"Комсомольская правда", 22 января 1987 г.

ПУШКИН погиб молодым, на 38-м году. По-тогдашнему, правда, – это много больше, чем теперь (во всяком случае на последнем писательском съезде 35-40-летних было совсем немного, среди самой «весенней» части делегатов).

Сильнее всего оплаканные писательские смерти – все же Пушкина и Льва Толстого. Первый – молодой, мог бы жить, сочинять; второй – к которому привыкли, что он всегда был, есть и будет.

1799 – год рождения Пушкина; 1803 – Тютчев, 1809 – Гоголь, 1811 – Белинский, 1812 — Герцен, Гончаров, 1814 – Лермонтов, 1818 – Тургенев, 1821 – Некрасов и Достоевский, 1826 – Салты­ков-Щедрин, 1828 – Толстой… Это еще не все значительные художники, родившиеся в этот период (пропущены, например, Огарев, Сухово-Кобылин). Разумеется, и в следующие десятилетия рождались великие, – но не столь интенсивно; а затем, с конца XIX века, новая полоса лет в 15: 1880 год – Блок и Андрей Белый, 1885 – Хлебников, 1886 – Гумилев, 1889 – Ахматова, 1890 – Пастернак, 1891 – Мандельштам и Бул­гаков, 1892 – Цветаева, 1893 –Маяковский, 1895 – Зощенко и Есенин... Снова пропущены многие примечатель­ные фамилии, ко дело не в исчерпанности списка. Дело в том, чтобы объяснить такие активные полосы, исторические «зоны гениальности и талантливости», и – чтобы понять, как все эти мастера реализовались уже в моло­дости.

Все они молодые; однако иные с юных лет познали скорбную раздвоенность, ду­шераздирающие противоре­чия. Наиболее же гармонич­ные, нераздвоенные, «антич­ные» по светлому, детски-мудрому взгляду на вещи – Пуш­кин и Герцен. Жизнь у них была тяжкая, страдательная, – однако на фоне мрака свет еще светлее.

Много лет назад автор этой статьи, учитель истории 93-й московской школы, предло­жил домашнее задание свое­му 9-му классу: «Отчего в России в начале XIX века подряд народилось столько ге­ниев? Кто принесет исчерпывающий или очень интерес­ный ответ, – тому поставлю 15, то есть три пятерки!»

Ребятам только задай! Од­ни ответили, что все дело в декабризме, освободительном движении, которые и породили великую, молодую литературу. Конечно же, это верно.

Кое-кто из отличнике, соображает, что в XVIII—XIX веках завершилось формирование русской нации, литературного  языка (Карамзин, Пушкин).

И это верно, и эту причину присоединим: но мало, мало!

15 баллов в этот день не получил никто.

Пройдут еще годы; уже я не учитель, читаю лекции в новосибирском Академгородке о Пушкине и его времени. Пришла записка: «Почему у нас нет Пушкиных?» Отвечаю, что Пушкин только один, что второй и третий – это уже не Пушкин… Не унимаются слушатели, шлют новую: «Не понимайте нас буквально, речь идет о мастерах такого же гениального масштаба: где они?»

За годы, прошедшие между 93-й школой и новосибирской лекцией, я уже кое до чего додумался и – доложил аудитории:

– Великих писателей создает великий читатель. Позанимавшись после школы в различных архивах, прочитав сотни писем и документов не только писательских, но и читательских, – прихожу к выводу: в конце 18 – первой половине 19 века число грамотных в России было, понятно, невелико, от 3 до 6 процентов населения; но и это составит 1–2 миллиона человек, кстати, намного ли больше сегодня читателей настоящих? То были в основном дворяне, частично разночин­цы; книгочеев мало,– но они особенные. Активная их часть – прекрасные молодые ребята, герои 1812 года, де­кабристы, лицеисты, разум­ные чиновники, толковые купцы и священники...

Мы обычно, подводя итоги того или иного периода, больше говорим о вещах, чем о людях; легче представить прогресс количеством выплав­ляемого металла, урожаем, длиною дорог, наконец, числом университетов, гимназий, училищ, журналов, газет. Все это, конечно, очень важно: но из подобных слагаемых не получить суммарного представления об историческом типе, о том хорошем, просве­щенном читателе, который за­метен в начале XIX века.

НО ЧЕМ ЖЕ были так хороши «лицейские, ермоловцы, поэты»?

Трудно перечислить все тонкие, часто не поддающиеся анализу черты, но вот – две заметные особенности, отличающие тогдашних мо­лодых людей от нынешних.

Во-первых, раннее разви­тие, несравненно более ранняя самостоятельная роль в хозяйстве, политике, жизни. Вспомним, что Пушкин и его сверстники, окончив Ли­цей, в 17 –18 лет уже получи­ли военные и гражданские чины, вышли в жизнь; Лицей был одновременно и школой и «вузом»!

Название жюльверновского романа «Пятнадцатилетний капитан» звучало бы куда ме­нее эффектно для русского чи­тателя начала XIX столетия: 15 – 17-летние поручики и ка­питаны в немалом количестве вступали в Париж в 1814 го­ду, генерал-майору Кутайсову, погибшему на Бородин­ском поле, было 28 лет (он командовал артиллерией це­лой армии); известны 25 – 30-летние послы. «Россия мо­лодая» – это пушкинская характеристика целой эпохи; тут, кстати, заметим, что и неграмотное большинство страны имело сходные поня­тия о зрелом возрасте: кре­стьяне, горожане нередко женили, выделяли 15—17-летних детей на самостоятельное хозяйствование.

Итак, в том возрасте, когда многие наши современные де­ти досиживают на школьных партах, чтобы затем перейти на институтские скамьи и в 30 лет именоваться еще моло­дыми специалистами, – в том возрасте российские люди 150— 200 лет назад были ку­да более «автономны».

Хорошо это или плохо? Разумеется, были примеры, ког­да молодость подводила: так, уже упомянутый генерал Кутайсов вместо того, чтобы распорядиться своими пушками, в начале Бородинской битвы горячо кинулся вперед, погиб и тем поставил подчиненных в трудное положение.

Однако отдельные случаи, «обличающие» молодежь, перекрываются множеством доводов «за».

Молодость.

Вторая же особенность тех молодых современников Пуш­кина – умение сохранить и в зрелые, самостоятельные го­ды юное, порой детское ощу­щение жизни; любопытство, жадность к неизведанному, умение задавать вопросы не только для того, чтобы погля­деть, как «выкрутится» отвечающий, нет! Им и в самом деле многое неясно; они и в самом деле покажутся кое-кому из детей и внуков чересчур юными, наивными.

Кстати, и старики в ту по­ру были особенные, весьма молодые (Суворов, князь Ни­колай Андреевич Болкон­ский); может быть, рано на­чиная, молодые люди и ста­реют иначе?

Короче говоря, именно такой аудитории, одновременно зрелой и наивной, деятельной и мечтательной, нужна была настоящая литература, настоящая словесность. И как тут было не появиться Пушкину, дар которого при других читателях, при других обстоятельствах, вероятно, проявился бы совсем иначе или вообще не пробился бы наружу…

Таким образом, если у нас нет Пушкиных, то главная причина в нас самих: мы, значит, не совсем та почва, на которой вырастают подобные «дары». Мы виноваты?

– Что же это выходит – я виновата в том, что нового Пушкина нет? — спрашивает ученица одной из чукотских школ, услыхав мои еретические рассуждения.

– Да, и ты, и я, и мы все. Это не следует, конечно, понимать слишком буквально, но нужно помнить, что, думая о своей ответственности, о том, как бы стать лучше, добрее, – думая так, мы незримо, пусть на миллионную долю, приближаем себя к великим читателям, – а там уж великим писателем как не появиться!

СНОВА – наши дни: снова бывший учитель отвечает на вопросы молодежной аудитории.

– Ваши любимые молодые писатели?

Невольно вспомнился Чаадаев, который спрашивал: Что нынче еще есть молодые люди?»

И я переадресовываю вопрос аудитории: назовите мне, пожалуйста, нескольких да хотя бы одного, писателя, поэта, драматурга, пусть не самого любимого, но для вас сколько-нибудь значительно­го, хотя бы одного, кому сей­час меньше сорока лет!

Аудитория молчит. Неуве­ренно называет Распутина. Отвечаю, что он 1937 года рождения.

– Высоцкий?

Умер на 43-м году...

Но где же двадцати-тридцатилетние? (Исключения под­тверждают правило!)

А ведь были времена (Пуш­кина, Блока), в начале XIX, в начале XX, когда труднее было найти знамени­того писателя, тем более поэ­та старше сорока лет!

Огюст Конт и другие на­блюдательные социологи в свое время предложили лю­бопытнейшую теорию чередования «органической» и «критической» цивилизации.

Органическая – это когда люди органичные, цельные; когда они и в старости моло­ды. Такова классическая Греция, итальянский Ренессанс, российский XIX век. Настрое­ние той эпохи – детское в хо­рошем смысле слова, благо­приятное для высокого искус­ства.

А на смену идут критические эпохи; эллинизм по отношению к классической Греции; барокко по отношению к Ренессансу. Первоначальная цельность теряется, люди Ч становятся умнее и старше.

На смену молодым старикам приходят пожилые юноши. В эту пору искусству приходит­ся труднее; эпоха уж слишком для того «умна»: зато наступает время анализа, век науки, научного мышления.

Конечно, все это схема: жизнь бесконечно разнообразнее. Но в этом что-то есть, что-то есть...

С ускорением истории такие чередования, наверное, тоже ускоряются. В определенном смысле Россия XIX –  первой половины XX века – и до, и после революции – это место и время цельных, молодых натур и потому – родина высоких искусств.

Люди 1920 – 30-х годов рождения, громко и молодо заговорившие в 1950 60-х, и сегодня продолжают шуметь,– пусть с переменным успехом и по мере сил... А вот ребята 1950—60-х годов, родившиеся под гул тех молодых еще голосов, – эти почему-то не очень захотели; махнули рукой, иронично улыбнулись и пошли, кто куда: в науку, в быт, в себя...

Это не значит, что век стал хуже или лучше: каждая стадия необходима, и нынешний виток – неизбежная увертюра к следующему органическому периоду, к новому молодому времени. Как быстро? Может быть, через 25 лет или 5. Или завтра? Или уже начался?

Для истории – пустяк; мы вот торопимся.

Но, может быть, оттого осо­бенно любим Пушкина, что он зовет к новой гармонии, учит быть молодым.

Н. ЭЙДЕЛЬМАН.