Папа Мама
Всё изменилось в считанные дни. Отец немедленно ушёл на работу. Вернулся он позже обычного и сообщил, что записался в Народное ополчение и был принят в Краснопресненскую дивизию на должность ст. политрука артиллерийского дивизиона. По дороге домой он зашёл в Сберкассу на Маросейке, дом 2 и перевёл свои сбережения в Фонд победы, маме отдал только зарплату за последний месяц. Назавтра он вышел из дома попозже, забежал на кухню, показал взволнованным соседям кавалерийские приёмы сабельного боя. Занёс в ту же сберкассу облигации и ушёл надолго. Так поступали все наши знакомые, несли и золото, бросали это в картонные коробки на столах Сберкассы и не требовали никаких квитанций. Он успел ещё заклеить окна полосками бумаги крест-накрест, как велели по радио, чтобы избежать осколков при бомбёжке. А синие бумажные шторы привесил на окно дворник, папа только отрегулировал верёвочки, когда появился через несколько дней.
Всего за несколько дней центр Москвы преобразился. «Генеральский» магазин закрыли, здание ЦК партии укутали маскировочной сеткой, вдоль всего проезда Серова разместились прожекторы на автомобильных платформах и серебристые аэростаты заграждения, всё это хозяйство управлялось девушками в гимнастёрках.
Мимо окон с утра до вечера шли отряды солдат, некоторые уже в военной форме, в сапогах не по размеру и необмятых гимнастёрках, другие в обычных рубахах (но все без оружия).
С начала июля стали объявлять по радио воздушную тревогу. Тревоги пока ещё были учебными, но первое время все пугались их, как настоящих. Впрочем, и к этому население довольно быстро привыкло. Нет, в бомбоубежище, конечно, ходили, но уже не все и не спеша. Среди ночи вдруг начинала выть сирена, прерывавшаяся голосом диктора: «Граждане, воздушная тревога! Всем спуститься в бомбоубежище! Мы и спускались три раза, но тревога оказывалась учебной.
Парни из нашего дома мчались на крышу, где стояли бочки с водой или ящики с песком и валялись длинные клещи. Зажигательные бомбы и осколки разрывных требовалось хватать клещами и тащить в воду.
С наступлением темноты на улицах дежурили дворники и ребята из отрядов самообороны, проверяли - не светятся ли какие-нибудь окна? Не сигналит ли кто-нибудь фонариком в небо? Тем не менее, первая же настоящая бомбёжка привела к разрушениям и жертвам (об этом не говорили по радио, но обсуждали на кухне). Я точно знаю, что был разрушен магазин «Филателист» на Кузнецком мосту, потому что два пацана из нашей квартиры сбегали туда и принесли пригоршни марок, рассыпанных по соседним переулкам. Так у меня появились первые марки, ставшие началом коллекции.
В бомбоубежище было душно и тесно, пахло сырой штукатуркой, и соседки решили прятаться на станции метро «Дзержинская». Всего 15 минут быстрого хода, однако желающих была полная площадь. Мы так и не смогли войти в метро и проболтались на площади до самого отбоя тревоги, и бабушка решила, что поздно ей бегать, как зайцу (всё же 74 года). С тех пор она брала стул и пережидала тревогу в коридоре, подальше от окон. А мы с мамой пересидели первую настоящую бомбёжку в убежище. Правда, мне удалось улизнуть на несколько минут во двор. Там было очень интересно! Высоко-высоко в лучах прожекторов крутился серебристый самолётик, вокруг него вспыхивали цветы зенитных разрывов - и не попадали. Наконец, примчались два наших истребителя, немца подожгли, и он свалился вниз, пылая, куда-то в районе Плющихи. Сам я не сильно понимал, но весь этот бой комментировали старики.
Постепенно наша квартира опустела. Мужчины уходили на фронт, заходили прощаться. Ушли Абрамов-отец, Перевертаев, Кудрявчиков. Ушёл в лётное училище Гарик Абрамов - сын, не успев получить аттестат зрелости. Ушёл угрюмый сосед, живший в бывшей комнате Каменева (Розенфельда). Я его не застал, но сестра помнила и самого дядю Лёву, и как к нему запросто приезжал Максим Горький. Ушли все - и никто не вернулся.
18-го июля мама получила в домоуправлении карточки: служащую, детскую и иждивенческую для бабушки.
Ещё через несколько дней папа позвонил по телефону из Вязьмы, велел складывать вещи, но лишнего не брать, мы уезжаем на лето, к осени война закончится.
27-го июля отец заехал проводить нас в эвакуацию на Казанский вокзал в вагон, предназначенный для семей работников МГУ. Няня уехала к себе в деревню, Лиля была в пионерском лагере и уже эвакуировалась вместе со всеми (ещё в июне), неизвестно куда. Папа очень спешил, его
ждала попутка на Комсомольской площади, он
поцеловал маму, щёлкнул меня по макушке и исчез на 20 месяцев. А мы с мамой и бабушкой вошли в широко раздвинутые двери товарного вагона и разместились на нижних нарах, на свежей соломе. Ночь мы встретили в пути. На рассвете над нашим составом пролетел немецкий самолёт и выпустил пулемётную очередь (видимо, просто из озорства). В стенке соседнего вагона образовались дырки, как в решете, но никто не пострадал.
На третий вечер нас высадили на маленькой станции, и посадили в телегу. Я всю ночь проспал, проснулся на рассвете и попросил есть. Старик - возчик отломил мне кусок ржаного хлеба, который я умял под вздохи бабушки.
Нас привезли в деревню Черемшан, в 250-ти километрах от Казани.
Деревня показалась мне раем. Тишина, солнышко, травка, озерцо с гусями-утками. Гостеприимная хозяйка дома, куда нас поселили на постой. Хлеб из печи, молоко из-под коровы, свежее сбитое масло. Катык (что-то, вроде простокваши), томлёное в печи молоко с коричневой хрустящей коркой. Однако, идиллия скоро закончилась –пустел мамин кошелёк, параллельно с этим, улыбки на лице хозяйки куда-то исчезали. И наступил голод. Во сне я видел французские булки с хрустящим гребешком, печенье «пти- фур», тающее во рту, сливки в треугольных пакетиках. И ничуть не боялся разжиреть или стать пьяницей от ароматного вишнёвого сока. Я тащил в рот всё, что попадалось во дворе, мой желудок всё переваривал без ущерба для здоровья. Однако, кончились и сны. В 1941 году выдалась ранняя холодная осень, а мы жили в дощатой пристройке с железной печуркой. Я месил уличную грязь босыми ногами (берёг ботинки), вечером мыл ноги ледяной водой и ложился на пол на тонкое одеяльце. Что-то шуршало, выл ветер, стучал по крыше дождь. Вскоре я научился идентифицировать звуки: вот это топает крыса, это семенят мыши, это бурчит пустой желудок. Взрослые тоже не спали; то мама, то бабуля отгоняли от меня крыс (их было две) и мышей (их было много). А утром, когда начинало светать, я наблюдал сквозь щели в полу за неспешной жизнью мокриц. Вдруг появились (и с фантастической скоростью размножились) вши. Приходилось ночью растапливать печурку и трясти рубашонку над её раскалённым сводом.
Бабушка вообще не спала. У неё были на фронте 4 сына, дочь, два зятя и две невестки.
Все беспокоились из-за Лили. В конце концов маме удалось по телефону из сельсовета дозвониться до Казани. Этим вопросом она занималась дней десять. Связь в то время была исключительно скверной, через три коммутатора. Выяснилось, что пароход с детьми идёт вниз по Волге и будет в Казани через 2-3 дня. Мама выпросила у председателя командировочное удостоверение, зайцем добралась до Казани и ещё 2 дня сидела на пристани. Наконец, в последних числах августа, мама привезла Лилю в нашу халабуду. За два месяца сестра повзрослела, окрепла и даже подросла. Она торжественно вручила бабушке кулёк сахара и мешочек белых сухарей (наэкономила). Сразу после чая она нашла парторга и привела к нам. Тот долго прищёлкивал языком и говорил что-то по-татарски хозяйке. В результате, к 1 сентября мы оказались в райцентре, деревне Большие Кайбицы. Как состоялся переезд, я не помню, я был сильно болен. Но Бог спас! Как-то доехали.
В Кайбицах нам отвели комнату в большом бревенчатом доме. В нашей комнате было две печи - одна топилась из нашей комнаты, другая - из хозяйской, выходила в нашу комнату уголком, на ней-то я и проспал две зимы. Сестра сразу записалась в школу, в 8-й класс, там познакомилась с местными девушками и принесла домой массу полезных вещей: ведро, сковороду, керосиновую лампу без стекла и фитиля, несколько книг. «Витязя в тигровой шкуре» и « Уленшпигеля» я читал раз пять, они и сейчас стоит у нас на полке. На следующий день она поступила работать на почту телеграфисткой (азбуку Морзе мы выучили за два дня, я - за компанию). Лиля совмещала работу с учёбой. После школы она бежала домой, мыла, стирала, таскала воду, делала уроки и бежала на почту, возвращалась домой после 22-х часов. Бабушка готовила, больше она ничего делать не могла. И подолгу сидела с молитвенником в руках, беззвучно шевеля губами.
Маму направили на работу в лабораторию на плантации кок-сагыза. Она уходила из дома в 6 утра, ехала в кузове грузовика за 20 километров и до позднего вечера колдовала над колбами и тиглями, пытаясь получить из кок-сагыза что-то вроде бразильского каучука. Я же начал ходить в детский сад. Встречались мы по воскресеньям, завтракали кашей из протёртого зерна, пили морковный чай. Потом мы с мамой отправлялись за покупками, а сестра оставалась, скребла пол кирпичом, тёрла голиком добела, колола дрова, топила печь. И всё время пела песни про корову («Ты не только съела цветы, в цветах мои ты съела мечты») и про Васю-василёчка.
Мама и сестра зарабатывали какие-то деньги, поэтому к наступлению морозов была куплена какая-то одежда. Только обувь в сельпо не завозили. Но тут, на счастье, приехал на побывку после тяжёлого ранения хозяйский сын Алим и занялся моей экипировкой. Он соорудил мне обувь из дощечек, верёвочек и автомобильных камер. Научил наматывать портянки, немного потренировал. Из клёпок от рассохшейся бочки смастерил лыжи, из доски выпилил настоящую винтовку, даже перочинный ножик слепил из ржавой пилы. Так я и проходил всю зиму в детский сад - в старой курточке сестры, в большущей заячьей шапке-ушанке, а руки вместо варежек укручивал в газеты.
В детском саду были другие дети, эвакуированные из Москвы. Там я приобрёл первых друзей. Алик мечтал стать врачом (и стал), Рубик - танкистом (стал танкостроителем) , Лена –актрисой (стала кинокритиком), Серёжа любил решать задачи (и стал математиком).Теперь они очень известные люди, доктора наук, я встречаю их имена в прессе, но дружба давно умерла.
Детский сад в Б.Кайбицах, 1942 г..В верхнем ряду :Илья ,я, Рубик, Лена, Серёжа
В свитере Алик ;рядом с ним стриженая девочка –найдёныш с амнезией, условно названная Валей, питомица Мариам-апы. Мариам-апа –средняя ,рядом с Молотовым.
А я мечтал стать лётчиком-истребителем, ходил по улице с поднятыми в сторону руками - крыльями, воображал себя самолётом, мысленно закладывал бочки и боевые развороты. Летом я подолгу смотрёл на коршунов в небе. Они парили, чуть шевеля крыльями, вдруг стремительно пикировали вниз на зазевавшуюся курицу и так же стремительно взмывали свечой вверх, уже с добычей в когтях. Думаю, из меня вышел бы Лётчик. Судьба распорядилась иначе, но свою будущую жизнь я представляю, как вечный блаженный полёт.
Проблема с гигиеной тоже решилась. Хозяйка научила Лилю мыть меня в русской печке. Делалось это так: печь протапливалась, угольки сгребали через решётку на под, я вползал в печь через дверку, следом совали кастрюлю воды. Пот начинал лить ручьём! Грязь оттиралась золой. Когда жар становился несносным, я опускал голову в воду и выползал задом наружу. А там уже ждала сестра с ковшом ледяной воды. Как ни мёрз я всю зиму, благодаря этой процедуре ни разу не простудился. Сама сестра бегала в баню к подружкам, маму и бабушку мыла дома, поливая из ковша.
Сестра с подругами, Дилей Раменевой и Розой Гайнулиной
в 8-9 классе .Большие Кайбицы.
В детском саду нас кормили дважды в день. На завтрак обычно давали гороховые блинчики и травяной чай, на обед - чечевичный суп и кисель из крахмала.
Эвакуированным сердобольная тётя Маруся (Мариам-апа) предлагала добавки. Москвичи быстро научились говорить по-татарски, петь песни, а я и читать детские книги.
Весной дошкольников выпустили из детского сада и сняли с довольствия. Но вскоре на огороде у хозяйки созрели турнепс, редис, брюква, зелёный горошек. Я получил разрешение рвать всё это с грядки. Взамен я был обязан поливать огород и отпугивать коршунов. В свободное время я прочитал Гейне, пару томов сочинений Маркса, старые журналы на двух языках. Есть хотелось круглосуточно! Бабушка пекла вкуснейшие оладьи из картофельных очисток, варила крапивный суп, заваривала чай из сухой моркови и непрерывно молилась. Мама возвращалась очень поздно, я её не видел даже в выходные дни. Наутро я вспоминал, будто мама целовала меня сонного. Или это мне
снилось?
Лето кончилось, сестра отвела меня в школу. Меня посадили сразу во второй класс. В нашей школе было всего четыре классных комнаты, в каждой два ряда парт и сидели первый класс со пятым, второй с шестым и т.д. Старший класс, девятый, учился во вторую смену. Учитель 15-20 минут работал в одном кабинете, потом переходил в другой. В школе было четыре учителя, директор и сторож-дворник, все инвалиды. На стене коридора висела карта СССР, на которой директор рано утром отмечал флажками линию фронта. В углу коридора висел репродуктор, мы слушали на переменах сводки Информбюро и военные песни. На уроках я помогал обоим классам по русскому языку. А шестиклассники решали мне задачи по математике, в которой я был ни бум-бум. Мне нравилось в школе, хотя трудно было добираться по сугробам в моей обуви. Но к празднику 7 ноября мне выдали валенки с галошами, как сыну фронтовика. Хуже было с постоянным чувством голода, но и тут нашёлся выход. На обратном пути из школы мы с Аликом и Рубиком подходили к ограде детсада, и тётя Маруся выносила нам по полной миске чечевичной каши. Мы её глотали взахлёб, а она пела нам по-татарски что-то бодрое, типа: «Ээй, яш кэзляр!Ээй, яш джигитлар». Бывали и сытые дни. Когда у хозяйки случались праздники, она звала меня в свою большую горницу. Я стоял в углу за печкой и подпевал взрослым (мне нравилось петь), время от времени мне подавали кусок пирога или маленький пирожок. Я и бабушке приносил.
Огород полого спускался к речке, я катался на самодельных лыжах, Алим соорудил мне ледяной трамплин, и я летал, раскинув руки-крылья, воображая себя самолётом. Приземление чаще всего случалось жёстким, но я упорно карабкался опять в гору. По этому огороду мы с сестрой возили из проруби воду. Это делалось так: была кадушка и широкие сани с ремнём, я черпал из проруби воду маленьким ведром, подавал сестре, она выливала в кадушку. Потом она впрягалась в сани, а я кричал: «Но, пошла, сонная!» и упирался сзади. Пара ходок - полная бочка в сенях. И неограниченный доступ к дровам и картофельным очисткам.
Учебники нам выдали в школе, по одному на 4 двора. До меня доходила очередь уже поздно вечером. Электричество к тому времени уже отключали. Керосина для лампы не было, поэтому я готовил уроки при лучине. Чернила делал сам из сажи, вместо тетради использовал старые газеты. Кстати, спичек тоже не было, приходилось делить каждую на две части. Я научился высекать огонёк кремнем. Сахара тоже не было, но я наловчился пить чай, посасывая крупный кристалл соли. Которой, кстати, тоже частенько не было. Так жили все, такое было время.
Помню, как в первых числах сентября младшие классы гоняли «на колоски». Целую неделю мы собирали колоски на сжатом ржаном поле, отгоняя грачей, режа голые ноги о стерню, а в последний день нам выдали, в награду, по целому кирпичику свежевыпеченного ржаного хлеба. Мне достался ещё небольшой довесок. Всю дорогу я боролся с собой, потом отщипнул крошечку, а потом, отправил в рот весь довесок. Я долго краснел, вспоминая этот позорный факт моей биографии.
Наконец-то, мы получили весточку от отца. Короткое письмо и подарки: две записные книжки, два цветных карандаша, белые носочки мне и голубые - Лиле. Отец написал, что комиссован из армии после тяжёлой контузии, что наш дом повреждён взрывной волной после бомбёжки ЦК ВКП(б), что он получил маленькую комнату с печкой-буржуйкой и хлопочет насчёт вызова для нас в Москву. В то время в Москву можно было въехать только по вызову или по командировочному удостоверению.
А через неделю мы с ребятами играли на выгоне, за околицей. Снег ещё не сошёл, мы катались на лыжах и ледянках с невысоких горок, как вдруг услышали и увидели небольшой самолёт, идущий на посадку. Первый самолёт за два года. Это был У-2 на лыжах. Касание - из кабины, не дожидаясь полной остановки, выпрыгнул человек, следом вылетел чемодан и рюкзак, и самолёт, взревев, взлетел над лесом. Человек, хромая, побежал к изгороди. А навстречу от деревни уже бежала бабушка без платка, в резиновых галошах. Она почувствовала сердцем, что летит сын и побежала из последних сил. Она к тому времени высохла, сгорбилась и почти не выходила из дома. Это был дядя Геся. Дядя был в Москве на излечении после второго ранения. После первого его пересадили с И-16 на У-2, после второго - встал вопрос о дальнейшей службе в авиации. Дядя отпросился из санатория на 5 дней, договорился с попутным рейсом и привёз нам вызов от папы и чемодан еды. В чемодане были консервы, масло, хлеб, кусковой шоколад из лётного НЗ и даже бутылка кагора. На следующее утро дядя пошёл к председателю колхоза и получил наряд на сани. Мы тем временем забрали документы, собрали вещи, подъехали сани со знакомой буланой кобылой и знакомым возчиком. Несколько минут - и мы покинули деревню и поехали по накатанной дороге на станцию. Прощайте, Большие Кайбицы!
На станции дядя ловко пробился через толпу к дверям вагона, блестя орденами, прихрамывая и расточая шутки. Как было не пропустить раненого героя-лётчика! Расписания тогда не было, билетов тоже. Мы заняли целое отделение в плацкартном вагоне, меня забросили на третью полку. Дядя без конца пел песни («Ты ждёшь, Лизавета, от друга привета!», «По дороге пыльной, что легла под уклон»), мазал бутерброды маслом («Ешь, племяш, как для себя мазал!»), кокетничал с Лилей. Про дядю можно писать отдельный рассказ. Отклоняясь в сторону, могу сказать, что у меня были замечательные дяди и тёти, каждый прожил яркую жизнь, каждый многого добился. Все они меня любили. И никого из них уже нет.
На другой день, к вечеру, дядя сдал нас с рук на руки отцу на перроне Казанского вокзала и умчался куда-то в Архангельское.
Так для меня кончилась война. Нет, война шла ещё долго, но мы были вместе, относительно сытые, в тепле. Но об этом в следующей части.
Несмотря на все трудности, я вспоминаю двадцать один месяц в эвакуации с тёплым чувством. Как было хорошо ходить в лес по малину! Кусты были выше моего роста, можно было объедать ягоды с куста. За всю жизнь я больше не видел ягод такого малинового цвета, покрытых пушком, сочных, имеющих тот вкус малины. В ушах звенело пенье малиновок, а сквозь ветви, задрав голову, я видел синее небо. Это было счастье!
А тогда, в Кайбицах, 7 ноября 1943 года колхоз отметил в клубе. Было кино про лётчиков, Марк Бернес пел песню «В далёкий край товарищ улетает», а потом старшеклассники поставили спектакль. Лиля играла норвежского рыбака, которого застрелил фашистский офицер на палубе сейнера. В этот момент зал взорвался бурей возмущения. Народ кинулся на сцену, у всех были родные на войне. Но немецкий офицер догадался сорвать с себя парик, закричал по-татарски и оказался девятиклассником Лукой, известным всей деревне шалопаем. Потом сестра ушла с друзьями, а я отправился домой по тёмным улицам, и мне было абсолютно нестрашно.
Помню, в жаркие дни я уходил далеко за деревню и валялся навзничь, среди чабреца и полыни, прокаливаясь на солнце и любуясь ястребами в синем небе. Я сам научился делать рогатки из раздвоенных веток и свистульки из молодых веток берёзы. Никто меня не учил этому искусству, но все удивлялись, какие классные я делал рогатки и свистульки!
Однажды весной я отправился к реке за берёзовым соком. Сделал надрез, пристроил банку и уселся на берегу любоваться циклопами и дафниями, наблюдать за мельканием серебристых мальков, слушать перестукивание камешков в воде. Вероятно, сидел я долго. Когда спохватился, банка была взрезь полна сока, темнело. Я заторопился, решил немного срезать путь и, не доходя до дороги, провалился в болото. Меня буквально всосало по пояс. Ужасно обидно было погибать не в небе, не в океане, а в грязном вонючем болоте, всего в каких-то 5 метрах от дороги. По счастью, ехал мимо старичок в телеге, бросил мне верёвку и вытащил на твердь. Банку я не бросил, но хитрое сооружение с одной ноги (то самое, смастерённое Абулом) погибло безвозвратно. Но была уже весна, и потому я не слишком расстроился, и бросил сооружение со второй ноги туда же, где упокоилось и первое. Потом мы выстирали мою рубашонку и штанцы, добрый старичок довёз меня, завёрнутого в чистый холщовый мешок до дома, хотя ему было совсем не по пути. С тех пор я уверовал в свою удачу.
А как упоительно пахла дорога ранней весной! Мы догоняли какие-нибудь неторопливые сани, бросались животами на солому, голова свешивалась ближе к дороге, и мы всей грудью вдыхали эту подтаявшую колею и обоняли запахи талого снега и скорой весны. Возчик, конечно, всё замечал, мог бы огреть кнутом, но никогда этого не делал.
Иногда меня сажали верхом, когда парни водили колхозных лошадей к реке на водопой. Чтобы удержаться на такой «огромной» высоте, приходилось ложиться на конскую шею и хвататься руками за гриву. Возможно, лошади было больно, но я не помню случая, чтобы она сбросила ребёнка на землю.
В этой деревне я полюбил работящих трезвых немногословных татар, подружился с собаками и лошадками, научился обходиться малым, обустраивать подручными средствами свой мир и не горевать по пустякам.
Спасибо Вам, Большие Кайбицы!
Я и папа-1944 год
