихо и чудесно блеял «лирико-венерическим» тенором. За два года занятий с ним я научился громко орать, и, поняв, что больше ничему он меня учить не собирается, перестал к нему ходить и нашёл другую учительницу. От неё я нахватался «вершков» вперемешку с творческим маразмом, и когда почувствовал, что запас «вершков» у неё иссяк и что пропорция становится невыгодной — пришёл на сектор педпрактики в консерваторию, где меня определили в ученики к студенту-выпускнику. Студент был статным, рослым, голосистым, и сказал мне: «Ну что ты поёшь — бя-бя-бя, ме-ме-ме! Вот слышишь, как я пою — э-гэ-гэх!» Таким образом, всю певческую науку удалось постичь за одно занятие. Четвёртым преподавателем была Лена-Посредница. С Леной-Посредницей мы сразу перепрофилировались на «корешки». Но так как «корешки» с «вершками» срастаться упорно не желали, пришлось мне всю эту ботанику оставить и предстать пред ясны очи Авенировны во всей красе: дико орущим певцом-болваном с «корешком» наперевес. Целый год я занимался с ней каждый день, не очень понимая, что я делаю, но постепенно начало происходить просветление в мозгах. И как только у меня кое-что стало получаться, — мировая баба «скурвилась». Как на грех, ещё и с её мужем, папой её сына, приключился кризис среднего возраста. Авенировна этого не потерпела и живёт теперь отдельно, в своей однокомнатной квартире, а сын её — Авенирович, по-прежнему живёт вместе с папой Авенировича и дедушкой Авенировича на старом месте. В общем, она и раньше была крикливая, а уж теперь-то ей орать и психовать — как с горы катиться.

            — Лёш, ну может вам действительно что-то непонятно?
            — Да нет, всё — понятно.
            — Может, я что-то не так делаю — так вы говорите, не молчите!
            — Вы — всё делаете хорошо!
            — Нет! Говорите честно — как думаете!
            — Ну, если бы вы так дико не лупили по клавишам мелодию — вместо того, чтобы спокойно играть аккомпанемент, и не кричали бы на меня так, что я аж икать начинаю…

            Мировая баба зашипела, как змея, и прямота моя стала выходить мне боком. По клавишам заколотила с утроенной силой, к привычному шпынянию добавилось ещё: «Учить меня будете! Развелось тут певцов недоделанных!» Если любимый преподаватель вас о чём-то спрашивает — это вовсе не означает, что он хочет это знать, что он уже готов это знать и что ему вообще надо отвечать. Есть вещи, до которых каждый человек должен сам дойти. Или — не должен, но обязательно — сам. То есть, если я от таких занятий чокнусь, то вероятность осознания для Авенировны повысится, а если буду продолжать эту чёртову бабу терпеть — то хрена с два. Но научиться петь по-настоящему красиво — хочется, а из местных, кроме Авенировны — никто же больше не слышит — бельканто или не бельканто. Один мой знакомый, после долгих мыканий по горе-преподавателям смог пробиться к старому именитому мастеру вокально-преподавательского дела где-то аж в Эстонии. Современный слушательский спрос в белькантистах не нуждается, потому что, в основном, не имеет о них даже представления. Но очень требует «бельканты» мой творческий организм. А ближайший белькантист, видимо, всё-таки в Эстонии. Далековато. И как тут быть, скажите на милость? Захотел я от занятий отдохнуть. Но прямо сразу не сказал. Позвонил, зажал пальцами нос и прогундосил в трубку: «Заболел, мол!» Через два дня перезванивает: «Ну, вы, — придёте?» Опять — «сбрехать» — язык, как-то, не повернулся: «Приду» — говорю. Пришёл злой, серьёзный — и Авенировна вела себя прилично — и у меня получалось всё!

            — Ну вот, сегодня у вас всё получается! — «Конечно,— думаю — получается, — вы ж не гавкаете, и уши мои своей пианиной не насилуете!»
            — Только настроение у вас очень уж серьёзное. С таким настроением ничего не получится…
            — Ну — настроение… Получалось же сегодня?
            — Получалось.
            — Вот видите — получалось. А настроение при этом было — серьёзное. Так какой вывод?! Чтобы получалось — настроение должно быть серьёзным. Так что серьёзность — это не помеха, а обязательное к выполнению условие — для того, чтобы учебный процесс был успешным. Я вообще — парень серьёзный, и серьёзным делом заниматься сюда пришёл.

            А вывод такой — на занятие с Авенировной нужно начинать настраиваться заранее, за три дня, и приходить с десятикратным запасом злости, серьёзности и пуленепробиваемости — чтобы не дать ей в полной мере проявить свою «авенировью» сущность. Во время очередного проявления сущности, Баба Ибельканто опять распрыгалась:

            — Ну вы что — издеваетесь надо мной?! Я тут из штанов выпрыгиваю, а вы стоите и бровью не ведёте!
            — Ну, должен же здесь хоть кто-то находиться в сознании. Чем сильнее взвинчен ученик — тем более спокойным должен быть преподаватель.
            — А у нас, что-то, всё наоборот!
            — Ну, почему же — наоборот?
            — ???… Вы что хотите этим сказать?! Что вы — преподаватель, а я — ученик?!!
            Хочу вам сказать, друзья мои, что не хочется мне из штанов выпрыгивать.

            — Вам мешает петь ваша грамотность! Вы слишком много знаете, всё время себя контролируете, и это вам мешает! Я называю это «синдромом инструменталиста»! Вот если бы вы не умели играть на музыкальном инструменте, вам было бы легче научиться петь! А так у вас — синдром инструменталиста! Всё что-то стараетесь, контролируете себя, — вместо того, чтобы петь!

            Сам себя не проконтролируешь — того и гляди… Похоже, что и здесь она права. Похоже, чтобы стать хорошим певцом, надо быть этого… дубоватым. В общем, никогда не знаешь, где найдёшь, где потеряешь. А ещё говорят: «Ученье — свет!»


            Хотеть играть на гитаре — это дело нередкое. Хотеть играть на гитаре начал сын Авенировны — Авенирович. Позвонил мне Авенирович, и договорились мы с ним позаниматься гитарой у меня дома.

            Где ленивому человеку искать вдохновение? Искать вдохновение надо в уборке. Развести беспорядок — это совсем просто, затем некоторое волевое усилие потребуется чтобы уборку начать, но, как правило, вдохновение начинает приходить ещё до её начала, поскольку на организм творческого человека сила сопротивления уборке действует гораздо эффективней творческого бессилия. Перенес три тарелки в мойку — чувствуешь — уже «прёт». А несделанная уборка — это очень выгодно: в другой раз опять понадобится творческий беспорядок — а он уже есть. А вот куда девать внезапно пришедшее вдохновение в тех случаях, когда требуется конкретно довести уборку до конца или хотя бы до середины — науке пока неизвестно. Давно же всем ясно, что чем проще конструкция, тем она надёжнее. Механизм поиска вдохновения с помощью творческого беспорядка предельно прост и поэтому абсолютно надёжен. Начинаешь мыть посуду — бамм! — вдохновение пришло. Только взялся за разбросанные тряпки — и тут же непреодолимая сила затягивает организм в творческий процесс! Забросил «стирку» в машинку… ну, и так далее. И если до начала уборки в комнате было просто негде сесть, то после прихода вдохновения — в эту комнату уже и зайти невозможно. Поэтапное наведение порядка, типа «часть сегодня, часть завтра…» приводит организм к необходимости уехать в гости, потому, что за один подход, невесть откуда взявшихся вещей становится вдвое больше, за два подхода — вчетверо, и в итоге творческому организму, чрезмерно увлёкшемуся наведением порядка, становится совершенно невозможно разместиться в собственном доме. Разросшееся до немыслимых размеров вдохновение «выдавливает» хозяина из дома в гости к друзьям, которым тоже можно помочь порядок навести. У них, в конце концов, тоже друзья есть.

            В общем, позвонил я Авенировичу и предложил перенести занятие на следующий день. А на следующий день я ему снова позвонил и предложил перенести занятие на его территорию. Потому что мне, ради одного только занятия с Авенировичем — генеральную уборку в своей холостяцкой берлоге делать — очень невыгодно. Позанимался с Авенировичем — и прямо от него — на занятие к Авенировне. Всё ж — среди людей!

            Прихожу на своё пение — ещё через пару дней: «Здрасте!»

            — Ой! Лёша! Авенирович от вас — в восторге!
            — В восторге?… гм… даже не знаю, что и сказать… их и так там — три мужика в одном доме, а тут ещё и Авенирович от меня в восторге! Три мужика — и ни одной женщины… подозрительно!
            — Три?!
            — Ну да — Авенирович, папа и дедушка.
            — А, ещё и дедушка был…
            — Да. Сам — Авенирович — по квартире ходит, папа в зале сидит, дедушка «колдует» на кухне. А зачем вы — им? Лишний рот?! У дедушки, по-моему, и так нормально получается на кухне «колдовать», — пахнет вкусно!

            У них там настоящий праздник. Мальчишник. Мясо жарят. Остались без Авенировны, и не огорчаются.

            Прямо от Авенировича еду на занятие к Авенировне. Так происходит круговорот меня в нашем народе.

            — Ну и как — получается у Авенировича что-нибудь на гитаре играть?
            — Потихоньку.
            — Ой, я больше всего боюсь, чтобы у него не было всяких там «зажимов»… У меня у самой постановка рук не очень правильная, некому было «поставить», так я сама теперь из-за этого страдаю и страшно боюсь, чтобы у него не было всяких этих «зажимов»…

            А с чего бы, спрашивается, у Авенировича «зажимам» взяться? Я ж перед ним — из штанов не выпрыгиваю. Если бы выпрыгивал — тогда, конечно, другое дело. Беспокоится Авенировна. Выходит, что занятия с Авенировичем — это мой инструмент влияния на мировую бабу. «Зажимов» она боится! Ничего-ничего, пусть побоится. Пускай боится, запрыгивает обратно в свои штаны и учит меня петь «бельканто» — так, как Пласидо Доминго поёт. Развыпрыгивалась она тут из штанов, ты смотри… «Как выпрыгну, как выскочу — полетят клочки по закоулочкам»…  развращает народ…

            Недавно рассказал Авенировне одну историю из жизни. Рассказал своими словами, размахивая при этом своими руками и расхаживая по классу своими ногами. Выглядело это зрелище, наверное, забавно, потому что Авенировна долго еще тряслась от смеха. Смех-смехом, но я-то здесь по делу. Начинаем петь распевку. Авенировна играет, я пою:

            Тынь-дрынь-дрынь…
            — Ми-мэ-ма-мо-…
            — Ииии-хи-хи-хи-хи!.. О-о-ой!.. Ну, все… — и потряхивается сидит!

            Тынь-дынь-дынь…
            — Оиее-хе-хе-хе-хе!..  Ге-ге-ге-ге-ге! У-уу, хы-гыхррр!

            Бельканто, в общем.

 

ЛЕНА-ПЕВИЦА И ЕЁ ТАЙНЫЕ ЖЕЛАНИЯ

                     Я - поэт, зовусь Незнайка,
                     От меня вам - балалайка!
                         (Н.Н. Носов, "Приключения Незнайки и его друзей)


                    — Лёнчик, ты это слышал, что он сказал? Ты — запомни, запишешь потом!
                    — И чего это я буду записывать?
                    — Ну, как — чего, ты же книгу — пишешь!
                    — Лена, если ты хочешь, я могу там и про тебя что-нибудь написать…
                    — Ч Т О – Н И Б У Д Ь ! ! ! ?     Д А   Я,   В   Т В О Е Й   К Н И Ж К Е,   
            Д О Л Ж Н А     Б Ы Т Ь     Ц Е Н Т Р А Л Ь Н О Й     Ф И Г У Р О Й ! ! !                                                       
                                           *          *          *

               Своих тайных желаний Лена-Певица обычно не скрывает, а говорит о них открыто:
               — Шпулька, шо у тебя за звук такой верзОвый? — (нехороший — прим. авт.) — Прямо рыгать хочется!
               — Лёха, шо ты играешь как-то так, хочется рыгать и плакать от такой игры!
               — Я как услышала, как она отэто поет, так мне аж рыгать захотелось!

               И чо это ей всё время рыгать хочется, интересно? Может у неё с желудком какая-нибудь кислотность? И запах изо рта какой-то своеобразный. Особенно когда приходит с похмелья, да ещё после сигаретки, да ещё выпьет бутылочку пивка, и полведра дорогих духов на голову выльет — букет умопомрачительный. Как дохнёт, так уже и без слов сразу ясно — хочет рыгать! И даже возбуждает ответное желание. Так что может и кислотность там, или ещё какая-нибудь реакция, на сигареты или не знаю на что. Когда не курила, можно было рядом с ней стоять спокойно, не морщась и не отодвигаясь.

               Был такой период, когда «вожди» оба бросили пить и курить. В перерывах — сугубо кисломолочные напитки. В разговорах — сплошной позитив. По мере того как из организмов выводились всякие одурманивающие вещества, к ним постепенно возвращалась способность адекватно мыслить. И в конце-концов вернулась. Как глянули Калошины друг на друга, трезвыми глазами… Чего им в этот момент захотелось — вслух они не говорили. Но в руководящем составе явно обозначился раскол. И оказалось, что правящий дуэт способен удерживать власть только в четыре руки. После распада дуэта Калошин с легкостью сбросил с себя руководительскую  обязанность гавкать и метить территорию. У него сразу куда-то пропали и занудная высокомерность, и барские замашки. Оказалось — добрейший человек. Ещё и очень весёлый при этом. Лена-Певица — просто утратила роль, потому как роль эта базировалась на Калошинском статусе. Её перманентная истерия для всех перестала быть значимой, и в коллективе воцарилась атмосфера братской любви, добродушия и альтруизма. По ощущениям, как бы возвращение в Эдемский сад. Всё это — в коллективе ресторанных музыкантов, прошу заметить (ого-го! — прим. авт.) А происходили описанные события как раз перед летним отпуском, что ещё больше располагало ко всеобщему человеколюбию. Ну, за редким исключением, разумеется. Вот Лену-Певицу, например, явно не радовало свалившееся на её голову осознанное восприятие действительности. И в отпуск просветлённые Калошины поехали в разное время, и в разные места. Но, правда, это они только уезжали по отдельности, а вот вернулись — вместе. Видимо, встретились где-то там в отпуске, выпили, покурили, и жизнь наладилась, а осознание исчерпало само себя. С тех пор они так больше не рискуют, а регулярно поддерживают алкогольно-никотиновый баланс, то пивком и сигаретками, то бывает, по случаю, водочкой с шампанским. Вместе  с «вождями» в отдохнувший коллектив вернулась прежняя, давно уже ставшая для всех удобной, истерическая концепция. И всё стало на свои места: кордебалет занял исходные позиции, звёзды — в красном углу. Точнее, одна звезда — в красном, вторая — в синем. Как Ленин и Крупская. Как Лена и Ленин.




О ЛЕГЕНДАРНОЙ КРАСОТЕ ЛЕНЫ-ПЕВИЦЫ

               Лена-Певица — девушка, конечно, красивая, только ходит все время в парике. Красоту прячет, — чтоб не сглазили. Своих волос у нее и правда, мягко говоря, немного, зато форма головы очень красивая. А настоящую красоту утаить нельзя.
               
               Недавно, после большой развлекательной программы, устроенной в честь годовщины открытия «Амстердама», сидим с коллегами, обсуждаем артистов-участников. Лена-Певица и говорит:
               — А как вам баба эта, что Пугачёву пародировала?
               — Да чё, нормально, — говорю.
               — Нормально?! — заводится Лена, — Да она — страшная! Вы её в самом начале видели?! Когда она еще без парика была?!
               — Что, тоже лысая? — с сочувствием спрашивает Шпулька. Видимо, действительно, завидует красоте.
               
               Если смотреть в фас, то попа у неё конечно есть, а если в профиль — то это уже не просто попа, а очень даже подтянутая к животу попа. В общем, фигура у Лены-Певицы очень красивая и худеть ей ни в коем случае нельзя.




ЛЕНА-ПЕВИЦА И НЕЗНАНИЕ

               Ассортимент спиртных напитков нынче широк. Цены — на любой вкус. Будучи дамой изысканной и искушённой, Лена-Певица не может снисходить до напитков неблагородных, особенно когда трезвая, и относится к напиткам относительно бюджетной категории ужасно непримиримо и бескомпромиссно:

               — Вот это — вино?! Это — вино?! Да это — шмурдяк галимый, я вообще не знаю, как его пить можно!
               Ага.

               — Шо?! Вот это — коньяк?! Это — коньяк?! Настоящий коньяк — стоит … — большую какую-то цифру сказала, у меня не поместилось в голове, — а это — шмурдяк! Шмурдяк галимый! Как его пьют — я, вообще, не знаю!
               Где-то так.

               — Не-е-ет, я всякий шмурдяк не пью!
               Ну, в общем, да…

               Рабочий вечер, душевно начатый в «Теремке» бутылочкой шампанского на двоих с Калошиным, продолжился пивом в «Амстердаме», сверху пивко полирнулось бесплатным фуршетным вином для гостей, несколько ранее удостоенным наименования «шмурдяк галимый», и к моменту посадки в такси, Лену, как обычно, растащило до безудержных пьяных перлов и искромётного гогота с весьма элегантной и очень активной жестикуляцией, — только и того, что из машины не выпадала. И шмурдяк, знаете, пошёл, ну прямо как к себе домой пошёл.

               А как его можно пить, этот галимый шмурдяк, Лена так до сих пор и не знает. Не помнит. Как пришло знание, так и ушло — в беспамятстве. Отшибает, в общем, память от шмурдяка этого, галимого, всякий раз, — невозможно же запомнить ничего, без памяти-то.

                                                                                                    «Я словно бабочка к огню
                                                                                                    Стремилась так неодолимо
                                                                                                    В любовь — волшебную страну
                                                                                                    Где назовут меня любимой…»
                                                                                                         (Песня из кинофильма «Жестокий романс»)



                                                                               
               Федя: Может, не надо, Шурик? Я больше не буду, а?…
               Шурик: Нет… надо. Надо, Федя, надо!
                              (Из фильма  «Операция  “ Ы ” и другие приключения Шурика»)
                                                                                                   


               — Да тебя — лю-удям нельзя показывать! Твою «игру»! — нервно и возбуждённо выступала Лена-Певица на собрании коллектива, устроенном и организованном ею в честь публичного избиения младенца, то есть, меня.

               Я ничего в своё оправдание не говорил, стоял перед всеми и внимательно их рассматривал, понимая, что такой праздник случается не каждый день. Но вот он таки случился. Ключевым поводом к этому показательному мероприятию стали мой пренебрежительный тон и беззаботный вид, выказанные в ответ на очередную порцию Лениных нападок и придирок.

               — Так, всё понятно. — оперативно среагировала Лена, — В перерыве будет разговор.

               И вот, в перерыве, все вышли на террасу, расселись по стульям и креслам, и сам я оказался стоящим в центре импровизированной арены. Лена-Певица, которой теперь стало всё про меня понятно, выступала на меня грозно и страшно; Бабушка же(барабанщик), выступал в роли справедливого народного трибуна и, по возможности, всё смягчал. Остальные, по возможности, исполняли обязанности зрителей.

               То есть, если Лена-Певица употребляла образный термин: «Дерьмо!», то Бабушка её тут же поправлял:
               — Ну, не то, чтобы совсем дерьмо, но конечно, Лёнчик, фекалии… Безневинные, Лёнчик, щенячьи какашки…

               Я молча посмотрел, послушал и сделал выводы. По репертуару я, конечно, подтянулся. Каждый раз приходил с одной-двумя-тремя свежевыученными песнями.
               Помогло оно мне здорово, но ненадолго. Не прошло и месяца, как меня снова стало нельзя показывать лю-удям, в связи с очередным обострением злотрепучести у Лены-Певицы, которое случилось, как обычно, прямо во время исполнения какого-то гениального произведения ресторанного искусства:

               — Лёха, что ты там опять играешь?! Что это за верзОвая (нехорошая — прим. авт.) игра такая? Рыгать и плакать хочется от такой игры! Уже, вроде, и разговор с тобой был, и что-то ни хрена, я смотрю, до тебя не доходит! Не вижу я, что-то, никакого толку! Ладно ещё, был бы ты дурак, дебил какой-нибудь… так ты ж вроде и не дурак! Нормальный же, вроде, чувак! Это ж позорище, вообще, так играть!

               — Да нормально я всё играю…
               — Да какое «нормально»?!   Поззорище!!!
               — Лена, какое ещё позорище?
               — Что это за   по-ззо-ри-ще,  такое,  вообще-е!!!
               — Лена, где — позорище?!
               — Позорище!!!   По-зо-ри-ще!!!   Играешь,  как   поззорище!!! Позорище!

               Я набрал воздуха и услышал почти чужой голос, будто бы кто-то другой задвигал моими непослушными челюстями. Пользуясь непечатной лексикой, почти чужой голос, в доступной пониманию форме, объяснил Лене — куда ей надо идти, и чего не надо делать с моими мозгами.

               — Ещё и ругается… Не играет ничего и ругается ещё! — будто бы поперхнувшись, Лена-Певица всё же продолжала рассираться, с заметно ослабевающей инерцией. Кого это сейчас послали — до неё доходило постепенно.
               В ответ, почти чужой голос громко и внятно порекомендовал Лене заняться лечением своего климакса.
               И на это Лене-Певице уже не нашлось что возразить, её привычный ритм ругани развалился. Заткнулась она, представьте себе, совсем, даже петь больше не стала, — так напелась. А по лицам барабанщика, клавишника и басиста наконец-то скользнули долгожданные тени счастливой улыбки и умиротворения.

               И тогда в дело вмешался Калошин:
               — Лёха, ты что, обалдел? Да, Лёха. Ты — обалдел.

               Он же всё-таки муж, как-никак. Чисто по-человечески, я его конечно понял, поэтому не стал придавать значения его репликам. Не хватало ещё и ему про климакс сказать.


                                                                                                         Я, словно бабочка,  какнУ…


               Эта романтическая песня в тот вечер не звучала. Которая «Любовь — волшебная страна». Просто собрались и ушли, без прощания с публикой. Лена-Певица, Бабушка и Костя вышли быстрее, Калошин, поторапливаясь вслед за ними, сказал:
               — А ты, Лёха, не прав! Не прав! — и уторопился. На сцене мы остались вдвоём со Шпулькой.            
               — Это ж сколько ты, Лёха, с нами играешь? — урезонивал меня Юрий Ефимыч, — Четыре месяца? Рановато, рановато ты разговаривать начал! Вон, Костя, когда с нами играть начинал, так тот — целый год молчал, только слушал!
               Всему ансамблю было и неприятно, и радостно. Такое простое человеческое счастье — ложка одного в бочке другого.
               И стал я, после этого, как-бы свой.


               Костя-басист, в начале своей головокружительной ресторанной карьеры с «призраками», целый год слушал: и Лену-Певицу, и старших коллег, очень внимательно; и наслушаться их всех никак не мог. А когда приспело ему время обидеться, то он обиделся и ушёл насовсем, пока Лена не извинится. Пришлось Лене-Певице звонить ему и извиняться, после чего он насовсем вернулся в их тонкий мир. Бродячий призрак басизма.


               Тот же Бабушка, доведённый однажды Леной-певицей до белого каления, — со слов Кости-басиста, — «обкладывал её так, что аж тапки гнулись». При всём ресторане — при музыкантах, посетителях, официантах и администрации. Очень, говорят, были гибкие тапки. Гибчайшие сандалеты, прямо аж как почти мокасины, тройным шитьём шитые из выделанных шкур редких экзотических животных. Как мяконькие, податливые калошики из натурального каучука, особою добычей добываемого: из корней полукустарникового растения «тау-сагыз», и млечного сока многолетнего травянистого растения «хондрилла», и всего их сложноцветного семейства.
               Только на лю-уди она в тех тапках совсем не выходит, потому как… э… что-то они ей, там, то ли жмут, то ли трут… Но каши не просят, это уж точно, раз и навсегда хорошо проклеенные по обезжиренным ворсистым поверхностям незатвердевающим демпферным клеем «Момент», гнущимся и прогибающимся вместе с тапками, штиблетами, валенками и молодёжными вьетнамками, яснейшей гибизной.


               А Калошин, как самый близкий и родной человек, являл коллективу просто чудеса выдержки и терпения. Все истерические капризы и ядовитые укусы молодой жены сносил безропотно и покорно. Только, изо дня в день, молчал себе.

               Отмолчавшись в очередной рабочий вечер, бедный Калошин не стал никому жаловаться, плакаться в жилетку, и жену любимую попрекать — не стал, ни единым словом.
               Молча доиграл, собрал ноты, упечатал в футляр саксофон, вышел вместе со всеми на улицу, подождал свою прелестную нимфу и… со всего размаху, по морде ей — тресь! От неожиданности, нимфа перелетела через парапет и скрылась в кустах. Ну так, не полностью… ноги только из-за парапета торчат, в сапогах. Ах, для такой значимой фигуры, ноги, согласитесь, это совсем не последнее дело. И коллеги, конечно, прониклись драматизмом ситуации, сплотили ряды, и сообща перебороли в себе малодушное желание — извлекать перевёрнутую девушку из неприглядных зарослей. А вот справиться с последствями психического потрясения — маэстры уже были не в состоянии. Пока злотрепучая Калошина бормотала что-то нежное,  грациозно уткнувшись битой мордой в кусты, — «Призрак оркестра», в полном составе, тихо согнулся на аллейке и на землю неслышно прилёг. На тротуарную плитку, в смысле. Ах, как плакал народ — упился слезами, просто. То есть, руку помощи терпящей бедствие вождихе совсем некому было подать. Или хотя бы за ногу потянуть… В абсолютно нежизненном амплуа находились люди искусства, и можно их, конечно, понять. Содрогающиеся в адских, вперемешку с икотой и удушьем, истерических рыданиях, соратники по борьбе за денежные знаки, дружно, как один, ползали по тропинке на четвереньках и размывали её солёными струйками. Да ладно, чего уж там… Ну, если действительно… так хорошо торчит… Вот это, вот, знаете:


                                                                            «… А на эстраде шёл концерт
                                                                           И в летнем парке музыканты
                                                                           Сердечных слёз своих брильянты
                                                                           Дарили тем, кого уж нет …»


               Для приличия, Калошина выдержала паузу. Затем, осознав, что все окончательно умерли, и что никто её из кустов вынимать не будет, уже заметно подобревшая, гордо вылезла сама. Две недели потом носила огромные тёмные очки, скрывающие от посторонних глаз душевную красоту. Я сам не видел, но полагаю, что они ей были очень к лицу.

               К хорошему, как известно, привыкают быстро, — дал он ей как-то по морде и в другой раз.
               Дал бы, наверное, и в третий, но Лена-Певица, — которая за два предыдущих раза уже хорошо успела распробовать Калошинское угощение, — вдруг заверещала и пошла, как говорится, в полный отказ:
               — Я с тобой разведусь! Попривыкали тут, понимаешь — всё по морде, да по морде! Морда, может быть, не казённая! Артисты одни, кругом!
               И может быть даже всхлипнула или зарыдааала.

               Разведётся с Калошиным — а жить ему потом где? А зарплату главного дирижёра — кому относить? А о любимом коллективе — какая ещё юная, неопытная, бездарная прелестница… дура небитая… сможет позаботиться лучше неё? И кому достанется та самая баночка, с тем самым, гнутым-перегнутым клеем, удерживающим такие родные и милые сердцу тапки от критического разноса? То-то, же.
               Я считаю, что нашу Лену-Певицу — на любом плане, под любым углом наклона оси, в очках и без очков, в тапках и без — уже можно показывать лю-удям. И даже нужно.


               Так, ненавязчиво, укреплялась в «Призраке оркестра» добрая традиция, по которой каждый участник должен был рано или поздно, сообразуясь со степенью душевного родства, либо послать певицу «куда Макар телят не пас», либо и вовсе хлобыстнуть по мордасам. А без этого обязательного ритуала, он даже не мог считаться полноценным членом коллектива. Миссия у Лены, конечно, и трудная, и почётная, и самое главное — уступить её никому нельзя. Это уже вроде как дар свыше.
               И постоянное, Лены-Певицы, треволнение — перестало мне казаться таким уж странным. Не знаешь ведь, с какой стороны ждать, чего ждать и когда. Полнейшая неопределённость. С ума сойти!
               И все — такие разные…


               Единственно только Шпулька, Юрий Ефимыч, так и не сказал ещё в этом вопросе искусства своего веского слова. Приятно, всё-таки, иметь дело с интеллигентными людьми! Интеллигентный человек — это очень выдержанный, перспективный человек. Интеллигентный человек никогда не опустится до легкомысленного примитивизма. Он прежде всколыхнёт, как говорится, многовековые, уже дрожащие мелкой дрожью пласты и хрупкие твердоскальные напластования, испещрённые диковинными минеральными вкраплениями, жилками и прожилками… И могучие отвесные утёсы, суровым дутьём обдутые, и громогласно скачущие с самых развершинистых вершин в бездонную трипропасть гигантские валуны, попримявшие в безрассудном попрыгивании старую яичную кладку орлана белоголового…

                              "…Дьявол есть, прежде всего, Время — особое,
                              искривленное и разрушающее Время…"

                              (Эрнст Мулдашев, "В поисках Города Богов")


          ЧАСТЬ I.

          ЗАВЯЗКА


          Вообще-то, сказать по правде Костя-басист обладает одной фантастической способностью. Он один умеет делать то, над чем уже много столетий бьются гениальные учёные, колдуют колдуны и жрут жрецы. Костя умеет сжимать время! И это чистая правда. Например, четвертная нота — это длинная нота, а шестнадцатая — короткая. По времени одна четвертная равняется четырём шестнадцатым. Но это только теоретически. На практике у каждой ноты есть ещё начало и окончание, для которых требуется дополнительное, "неучтённое" время. Поэтому четыре коротких ноты всегда длятся дольше, чем одна длинная. Потому что у них четыре начала и четыре окончания. По крайней мере, так было до тех пор, пока Костя не взял в руки бас-гитару. Но, так или иначе, он её всё-таки взял. И начал пользоваться своей феноменальной способностью. И теперь четыре "моих" шестнадцатых при всём своём желании не умещаются в одной "его" четвертной. Так Костя со своей бас-гитарой сжал моё время, съедая начала и окончания моих нот, а вместе с ними миллисекунды моей жизни и микроколебания моей кардиограммы. Сколько он их съел за год совместной игры — нет смысла считать.

          Я ж не скажу ему теперь: "Отдай назад!"

          Таким образом, Костя конечно на "машину времени" может быть и не тянет, но как какой-нибудь "агрегат времени" вполне функционален. Или там — "кривошип времени". Нет, лучше так: "Костя — шатун времени". Ускоритель времени и его же газ.
Раньше в вокально-инструментальных ансамблях электрогитар было как-то в основном по две — соло и ритм. Две гитары и бас. Бас, он-то, конечно, тоже гитара, только большая и с очень толстыми струнами. И звучит — «пум-пум». Так что гитара — это гитара, а бас — это бас. Со временем манера игры на электрогитаре стала более универсальной, и теперь в ансамблях обычно встречается один гитарист, который играет и ритмические элементы и сольные, заменяя, таким образом, двоих — ритм-гитариста и соло-гитариста. Но и басисты, глядя на это всё, не сидели спокойно. Басисты пошли дальше — придумали добавить пятую струну на свой бас, а потом и шестую. И бас теперь может звучать не только «пум-пум», но и «бем-бем»! «Пумм-буду-бемм-чики-бздыннь!» Особо прогрессирующие басисты заменяют теперь собой практически всё. Костя, например, со своей крутой шестиструнной бас-гитарой заменил уже и ритм-гитару, и соло-гитару. Иногда он заменяет даже бас.  «Буду-бемм-чики-бздыннь!» — и всем остальным остается либо уступить дорогу бравому парню, либо прибавить громкости и общими усилиями победить ансамбль, как явление. Костя-басист — заменитель ансамбля.




          ЧАСТЬ II.

          НЕУВЯЗКА


                              «Родина должна знать своих героев в лицо!»
                              (Юрий Ефимыч Шпулька,
                              признанный мастер по засиранию мозгов,
                              бессменный клавишник вокально-инструментального ансамбля «Призрак оркестра»)


          Долгое время всё это было только лишь моими ощущениями и впечатлениями, до тех пор, пока не стало мыслеобразами. Затем впечатления и мысли облеклись в человеческие слова и с помощью несложных движений пальцев на клавиатуре превратились в письменный рассказ, который я почти случайно дал прочитать Лене-Певице — в перерыве между игрой. Видимо, я в тот момент не вполне осознавал, насколько непосредственно он будет воспринят как прямое руководство к действию. А к какому именно — это, господа, по уже устоявшемуся обычаю, вообще не важно.

          Лена взяла листик и погрузилась в чтение. С первых строчек, выражение предвкушения веселья на лице сменилось наглядно представленной гаммой тревожных чувств. Примерно, как если начать объедаться шоколадными конфетами, с необычным привкусом, и где-то на пятой понять, что это привкус червячков. И даже прихруст.

          — Хы…   Гы…   ТАК ЭТО ПРАВДА!!! — неожиданно для себя Лена-Певица поняла, что правда есть. — Гы!… Это — пи…ц!!!

          В широко раскрытых глазах отражались одновременно и интерес, и смех, и паника — а что же там дальше будет? Будет ли про нее? А если про неё, то что? А если не здесь, то… где? И главное — что же её теперь спасёт?!

          — Угу!… М-м-м!…  Так, это надо дать Калошину почитать! — не найдя ничего про себя, сурово и боязливо смеясь, Лена-Певица напряжённо выдохнула и передала листок Калошину. Калошин, будучи мужиком очень выдержанным, прочитал рассказ абсолютно беспристрастно: ни бровью не повёл, ни в ус не хмыкнул, ни разу не улыбнулся, в то же время и не нахмурился. Дочитал и протянул мне листик, совершенно натурально отражая на лице отсутствие какой бы то ни было новизны.

          А потом он начал потихоньку мрачнеть. И присматриваться к Косте, отыскивая в нём то новое, что он всегда и сам знал. Мы закончили работу в одном ресторане, переехали в другой, и к этому времени Калошин как раз успел уже почти окончательно помрачнеть, присмотреться, отыскать, и во время игры повернулся к Косте и сердито заорал:

          — Костя! Тише!

          Костя, привыкши за семь лет к маразму старших коллег, выработал в себе собственное противоядие, и только понимающе кивнул и улыбнулся.

          — Тише играй! — Калошин уже не просто корректировал звучание своего коллектива: он, что называется, поймал пройдоху на горячем, ухватил его крепкой начальственной рукой за длинное ухо и, с бескомпромиссным усердием, принялся искоренять из него всё его закоренелое зло. Чтобы неповадно было.

          — Костя, ты что, глухой?! Тише!

          — Николаич, успокойся! — снисходительная улыбка сильного и мудрого человека, которой Костя наградил разбушевавшегося Калошина, повергла последнего в неистовство:

          — Ты что, б…, дебил?! Дебил!!!
          — Иди на х..! — младшее поколение испытало душевный оргазм, наблюдатели из старшего заёрзали на местах.
          — Ах, ты, сопляк! Кто ты такой?! Да ты забыл, кем ты был, пока не начал с нами играть?!

          Лена, конечно, такого явного посягательства на свою истерическую монополию стерпеть не могла:

          — Калошин, успокойся!

          Калошин не успокаивался:

          — Щенок!

          "Щенок" мило проворчал:

          — Я тебе щас, вот этой бас-гитарой, так по отэтим твоим усам на…ну, что у тебя усы — отэти твои — поотпадают!

          Напомню читателю, что речь идет о тех самых усах, которые, в Калошинском случае, прикрывают его единственный на верхней челюсти передний зуб и создают воображаемую видимость остальных зубов. То есть, отпавшие усы никоим образом не способствовали бы повышению респектабельности внешнего вида нашего героического вождя. В связи с чем, трудно сказать, что же всё-таки подвигло вполне доброжелательного парня Костю возыметь желание так неблагоприятно повлиять именно на эту деталь Калошинского экстерьера. Видимо, в данном случае мы имеем дело с личным магнетизмом усов.

          Борьба со злом пошла на спад. Калошин уже не столько ругался, сколько делал вид:

          — Слова выбирай!

          Младшее поколение, в общем-то, миролюбиво, но, при этом, уверенно и конструктивно вякало в ответ:

          — Разговаривать научись!

          «Бя-бя!», «Ме-ме!», — так и успокоились, в общем. Не хватало финального аккорда. Финальный аккорд Калошин высмотрел, выискал, выносил, выквоктал и «снёс»  — когда мы уже сидели в такси и ждали Костю.

          — Тормоз! — громко «снёс» Калошин свой финальный аккорд внутри закрытой машины, глядя на Костю в упор из темноты. Костя в это время шёл по направлению к нам, на расстоянии метров десяти.

          — Да, Лёха, вот так, вот, поиграешь тут с нами, насмотришься всего, а потом ещё и напишешь про нас где-нибудь! — мечтательно прихахатывая, волновалась Лена, когда Кости-басиста в машине уже не было.

          — Ну, чего это я буду про вас писать? — как бы попытался я Лену-Певицу успокоить.
          — Ты же книгу — пишешь! — не успокаивалась Лена.
          — Пробный запуск показал, что мою книгу можно давать только подготовленному читателю!

          Калошина засмеялась. А Калошин напутственно сказал:

          — Ты только главному герою не показывай! Ты же видишь, какой он у нас пень!




          ЧАСТЬ III.

          НАША МАЛЕНЬКАЯ ТАЙНА


          — Лёха, ну принеси ещё что-нибудь почитать! — сказала мне Лена-Певица после выходных, в следующий рабочий вечер.
          — Лена, ты же сама видишь, что читатель — неподготовленный! Я бы принёс, но публика, же, у нас, — морально неустойчивая! Опасно!
          — А я никому не буду показывать! Вообще, в перерыве буду в другую комнату уходить и там читать, чтобы никто не видел и не знал!
          — Ну, ладно, посмотрим, — что там ещё можно принести…

          Лена-Певица радостно заулыбалась, игриво повела бровями, губами, шеей… И пошла, приговаривая:

          — Это будет наша маленькая тайна!

               Я никогда раньше не представлял себе, как скрипка может разговаривать, — до тех пор, пока не встретил Скрипача Палтуса.

               Скрипач Палтус пришёл в ресторан поиграть на скрипке, за деньги. Ему не очень везло с постоянной работой, но он не сдавался и мужественно боролся с трудностями. Руки его казались чуть деревянными, зажатыми, но скрипка в этих руках — действительно, разговаривала. Он мог, играя, проникновенно посмотреть в глаза публике, обаятельно улыбнуться, он действительно был очень интересен. И ему искренне аплодировали, в течение первого часа. По истечении второго часа, аплодисменты заметно поутихли, да и вокально-инструментальный ансамбль занял свои места на сцене.
               Даже очень интересного рассказчика трудно слушать больше двух часов.
    
               Самое большое своё потрясение — Скрипач Палтус перенёс, едва вступив во взрослую жизнь. Его отец, житель Белоруссии с прибалтийской фамилией, поднял в архивах почти столетние документы, какую-то домовую книгу своей прабабушки, объяснил детям, что все они — евреи, и увёз семью в Израиль. Пятнадцать лет Скрипач Палтус покорял израильскую публику высоким искусством, после чего оставил её пребывать в растерянности и приехал жить на Украину. О своём пребывании в наших краях, Скрипач Палтус отзывался скромно и сдержанно покашливая:
               — Белорусский Скрипач Палтус, из Прибалтики, гражданин Израиля — приехал на Украину и за два месяца покорил полстраны! Хххэ-кга-а-а-а…

               — Моя скрипка — стоит, как мерседес! — говорил Палтус, показывая мне свою скрипку, работы какого-то старинного мастера.
               Скрипка Палтуса выглядела по-цыгански колоритно: перламутровые инкрустации, порожек из слоновой кости, необычной формы колки и, может быть, что-то ещё, чего я сразу и не заметил. Но самая интересная, на мой взгляд, особенность этой скрипки, заключалась в странной отделке грифа. Тыльная сторона грифа, которая обращена к ладони скрипача, была испещрена множеством мелких кривоватых бороздок, наподобие насечки. Обычно, эта часть грифа — гладкая. Если на скрипке много играют, лак со временем отполировывается ладонью или даже протирается до самого дерева. Процарапанные на шейке грифа бороздки никак не поддавались моему пониманию, и мне пришлось у Палтуса спросить об их… сущности.
               — А это я специально сделал, чтобы рука не скользила. Я, когда играю, — рука потеет и начинает скользить. А так — ничего не скользит, очень удобно.

               Смычок Палтуса тоже обращал на себя внимание. Он был заметно длиннее и толще обычных скрипичных смычков, напоминал маленькое изящное брёвнышко.
               — Я его сам сделал. Во-первых, обычный смычок для меня — слишком лёгкий… А во-вторых — слишком короткий. Мало нот помещается!
               Ни один скрипач не сможет мериться своим худосочным смычком с толстым и длинным Смычком Палтуса.

               Самовары имеют очень важное значение в развитии певческих талантов. У Авенировны, моей преподавательницы по пению, был старинный самовар, работы тульских мастеров братьев Баташевых. Купила она его, по случаю, на блошином рынке, за трояк. От времени, он конечно потускнел, окислился, местами облез. Не один раз она с сожалением заговаривала об этом… И вот, пользуясь случаем, я решил порадовать преподавателя, — приносите, мол, свой медный тазик… Уж я вам его так отполирую — не узнаете…
               Столетний самовар был покрыт шершавой серо-зеленоватой окисью, довольно-таки стойкой к истиранию. Я тёр его всем, чем мог: мягким металлическим ёршиком с мылом, тряпкой с полировальной пастой… снова ёршиком… снова тряпкой… И представлял себе конечный результат — ослепительный, горящий, сверкающий хромом и медью дровяной чайник… Красота… Красотищ-щ-ща… Щ-щ-щ-щ-щ-щ-ща… Щ-щ-щ-щ-щ-щ-ща… Хватило меня только на верхнюю — то ли латунную, то ли бронзовую — чашку. Чашка была гладенькая, безо всяких выступов, впадин и прочих неудобных загогулин. На зачистку всего остального — требовалось какое-то особое вдохновение: кованые ручки, ножки, рельефные поверхности и прочие обескураживающие элементы. В общем, в ожидании моего вдохновения, самовар прожил у меня года полтора. Именно в это время, мне несколько раз хотелось бросить занятия с Авенировной. И каждый раз, гарантом возобновления занятий — становился этот самый, несчастный самовар. После того, как я осознал его роль в певческой науке, — я боюсь к нему прикасаться. Он у меня до сих пор стоит.
               Но Скрипач Палтус играл в певческой науке не менее важную роль. Он приехал ко мне домой и привёз с собой шлифовальный станочек, техническую бор-машину, фетровые и войлочные круги, всевозможные насадки и полировальные пасты. Скрипач Палтус приехал для того, чтобы помочь мне начистить самовар для Авенировны — за пятнадцать минут. «Я тебе его за пятнадцать минут так начищу — будет гореть!» — говорил мне Скрипач Палтус.
               Старинный самовар — не должен сиять и сверкать, как новый… Он тогда утратит свой шарм… Примерно так говорил Скрипач Палтус через два часа.
               Через три часа, — самовар выглядел так, как и должен был выглядеть старинный, столетний, слегка протёртый от пыли и грязи самовар.
               И мы сели пить чай, заварив кипятка в электрочайнике.
               Я люблю пить чай из больших чашек. Специально для чая у меня куплены огромные пол-литровые чашки-супницы. Никуда не торопясь, мы выпили по супнице чаю, с мёдом. Я показал Палтусу свой рассказ про Авенировну… Палтус бегло просмотрел пару страниц:
               — Та-ак, я понял… Слушай… я считаю, что ты этой бабе — просто зря платишь деньги! А ну-ка, спой мне что-нибудь!
               Я не мог хотеть петь. Но, превозмогая моё нехотение, Скрипач Палтус, на правах гостя, всё-таки вынудил меня. Я взял гитару.

           
                                                            Здравствуй, моя Мурка
                                                            Здравствуй, дорогая
                                                            Здравствуй, моя Мурка
                                                            И проща-ай…


               Почему-то, именно эти строчки я пропел дрожащим голосом Скрипачу Палтусу, чтобы он смог по достоинству оценить педагогическую деятельность Авенировны. Вердикт Палтуса — подтвердился: я зря плачу ей деньги! Этой бабе…

               А петь надо — совсем не так… А на гитаре я играю — как-то, не этак… И вообще, я уже немолод… Целых тридцать четыре года… Ещё пять лет — и я вообще никому не буду нужен… А у Скрипача Палтуса — абсолютный слух! Хоть ему уже и под сорок… А один его приятель, виолончелист, учась в консерватории — попал к хорошему преподавателю, который «развинтил» ему весь аппарат! Раньше он играл неправильно, но всё мог сыграть, а теперь он начал учиться правильно и таки вообще ничего не может!
               Мы выпили и по второй супнице, и по третьей. Уже после второй мне стало тесно в своём доме. А он — и после третьей никуда не торопился. Он же приехал мне помочь! И я старательно изображал благодарность. Мне хотелось заорать ему в лицо… не скажу, что. Мне его хотелось… не скажу, что. А Скрипач Палтус всего этого словно не замечал и продолжал тиранить мой мозг своими нескончаемыми тирадами. Конечно, автор не стал бы набрасываться на Скрипача Палтуса как бешеная собака, это вообще не в его правилах. Автор просто склонен предполагать, что в нашем огромном, но временами тесноватом мире можно встретить людей, которым Скрипач Палтус обязан жизнью.

               Скрипач Палтус изобрёл и построил Гитару Палтуса. Своими руками воплотил в дереве и металле новый, изобретённый им самим, вид электрогитары — укороченный, с четырьмя струнами — в скрипичным строе, и пятой струной — от бас-гитары…
               Перламутровая отделка пятиструнной Гитары Палтуса выполнена в духе лучших традиций старинных скрипичных мастеров. Если бы я не располагал достоверными сведениями, — о том, что старинные скрипичные мастера не сочиняли электрогитар, — я бы определённо решил, что Гитара Палтуса — это их очумелых ручек дело. Сравнительная стоимость его Гитары пока неизвестна.
               Сей дивный инструмент, Скрипач Палтус уже использует в ресторанной работе, наравне со скрипкой. Для тех, кто ещё не понял, в чём тут прелесть, уточняем: Гитара Палтуса — это примерно то же самое, что лошадь Пржевальского, но с одним отличием — Пржевальский на своей лошади не ездил...

               Изредка, Скрипач Палтус звонит мне по телефону и натужно покашливает, разбавляя свой выжидательный кашель новостями культурной жизни.
               — А я тут устроился солистом, в филармонию… Хххэ-кга-а-а-а… Попал на день рожденья к директору, — был у них банкетик, в одном кабаке… Я — вышел, сыграл перед гостями, — так он меня сразу за свой столик и позвал… Хххэ-кга-а-а-а!…  «Вот тебя-то, — говорит, — мне и надо!» Есть у них там, в филармонии, скрипачи, играют там
что-то… но такого, вот, чтобы вышел — и сделал,  один! — такого нету…
Хххэ-кга-а-а-ам-м-м!!!…

               А ведь пожалуй что и действительно, нет в филармонии такого скрипача, чтобы один — вышел и сделал, когда надо. Скрипач филармонии — это лицо интеллигентное, оно-то, конечно, может подпустить со сцены высокого академического скрыпу, но если вы вдруг вздумаете приставать к нему со своими невнятными жаждами, — оно в вашу сторону лишь только брезгливо поморщится… Один, положим, выйти-то — выйдет, а коснётся до дела — тут же тебе и сникнет. Другой, может, и сделал бы, но как если выйти — так у него аж ноги не идут, вмиг деревенеют и пускают корни. А чтобы один — и вышел, и сделал — вот такого-то скрипача у них как раз и нету. Не было, пока к ним Палтус не пришёл, собственными скрипачьими ногами. Если бы не он, самое впору было бы залиться им в филармонии горючими слезами.
               Но теперь у них есть Скрипач Палтус, и я за них спокоен.
               Слёзы отменяются.
               Скрипач Палтус, — он выйдет и сделает, один.
               Когда у Скрипача Палтуса взопреют руки, — он сделает на скрипичном грифе насечку.
               Когда у органиста филармонии взопреют ноги, — Скрипач Палтус прикрутит к педалям органа лыжные крепления.
               Когда скрипачи филармонии заёрзают на своих стульях и начнут соскальзывать на пол, — Скрипач Палтус прикрепит на ихние стулья шершавые резиновые коврики, от мерседеса. И ничего не будет скользить.
               Когда Скрипач Палтус возьмёт в руки свою Гитару, — Пржевальский поправит седло на своей Лошади. Это будет очень хорошее седло, совершенно не скользкое.
               Скрипка Палтуса умеет разговаривать. Ей есть что сказать людям. Пусть поёт и разговаривает Скрипка Палтуса. Пока будет говорить Скрипка Палтуса — Скрипач Палтус хоть немножко помолчит. И тогда жена не выгонит его из дома. Это всем будет очень удобно.

 

                        «...Книгу переворошив,

                                               намотай себе на ус —

                            все работы хороши,

                                                    выбирай

                                                              на вкус!»

 

                           (В.В. Маяковский, «Кем быть?»)

 

 

     «Расцвели каштаны

     В Киеве весной…»                                            

 

     Однажды в студенческие годы, в отсутствие родителей, Вадик привёл домой целую кучу друзей, мол, заходите, «хата» — пустая, я — хозяин… Друзья принесли с собой своё всё — и девок, и водку, и курево, и какую-то наркоту. Гостеприимный хозяин провёл гостей по комнатам, всё показал, рассказал, и строго-настрого предупредил:

     — Конфеты — не трогать! Конфеты — мамкины! Это ей подарили!

     Лежала там где-то нераспечатанная коробка конфет «Вечер на Крещатике».

     Водки Вадик выпил хорошо, а от наркотиков отказывался, он никогда до этого их не пробовал, пробовать не хотел и даже боялся. Но друзья — они на то и друзья, чтобы не оставлять в трудный момент. Накачав организм водкой и наркотическим ядом, гостеприимный Вадик полностью утратил связь с внешним миром и уподобился позеленевшему тотемному изваянию; соответственно, курировать своих оторванных гостей он мог только на иных, неведомых самому себе планах.

     Потом он, конечно, заболел… что-то съел… отравился… пирожками… нет, чебуреками… ну, это на другой день, когда родители приехали. Они его, конечно, подлечили — всякими там активированными углями и ещё там, непонятно чорти-чем. И ребёнок пошёл на поправку.

     — Вадик, у нас кто-то был? — спросила мама.

     — Не было никого.

     — Подойди пожалуйста сюда. Что это такое? — на тумбочке лежала красивая коробка, украшенная красочной фотографией вечернего Крещатика.

     — Как это — что?! — удивился Вадик, — Конфеты!

     — Вот это — что? — спросила мама и открыла коробку. В ячейках коробки ровными рядами лежали шоколадные конфеты, такие круглые коричневые горочки с пупырышком на самом верху; в этом пупырышке, под слоем шоколада находился лесной орешек.

     — А что?! — недоумевал Вадик. И коробка ж вроде на месте… И конфеты на месте… Друзей — предупредил…

     — Возьми конфетку.

     Вадик вынул одну конфетку. Конфеткой она оказалась только сверху, а снизу — широкого круглого основания не существовало, он было откушено, о чём явно свидетельствовали следы дружеских зубов. Вадик вынул вторую конфетку… Потом вынул третью… Все конфеты в коробке оказались откушенными снизу и вставленными обратно в свои ячейки.

     Если никто не приходил, то это — одно… А если приходил, то это, получается, совсем другое…

     И впоследствии, Вадик всё-таки стал майором милиции, старшим оперуполномоченным розыска.

 

     «Отцвели каштаны,

     Выросли друзья…»

ЕЩЁ И БРЕХУН



Дядю Толю на работе уважали. Дядя Толя работал в охране на заводе и лишних слов почём зря не говорил. На работу дядя Толя приезжал на мотоцикле «Ява».

Глядя на то, как дядя Толя снимает свою «Яву» с подножки, молодой охранник, принявший у него смену, не удержался и попросил:

— Дядь Толь, дайте на мотоцикле покататься!

— Не, не дам… Ты ж не умеешь!

— Та не, умею!

— Ну, на…

Молодой сел, поехал, в гараж врубался, упал… Уважаемый дядя Толя подошёл, поднял мотоцикл и сказал молодому негромко, с досадой:

— Мало того, что ты на мотоцикле ездить не умеешь, так ты ещё и брехун…




ХАРАКТЕР


Характер у дяди Толи не бунтарский и не крикливый, но твёрдый, мужской характер. Дядя Толя если сказал, то как отрезал. Положим, размышляя о политической жизни страны:

— Да, Вова, пришло к нам новое правительство… Пришло нас учить, как на белом свете жить надо!




АДМИНИСТРАЦИЯ


Собрались мужики из охраны в дипломатическую делегацию и пошли к директору завода — воспитательный разговор с ним проводить, чтоб зарплату поднял. И дядя Толя с ними. Директор сперва не согласился, — мол, может, потом… и вообще, вы посмотрите, как в других местах платят… так что будет вам, шуметь-то, — тоже, мол, ходоки нашлись!

Раздосадованный дядя Толя, вернувшись из делегации сел в сторожке и заговорил сам с собой в резкой ультимативной форме:

— Всё, теперь я буду делать то-то и то-то, а того-то и того-то — делать не буду! Теперь я сам придумаю, как мне работать! Надо ночью через каждые два часа обход делать?! Так я теперь буду — через четыре!

— Дядь Толь, это вам директор так сказал?

— Какой ещё там «директор сказал»?! Никто мне ничо не сказал! Это я сам себе сказал!




СЛОВО


За словом дядя Толя в карман не полезет. Пригласили его на правоохранительный диалог двое патрульных милиционеров и начали привычную беседу: «Кто такой, куда-откуда идёте, нет ли колюще-режущих, с собой ли наркотики…»
    
И залез один к дяде Толе в карман. А рука у дяди Толи такая, знаете, пальцы как сардельки. Берёт он своими крепкими шахтёрскими сардельками чужую милицейскую руку, вынимает её из своего кармана и спрашивает спокойно, с некоторым удивлением и даже с претензией:

— А чо это ты мне по карманам лазиешь?!

— Да я, вот… колюще-режущих…

И растерялись, в общем. Видят же — нормальный человек, полностью адекватный, и потому прямо не знают, что с ним теперь делать. И еговые сардельки ихнюю руку жмут. Так решили отпустить, как непричастного.

(Из рассказов о музыкальной школе)

 

                                        « — У нас — всем управляют баянисты!»

                                                            (В.П. Рубан)

 

 

          В детстве я полагал, что живу в культурном обществе. Потом я подрос и стал порядочной свиньёй. Когда я совсем уже подрос и стал относительно культурным человеком, то наконец-то понял, как здорово заблуждался в детстве.

 

 

          На моём первом в жизни педсовете, роль признанного лидера играл баянист Зяблик-Белобока. После того, как его разговорный гений истощился, внимание педагогического общества переключилось к моему новоиспечённому народному ансамблю. Возникающие у педсоветской публики вопросы — подвешивались прямо в воздух, на всеобщее обозрение:

 

          — А вот что же у нас там с оркестром?! Как же у нас обстоит ситуация с оркестром?!

          — Это же у нас скоро смотр оркестров и ансамблей…

          — Что же они там будут играть?!

          — Это же Алексей Васильевич их должен выставлять…

          — И как же Алексей Васильевич с этим всем будет у нас справляться?!

 

          Ах, Алексей Васильевич! Ох, Алексей Васильевич! Ох, уж нам, этот Алексей Васильевич!

 

          Подвешенные вопросы собирались в небольшую тучку. Тучка тяжелела.

 

          — Алексей Васильевич, а что же вы всё молчите, не говорите ничего? — наконец-то подивилась моему безмятежному неучастию завучка, Агата Яковлевна.

          — Ну так я же просто не знаю, — вы со мной разговариваете, или между собой!

          — А он — прав! — резво подхватил баянист, — Он — прав! Это, действительно, очень неприлично — в присутствии человека разговаривать о нём в третьем лице! Это — оскорбительно! Это — всё равно, что я сейчас начну говорить, — и Зяблик-Белобока, распалившись, замахал рукой на завучку и заорал на неё: «Да вот  —  ОНА!!!…   ОНА!!!…   там, такая-сякая… И ЧОРТИ-ЧТО!!!»

          — Но вы же — воспитанный человек, вы же — не станете этого делать?! — чувствительно вздрогнув, произнёс я с уважением и трепетным испугом. Даже директор не выдержала и  засмеялась. Остальные — ничего, выдержали; а Зяблик-Белобока, сразу же, пылко со мной согласился:

          — Конечно!!!   Конечно!!!   Воспитанные люди не должны так вести себя в приличном обществе!

          — Простите меня! Извините меня пожалйста, я не хотела вас обидеть! — завучка извинялась вдохновенно, будто бы осознав всю тяжесть вины.

          — Нет-нет, всё в порядке, ничего страшного…

          — Нет, ну вы извините меня, пожалуйста!

          — Это — оскорбительно! — не унимался Зяблик-Белобока, сочтя мою защиту и личное мне покровительство своим священным долгом.

          — Не волнуйтесь, всё нормально, я совершенно не обиделся, всё хорошо…

          — Ну простите меня! И правда, как это я даже и не подумала… Извините меня пожалуйста! — не унималась и завучка, тоже не привыкшая отступать от намеченных целей.

 

          А в общем-то, мне со школой повезло. В других школах, говорят, такое творится, что не дай бог. Там, куда меня взяли, с этим поспокойнее.

 

          И с баянистом повезло. Хоть все и говорят, что он говнистый, но в то же время признают, что и грамотный, и талантливый.

 

          Бывают такие баянисты, что просто ужас. Аж страх берёт.

 

          Я про нашего Зяблика-Белобоку приятелю одному рассказал, Вовану. Так он мне прямо так и сказал — это ещё ничего, мол, можно считать что повезло.

 

          — У нас, —говорит, — в клубе был баянист, подлый такой… Его потом уволили.

          — А чо, — говорю, — уволили?

 

          Я вам, друзья мои, сейчас по большому секрету расскажу, что мне Вован ответил, но только давайте сначала договоримся — вместо одного, там, пикантного слова — мы с вами будем использовать слово    к л а л ?   Мы посоветовались тут с Вованом и решили, что это слово нормально подойдёт.

 

          Ага, значит. Клал.

 

          — Да он, — говорит,  —     к л а л    в горшки с цветами... Был у нас в санатории клуб для отдыхающих, именно, настоящий клуб: и сцена, и рояли, и баянист штатный, чучело огородное, подлый такой... А ключи от клуба были у трёх человек. Три человека всего в клуб могли заходить — директор, завхоз и баянист этот... Так он — представляешь, что творил — клал в горшки и землёй прикрывал! За цветок потянет, а он там корни распустил и вытаскивается вместе с землёй. Земля засохла, утрамбовалась, как пробка в форме горшка, и он её вытягивает оттуда. Вытянул, наклал, и — чпок! — засунул обратно. А там же туалетов в клубе — целая куча, всё работает, так нет — ему обязательно в горшки надо! Работал в общем человек, с материалом. С первоисточником.

 

          Я этот вопрос даже с Жорой обсудил. Жора сказал, что может и зря они на этого баяниста осерчали, может цветам от этого польза была. Может они росли бы лучше. А я сказал, что может и росли бы... только выгнали того чувака. Прямо даже жалко.

 

          Но наш баянист не такой. И это хорошо, что он — не такой! Конечно!!!  Конечно!!!   Наш — очень умный, талантливый и страшно воспитанный, поэтому никто его не выгонит. Попробовали бы только, — он бы им устроил...

 

          А вообще я считаю, что приличный человек, он в любой ситуации останется приличным, и не важно на каком инструменте он при этом играет.

 

 

                                                                                  — Господа! Давайте будем официальными!

                                                                                                                 *     *     *

 

 

          В молодые годы, подрабатывал Валерий Петрович тапёром в ресторане, — играл, то есть, на рояле лёгкую, приятную музыку, нагоняющую аппетит. И подошёл к нему прямо во время  работы  один невоспитанный мужчина,  которому,  может быть,  перепела не в то горло пошли, или, что ещё опасней, были они не досмерти ужаренные. Подошёл и начал делиться с Валерием Петровичем своим несчастьем, — вот, мол, очень я невоспитанный и сильно от этого мучаюсь, так это и так… перепела мне в горло… И при этом размахивал он перед лицом Валерия Петровича каким-то бестолковым ножом и выговаривал ему разные недальновидные вещи.

 

          Валерий Петрович от волнения даже играть перестал и положил руки на крышку рояля. Не на ту, огромную, которая обычно подпирается палкой, а на маленькую крышечку, которая закрывает клавиатуру. Эта крышечка вовсе и не прикручена к роялю намертво, — под определённым углом раскрытия она свободно выходит из посадочных мест и легко снимается. Гладенькая и увесистая, вскрытая лаком, полированная, профилированная доска.

 

          А надо сказать, что был Валерий Петрович не только музыкантом, но и — где-то там, среди прочих своих талантов — мастером спорта по самбо. Как-то это у него получилось, случайно.

 

          Валерий Петрович всегда был человеком воспитанным и культурным, и никогда не отказывал людям, требующим к себе повышенного внимания. Очень он был чутким и проницательным, можно сказать — педагогом от бога. Он смотрел на невоспитанного мужчину, внимательно его слушал и, должно быть, даже жалел его в глубине души, и, наверное, прямо не знал, чем же ему можно помочь, и морально от этого страдал. А крышечку-то, тем временем — и снял. И крестил он его, этой крышечкой. Досконально крестил. От такого крещения, перепела — не только из горла могли выскочить.

 

          И всем стало легче.

 

          Музыкальное училище, в котором Валерий Петрович работал много лет, расположено в центре города, среди жилых домов. И так как студенты на перерывах имеют, конечно, привычку бегать во дворы и где-нибудь там выпивать стаканчик, например, чаю или бутылочку лимонада, то рано или поздно они там встречаются с местными ребятами. И могут у них тогда произойти территориальные конфликты. А местные какие-нибудь боксёры тоже, под воздействием бодрящего чая, могут захаживать в музыкальное училище, снедаемые неодолимой тягой к искусству и благородным устремлением, те самые конфликты — разрешать.

 

          Невоспитанные музыканты — это конечно явление страшное, но в некоторых ситуациях гораздо менее выгодное, чем, скажем, невоспитанные боксёры.

 

          И вот, нагрянула в музучилище с показательным визитом ватага местных дворовых орлов, упоённых лимонадом, жаждой славы и высоты. А встречать делегацию вышел невысокий, уже не очень молодой, интеллигентного вида человек — Валерий Петрович.

 

          — Так, ребята, что здесь происходит?

          — Слышь, дед… а ну — вали отсюда, пока цел! — сказал один ребёнок, румяный и подвижный.

          — Ну-ка, мальчик, пойдем со мной, сейчас тебе дедушка Валера расскажет…

 

          Дедушка Валера приобнял паренька за плечи и повёл в сторонку. О чём-то он с ним любезно говорил. Вернулись они через пять минут, очень спокойные и улыбающиеся. Дедушка Валера был улыбающимся, а паренёк — спокойным. Таким вот гуманным и политкорректным образом был урегулирован тот назревший территориальный конфликт.

 

          А однажды, будучи уже в почтенном возрасте, ближе к семидесяти, получил как-то Валерий Петрович пенсию, вошёл в свой подъезд и встретил там двух молодых парней, которые сказали так:

          — Дед, давай деньги.

 

          В тот раз, Валерий Петрович сам справиться не смог. Одного из парней отправили довоспитываться в реанимацию, а второй перешёл из невоспитанного состояния сразу в парообразное.

 

          Своим студентам Валерий Петрович настоятельно рекомендовал проявлять себя с лучших сторон и не ввязываться в сомнительные авантюры.