Серж Лифарь вошел в историю балетного театра не только как выдающийся танцовщик, известный хореограф и руководитель балетной труппы Парижской Оперы; но и как преданный любовник главы Русского балета Сергея Дягилева. Именно Сергей Лифарь прожил и посвятил этому великому человеку 3 книги : «Дягилев с Дягилевым», «С Дягилевым» и «Мемуары Икара». Лифарь мирился с деспотизмом Дягилева, умел быть терпеливым и не рассориться, не убежать от него, как некоторые другие протеже Сергея Павловича. И даже когда их интимные отношения закончатся и Дягилев будет дарить свое внимание другим юношам, Лифарь это стерпит, сохранив верность Дягилеву до конца его дней. А после смерти любовника и наставника станет едва ли не главным по части того, что имело отношение к имени и художественному наследию Сергея Павловича Дягилева.
Сам автор пишет в предисловии: «Писать такие мемуары мне было легко — они сами писались, одно воспоминание вызывало в памяти другое: все это было недавнее, ещё не отошедшее прошлое; к тому же у меня под рукой были мои дневники, письма Сергея Павловича и его личный архив. Я глубоко убежден в том, что в писаниях о великих людях, о людях, принадлежавших истории, не должно быть ничего, кроме правды, не должно быть никаких прикрас, никакой ретуши и никаких умолчаний. Все же я надеюсь, что когда-нибудь, может и не при моей жизни, мои мемуары будут напечатаны полностью».
Сергей Михайлович Лифарь родился 2 апреля 1904 г. в Киеве в дворянской семье.
Лифари были зажиточными помещиками. Имели дом на Софийской набережной; да еще усадьбу под Киевом и в самом городе. Дом, весной и летом окруженный зеленью, — как оазис посреди пятиэтажек. Своим положением семья была обязана деду, крепкому хозяину. Сергей с братьями, Василием и Леонидом, и старшей сестрой Евгенией проводили в поместье деда каждое лето. Старик играл с ними, устраивал праздники. Был у деда даже свой театр, где все роли исполняли местные крестьяне.
«Cлушая народные песни и наблюдая цветастые обряды-празднования, подолгу живя в усадьбе рядом с крестьянами, я притрагивался к чистому источнику древней вековой культуры и, сам того еще не зная, вбирал в себя древнейшую правду, трепетно прикасался к живому прошлому и привыкал любить и уважать народ».
Дом деда украшали старинные грамоты, данные Лифарям украинскими гетманами и атаманами Великого войска Запорожского. По семейной легенде, предков Лифарей занесло в Запорожскую Сечь из далекой Индии. Вместе с татарскими ордами они прошли через Азию, пустыни Туркестана, Уральские горы, волжские равнины и добрались до берегов Борисфена, как тогда называли Днепр. «От этих неизвестных всадников, говорит наша семейная легенда,— и ведут свой род Лифари, осевшие в Запорожской Сечи». В его семье сохранялись не только предания о прошлом Украины, о чубатых запорожцах и их боевых делах, но и «пожелтевшие, выцветшие грамоты с восковыми печатями, данные Лифарям украинскими гетманами и кошевыми атаманами большого Войска Запорожского».
«Только тот, кто был в Киеве, кто смотрел из Царской площадки на широкий, торжественно-величавый, спокойно сияющий своим серебром на солнце Днепр и на безграничное, необъятное пространство зеленой заречной дали, кто бывал в Выдубицком монастыре, на высоком, крутом зеленом берегу и оттуда смотрел на поля и леса, которым нет конца и края, — только тот поймет, почему для киевлянина нет ничего дороже за Киев с его Днепром, который с детства входит во все твое естество».
Леонид, Василий, Евгения, Серж
Отец — Михаил, служил канцелярским чиновником в Департаменте водного и лесного хозяйства, и следить за огненной стихией была его работа. Маленького Сережу отец часто возил смотреть на лесные пожары - чтобы воспитывать в сыне смелость. Сережа, эти опасные поездки любил. Рядом с отцом ничего не было страшно. «Бубенчики еще глуше звенели в лесу, чем месяц тому назад; все было полно, тенисто и густо; и молодые ели, рассыпанные по лесу, не нарушали общей красоты и, подделываясь под общий характер, нежно зеленели пушистыми молодыми побегами».
Михаил Яковлевич был воплощением спокойствия и порядка. Он любил порядок во всем - и в книгах, аккуратно расставленных по шкафам в его рабочем кабинете, и в одежде, и в манерах. Даже в речи он не терпел неряшливости. Сам стремился и детей приобщал к совершенству во всем.
Лифарь теплыми словами вспоминает своего отца, который любил красивые вещи и придавал большое значение внешнему виду, форме и страдавшему от всякой фальшивой ноты и от всякой безвкусицы и неопрятности. «Я не помню случая, — чтобы он когда-нибудь кричал на нас, своих детей, с которыми он разговаривал скорее как с младшими друзьями, чем с маленькими детьми. У него было драгоценное, редчайшее свойство: он умел уважать юность. Но воспитанием нашим мало занимался».
Центром семьи Лифарей была мать Софья Васильевна Марченко - дочь крупного землевладельца, собственника имения в Каневском уезде Киевской губернии. Она занималась воспитанием четырех детей, была набожной женщиной и очень одаренная, особенно - в музыке. Более всего Сергей любил мать, «дорогую мамочку». Ее стараниями Сережа еще до школы освоил скрипку, потом - рояль, пел в Киевской придворной капелле. Ее регент Калишевский приходил в восторг от чистого альта мальчика и говорил: «Куда прославленным папским кастратам Сикстинской капеллы до голоса моего Сережи».

 В Киеве Лифари жили в собственном доме на улице Тарасовской, неподалеку от Ботанического сада. Ребенком Сергей Лифарь любовался садом: «Помню очень хорошо цветы в нашем большом саду перед входной террасой: я любил цветы и любил подходить к ним и смотреть, но мне всегда было как-то больно, когда их срезали и делали из них букеты.» Праздники и каникулы проводили в родовом имении на Каневщине. Там, играя с крестьянскими детьми, маленький Сережа приобщался к украинской культуре, участвовал в сельских праздниках и народных гуляниях. На всю жизнь он запомнил свой первый театр в имении деда и огромное впечатление от любительских юмористических спектаклей, в которых участвовали крестьяне-артисты.
Детство Сережи Лифаря было счастливыми безмятежным. «Сквозь наслоения прожитых лет воспоминания о детстве многим помогают вернуть утешительную гармонию. Моя безмятежность была недолгой, быстро замутилась. … Я рос счастливым ребенком в дружной семье, и тем не менее уже в те времена жил в обособленной среде, не то чтобы изолированной от других, но в иной, отличной даже от мирка товарищей по детским играм». Восстание на броненосце «Потемкин», капитуляция Порт-Артура и кровавые мятежи в России - все это было далеко от Киева. Память ребенка сохранила только одно тревожное воспоминание: отец вошел в спальню, закутал сына в одеяло и вынес на балкон. Показал в небо, где сверкала звезда с серебристым хвостом, и сказал: « Вот, посмотри на эту звезду и запомни ее». Это был 1910 год, когда комета Галлея напугала обывателей и ученых людей. Об этом знамении много писали газеты, но потом все забыли. Вспомнили, когда началась война ...
В школу Сергей пошел в 1911 г., когда ему исполнилось шесть лет. Через два года поступил в Первую Императорскую Александровскую Киевскую гимназию. «Товарищи любили меня за то, что я не был выскочкой, за то, что всегда стоял горой за класс, а ещё больше за шалости. Я истреблял в учительской письменные работы всего класса, спасал класс от трудных уроков тем, что жёг в классе остатки снарядов, привезенных дядьями с фронта...» .
Однако он с радостью поменял бы свой новенький мундир гимназиста и синюю фуражку на военную форму Петербургского кадетского корпуса. Очень хотел продолжить семейную традицию, ведь в семье уже было двенадцать военных и он мог стать тринадцатым. К сожалению, в корпус принимали с десяти лет, а Сергею было только девять.
Осенью 1914 г. Сергей перешел в Восьмую мужcкую гимназию и каждое утро спешил на Николаевскую площадь, к зданию 8-й Киевской гимназии. Кто бы мог подумать, что в конце века стену этого сооружения (на теперешней площади Ивана Франко — Фокус) украсит мемориальная доска в его честь.

 
Oдновременно занимался в Киевской консерватории. Вначале учился игре на скрипке в классе профессора Воячека, позже — на рояле. Но больше всего ему нравилось петь. У Сергея был великолепный альт, и мать привела сына в церковный хор Святой Софии.
«Это была также пора, когда в моем сердце бушевала музыка. Я посещал одновременно университет и консерваторию. Именно тогда сформировался мой музыкальный вкус. Музыку я любил всегда. Одной из самых больших моих радостей было часами сидеть за фортепиано, нанизывая друг на друга любимые музыкальные отрывки. Я находил в этом то полное упоение, которого мне не давала жизнь. Я долгое время мечтал о карьере виртуоза».
Ничто, казалось бы, не предвещало беды. Война, которая незаметно переросла в революцию, перевернула все планы...

Февральские события 1917 г. отозвались и в Киеве, который стал ареной борьбы между разными политическими силами. Власть в городе менялась много раз. Эти смутные времена затронули каждую семью, в том числе и Лифарей. Приход каждой сопровождался разрывами снарядов, грабежом, арестами и расстрелами населения, страшный крик ужаса...
«Я подошёл к раскрытому окну, посмотрел вниз и то, что я увидел – никогда в жизни не забуду: на дворе чекисты бесстрастно, деловито- словно поленья дров, укладывали на грузовик окровавленные тела…» на улице Садовой, где размещалась ЧК.
Деда забрали, и Сергей с матерью каждый день носили ему передачи. Через месяц дед вернулся, за которого вступились крестьяне его деревни и Американский Красный Крест. Ушёл он мощным, крепким, как дуб (в 80 лет!), а вернулся надломленным, поседевшим и почти ослепшим стариком.
«Времена были трудные и тяжкие, а нравы пещерные... В душе моей они остались на всю жизнь: я насыщался драматизмом.»
Сережа Лифарь в те годы чудом остался жив. Как-то пьяные революционные солдаты едва не растерзали его на улице за то, что он отказался сорвать с гимназической шинели «николашкины побрякушки». А отказался он потому, что ненавидел «революционеров» - дом Лифарей в Киеве экспроприировал комиссар с чекисткой. Родовую усадьбу разорили и, когда красноармейцы выводили лошадей, расстреляли бабушку.
«Мне выпала судьба быть представителем того поколения огромного славянского края, которое вырастало в голоде и потоках крови, — крови, что с ней унесено сотни тысяч моих ровесников, побежденных жестокой необходимостью». В другой раз его спас брат Василий - их обоих вместе с пятьюдесятью другими гимназистами генерал Драгомиров отправил защищать Киев от «красных».
«Белые армии были вынуждены отступить. Но генерал Драгомиров решил бросить в бой пятьдесят воспитанников гимназии, включая и меня. Я был зачислен в 34-й сибирский полк, который был удостоен чести получить из рук генерала Бредова крест Святого Георгия - наш военный орден. Мы одурели, сражаясь одни вопреки очевидности. Большевистские пулеметы трещали. Дождь свинца сметал все живое. Вдруг рядом с нами с чудовищным грохотом разорвался крупнокалиберный снаряд. Оглушенный мощью взрывной волны, я с трудом осознал, что оказался заваленным песком, сыпавшимся со всех сторон. Я почувствовал сильную боль в правой руке и увидел, что она вся в крови. Мой брат Василий спас меня из этой бойни, а большинство моих товарищей погибло...
"Моя рука! Как я буду играть на рояле? Останусь ли я калекой на всю жизнь?" Разглядывая шрамы, оставшиеся от этой операции по сей день, я возвращаюсь мыслью к тому дню, когда бесповоротно определилось все мое будущее: я должен был отказаться от мечты стать музыкантом... Я готов был окончательно упасть духом. Целыми днями я курил. Скручивал цигарки из раздобытого табака и курил, курил до одурения».
В балетный класс Сергей попал случайно... «В тот день, - я шатался по улицам Киева в сопровождении случайного товарища. "Не пойти ли нам, - предложил он, - в балетную студию Брониславы Нижинской?.. Там, кажется, прелестные девочки. И ты увидишь, как танцует моя сестрa". Поскольку ничего лучшего он предложить не мог, я согласился.»


(Бронислава Нижинская, сестра знаменитого танцовщика Вацлава Нижинского ). Кроме собственной студии, Нижинская преподавала также в Киевском экспериментальном театре -- «Центростудии».
«Это было потрясением. Передо мной под музыку Шопена и Шумана танцевали ученики Нижинской. На исходе сломанного мира, где были только грохот и ярость, я открывал порядок и гармонию, дисциплину, которых жаждали мой ум и сердце. Когда я возвращался, мысли толклись в моей голове, но одно было мне ясно: я хочу поступить в студию Нижинской».
На фоне тогдашних революционных событий это стало настоящим открытием.«Кого только не было в этой государственной студии! Молодые рабочие и деревенские девушки, поступившие туда неизвестно зачем... "Мадемуазели" с Крещатика... Изголодавшиеся интеллектуалы, приманенные надеждой,- смутной, как блуждающий огонек. Ничего подобного этой мешанине не было ни в каком другом месте».
С этого мгновения для него открылся новый волшебный мир — мир красоты и грации. «Я нашел свою возлюбленную, я полюбил её, только её одну, все вокруг уже не существовало, померкло перед этой великой радостью любви, — и чувствовал, что всегда желал этой любви, этой возлюбленной — танца, танца — музыки, танца — любви... В молодости, когда жизнь еще скрыта, мечта находит иные пути». С первой минуты он понял, что обязательно будет танцевать и даже стал уже считать себя учеником Нижинской. «Сердце моё забилось трепетно и взволновано, душа проснулась от своего мертвящего сна, мною овладел такой восторг, что слёзы подступили к горлу. Я полюбил. Я стал танцором, ещё не умея танцевать, ещё не зная танцевальной техники, но я знал, что я овладею ею, и что ничто, никакие препятствия не остановят меня на этой моей дороге».
На следующий день Лифарь пришел в «Школу движения» (так называлась школа Нижинской )... и получил отказ.
Приняли его лишь после того, как за Сергея попросил бывший дирижер киевской оперы Штейман.
«- Будьте спокойны, товарищ Лифарь,- сказал мне Штейман.- Даже если она не примет вас в студию, вы еще лучше будете работать здесь. Ведь мадам Нижинская руководит и балетом моей оперы».
После просмотра Нижинская написала на экзаменационном листке Лифаря: «Горбатый!»
«Безжалостное словечко плясало перед моими глазами еще долго после того, как я раздобыл медицинское свидетельство, удостоверявшее, что я держался совершенно прямо».
В студию его взяли, нo на занятиях Нижинская его упорно не замечала - считала непригодным для балета. «Мадам Нижинская словно умышленно игнорировала меня, тем не менее я работал со страстью и упорством. Нижинскую я боялся, но и уважал, даже благоговел перед ней, когда понял, что она владеет сокровищем, которым я стремился овладеть во что бы то ни стало.»
И тем не менее, Лифарь был благодарен ей: «Именно Бронислава Нижинская – первая – соединила в своем творческом методе форму с эмоцией. Жест стал у нее знаком, символом… Именно Бронислава – первая – дала мне напиться из священного источника Красоты... Я это понял еще лучше через несколько месяцев, когда среди учеников распространились слухи, передаваемые шепотом. Нижинская готовилась уехать со всей семьей, чтобы уйти от советского ярма и устроиться где-нибудь вдали от России, в свободном мире. Она уехала, предоставив нас самим себе. Не угрожало ли это вновь моему намерению стать танцовщиком? Но я от него не отрекся. И то, что я не отрекся, скрепило навсегда мой союз с танцем.»
Нижинская приняла предложение знаменитого театрального мецената Сергея Дягилева, открывшего миру А. Павлову и В. Нижинского, работать в его труппе. Балетная студия пришла в упадок, но Лифарь продолжал заниматься самостоятельно. «Я работал как одержимый. Пятнадцать месяцев я прожил в страхе, предавшись жестокому аскетизму, работая без передышки. Один перед зеркалом я состязался со своим двойником, поочередно то, ненавидя его, то восхищаясь им. Он был учителем, а я всегда учеником. Еще до того, как я встретился с Кокто, а потом стал его другом, я освоил уже тему зеркала, дорогую ему, тему художника и его двойника. Я все же замечал, что делаю успехи». Жить на грани риска и драматизма, не видя будущего, Сергей не хотел. После отъезда Нижинской он полностью изолировался от окружающей жизни и неистово занялся балетом. На 15 месяцев он превратился в затворника. «Эта пятнадцатимесячная аскеза, пятнадцатимесячная келья как будто была послана судьбой перед вступлением в новую жизнь, как будто меня кто-то готовил для этой новой жизни.»
Воистину, как сказал один мудрец, "хорошие дни достаются хорошим людям, но лучшие -- тем, кто посмеет быть безумным". И в жизнь Сергея Лифаря ворвался Его Величество случай !
В один прекрасный день студия закипела. «Мадам Нижинская только что прислала телеграмму, которую я сохранил: "С. П. Дягилев просит для укомплектования своей труппы пять лучших учеников мадам Нижинской".»
Эта новость ошеломила Сергея — он решил во что бы то ни стало воспользоваться шансом. Лифаря в списке Нижинской не было. Четырех танцовщиков нашли, но один из приглашенных учеников уезжать побоялся, и Сергей мгновенно решил ехать вместо него. Это было заманчивое и одновременно рискованное предложение. Лифарь живет одной мыслью: как добраться в Париж? Страна тогда была уже заперта на замок, никого за границу не выпускали, а нелегальное пересечение границы каралось смертью.
первый побег был неудачным. Лифаря тогда чудом не расстреляли. Но посадили в камеру, где лежали умирающие от тифа. Весь пол был буквально усеян вшами. Сергей решил, что единственное спасение — стоять. И простоял четыре дня и четыре ночи, голодный (ему ничего не давали есть)! В отчаянии думал выпрыгнуть из окна — камера находилась на втором этаже. «Одна мысль остановила меня, а что если я переломаю себе ноги и останусь на всю жизнь калекой? Танцор без ног…»
В то время его уже призвали в армию и выдали шинель краскома (красного командира). —Вскоре после первого побега его вызвали в «органы». — ГПУ размещалось на улице Екатерининской (нынешней Липской).
«Мы знаем, что вы хотите нас покинуть, — сказал ему чекист. — Что же, поезжайте за границу к вашему Дягилеву. Мы окажем вам всемерное содействие».
В обмен на это Лифарю предлагалось наблюдать за эмигрантами и сообщать об их настроениях. Он отказался. Его предупредили: «Не вздумайте бежать! Мы будем следить за каждым вашим шагом».
И все-таки не уследили!
«О моем отъезде я известил только мою мать, которую видел тогда в последний раз. В минуту прощания она благословила меня, и я увидел в ее глазах такой испуг, что этот взгляд постоянно преследует меня. Ее взгляд - такой чистый, такой скорбный, такой волнующий - до странности напомнил мне взгляд той лани, которую я, совсем еще мальчишка, убил стянутым у отца ружьем, когда она пришла напиться и стояла вблизи от меня. То была единственная жизнь, которую я когда-либо отнял, и я не могу забыть, как, умирая, она с глазами, застланными слезами, лизнула мне руку».
Мама, с которой он простился в день отъезда из Киева 3 декабря 1923 года, больше уже не увидел.
О, сколько в его жизни было минут -- до этого и после -- когда он мог сказать: "Меня Бог спас".
«Я не буду описывать испытанные мной муки, страхи, опасности, когда я пересекал границу под пулями, цепляясь за вагон. Руки так свело холодом, что это даже помогло мне не сорваться. Подробности моего бегства не так уж важны, потому что у меня была цель...
13 января 1923 года я уже был в Париже».

О его вспыльчивости, эгоизме, скупости и необузданной любви к мужчинам слагались легенды. Он жадно жил и нещадно тратил время, силы, талант, чувства. Но он не знал, что за свою ненасытность заплатит страшную цену, чудовищную, но неизбежную, как любая плата по счету.
В его официальной биографии пишут, что Рудольф Нуриев родился в Иркутске. На самом деле настоящая фамилия Рудольфа не Нуриев, а Нуреев. Нуриевым он стал позднее, когда стал знаменит. А Иркутск возник из-за того, что нельзя же было в паспорте записать, что человек ворвался в эту жизнь стремительно и оригинально, под стук колес несущегося по просторам страны состава, да так и прожил свою жизнь в пути: утром в Париже, днем в Лондоне, в на следующий день в Монреале.
Нуреев появился на свет стремительно, так же, как прожил всю свою жизнь. Вылетел на свет божий вполне холодным утром 17 марта 1938 на стыке степей Центральной Азии и гор Монголии - в поезде, мчавшемся на Дальний Восток, попав прямо в руки своей десятилетней сестры Розы. Его мать Фарида направлялась к месту службы своего мужа Хамита, политрука Советской Армии. В поезде вместе с моей матерью ехали его сестры: Роза, Розида и Лиля. В семье единственный человек, с которым Рудольф был действительно близок в те дни, - это его сестра Роза.
С обеих сторон, наша родня – это татары и башкиры." Oн гордился своей нацией и, в общем-то, действительно походил на стремительного, своевольного потомка Чингисхана, как его неоднократно и называли. При случае он мог, подчеркнуть, что его народ в течение трех веков властвовал над русскими. "Татарин – хороший комплекс звериных черт, и это то, что есть я."








Всего через несколько месяцев после прибытия во Владивосток его мать — Фарида и четверо ее детей снова ехали в поезде по транссибирской магистрали. На сей раз они направлялись в Москву вместе с Хаметом Нуреевом - простого татарского крестьянина, сумевшего воспользоваться переменами, которые произошли в стране после Октябрьской революции 1917 года и в итоге дослужившегося до чина майора - переводят в Москву.
Дитя новой России, Хамет работал на всемогущий военно-промышленный комплекс, и работа эта требовала постоянных переездов. Он принадлежал к той новой команде политруков, которую воспитало советское правительство. Дети уже знали, что страсть к путешествиям стала второй натурой отца, и именно эту черту унаследовал от него сын Рудольф.
Но в 1941 году, после нападения на Советский Союз Германии, началась Вторая Мировая война и Хамметт идет на фронт. Из Москвы Фарида эвакуируется со своими четырьмя детьми в родную Башкирию, где и проходят его детские годы. Она живет в небольшой избе в деревне Чишуана вместе с детьми в течение военных лет.
Их пища в течение всего дня - кусок козьего сыра или пустая картошка. Однажды, не в силах дождаться, пока сварится картошка, Рудик попытался ее достать, опрокинул котелок на себя и попал в больницу. Где смог наесться вдоволь, чего нельзя было сказать о домашнем питании. Нуреевы жили очень бедно. Рудик растет без отца тихим и закрытым ребенком. Его любимое занятие в то время было слушать грампластинки, особенно он обожал музыку Чайковского или Бетховена. Он рос; как единственный сын в татарской семье; в деревне .
Время было очень тяжелое: как вспоминал танцор позднее, зимы в Уфе были такими долгими и холодными, что у него замерзалисопли на носу, а когда пришла пора идти в школу, то идти оказалось не в чем - пришлось надевать пальто одной из сестер.
Однако в Уфе был хороший оперный театр, в свое время там дебютировал сам Шаляпин.
В канун нового 1945 года 31 декабря мать Нуреева Фарида проводит Рудольфа и его сестер всего с одним билетом на руках посмотреть выступление приехавшего в Уфу Большого театра на балет "Song of the Cranes"Журавлиная песня" , в котором главную партию исполняла башкирская балерина Зайтуна Насретдинова. Oн влюбился в балет. Рудольф был в восторге и вспоминает: "Первый поход в театр–зажёг во мне особый огонь, принёс невыразимое счастье. Что-то уводило меня от убогой жизни и возносило к небесам. Только вступив в волшебный зал, я покинул реальный мир и меня захватила мечта. С тех пор я стал одержимым, я услышал «зов». В то время я учился в школьном хореографическом ансамбле и добивался всё новых успехов и мечтал поступить в Ленинградскую хореографическую школу. Примерно лет восьми я жил как одержимый, слепой и глухой ко всему, кроме танца...Тогда я почувствовал, что я вырвался из темного мира, навсегда."

В 1948 году старшая сестра Рудольфа Роза привела его в Дом учителя к Анне Ивановне Удальцовой, у которой и сама занималась.
Профессиональная балерина Удальцова еще до революции в составе знаменитой труппы Дягилева разъезжала по всему миру, выступала с Павловой, Карсавиной, дружила с Шаляпиным. Интеллигентная, образованная женщина, она свободно владела тремя языками. Своих учеников обучала не только танцу, но приобщала к музыке, литературе. Кроме того, она была душевным человеком, и доброта ее преображала всех, кто с ней общался.
Анна Ивановна скоро распознала уникальные способности, страсть маленького мальчика к танцу и много занималась с ним. «Это будущий гений!» – говорила она.
Он стал мечтать о балете и танцевал каждую свободную минуту перед зеркалом. «Мама смеялась и хлопала, когда я кружился на одной ноге».

Это привело к конфликту между ним и вернувшимся с войны отцом. Хамет Нуреев был жесктим и суровым. Рудольф его боялся и не любил. Склонность сына к танцам бесила отца. Странную страсть к музыке и танцам отец жестоко искоренял, за посещение танцевального кружка в Доме пионеров бил.
«Страшно даже не то, что он бил. Он все время говорил. Бесконечно. Не умолкая. Говорил, что сделает из меня мужчину, и что я еще скажу ему спасибо, запирал дверь и не выпускал меня из дому. И орал, что я расту балериной. Хоть в чем-то я полностью оправдал его ожидания. Чтобы мы слушали, он выключал радио. Музыки почти не осталось».
Hо выбить из него "дурь" так и не смог. "Балет не профессия для мужчины", - говорил Нуреев-старший и хотел, чтобы сын пошел в ремесленное училище и приобрел надежную рабочую профессию.
«Я был везунчик. На нашей улице почти ни у кого не было отцов. И каждый придумал своего папку. Сильного, смелого, который возьмет с собой на охоту или научит удить рыбу. А у меня отец-герой! Вся грудь в орденах. Даже следам от прута на моей заднице завидовали. Только я хотел, чтобы он уехал… Потом он приезжал ко мне в театр. Даже аплодировал. И, помнится, пожал мне руку. А я смотрел на него и думал, что вот он, чужой, старый, больной. И теперь я могу его ударить, а у него не хватит сил дать сдачи... Странно, сейчас я не чувствую обиды, я просто вычеркнул из памяти все, что причиняло боль.»
Сам Нуреев позже не любил вспоминать свое прошлое.
Его девиз был: «Никогда не оглядывайся назад».
Рудольфу было 14 лет, когда он ушел тайком из дома, чтобы танцевать в детском фольклорном ансамбле. Танцевал гопак, лезгинку и цыганочку с выходом. И до того хорошо, надо сказать, танцевал, что решили педагоги Анна Удальцова вместе с подругой Еленой Вайтович его послать. И не абы куда, а в Ленинград, в балетное училище Вагановой в одной из лучших балетных школ в мире!
Вот уж, как говорится, послали так послали !

«Я не всегда могу сразу вспомнить дату, когда я решил остаться во Франции (это случилось 17 июня), легко могу забыть дату рождения 17 марта, но я никогда не забываю день, когда я сел один в поезд, который вез в Лeнинград. То было 17 августа. Будучи суеверным, я не могу не думать, что такое повторение числа 17 в моей жизни должно что-то означать».
17 августа 1955 года семнадцатилетний Рудольф Нуреев оказался на небольшой ленинградской улице, возведенной в XIX веке Карлом Росси для театральной, музыкальной и драматической школ при Императорском театре. Ровно через неделю он поступил в Ленинградское хореографическое училище.



После экзаменационного выступления к тяжело дышащему юноше подошла Вера Костровицкая, один из старейших педагогов училища, и сказала: «Молодой человек, вы можете стать блестящим танцовщиком, а можете и никем не стать. Второе более вероятно».
1 сентября 1955 года, когда начались занятия и ему дали место в общежитии, во многих отношениях подготовила его к грядущему восхождению. Он уже понял, что целеустремленность приводит к победе, знал, как постоять за себя, и чувствовал врага безошибочно.
Около фонтана у Казанского собора, 1960

Все училище сбежалось смотреть на уфимского самородка - самородку было 17 лет, и он не умел ставить ноги в первую позицию. « "В Ленинграде ему наконец-то серьезно поставили ноги в первую позицию - это очень поздно для классического танцовщика. Он отчаянно пытался догнать сверстников, - писал позже Барышников. Каждый день весь день - танец. Проблемы с техникой его бесили. В середине репетиции он мог разреветься и убежать. Но потом, часов в десять вечера, возвращался в класс и в одиночестве работал над движением до тех пор, пока его не осваивал».
Когда он пришел на первую репетицию в театр, то немедленно дал отпор балетной дедовщине. По традиции, самый юный должен был полить из лейки пол в классе. Все стоят, ждут. Нуреев тоже ждет. Наконец ему намекают, что неплохо бы полить пол. В ответ он показывает всем фигу: «Я, во-первых, не молодой. А потом, тут есть такие бездари, которые только поливать и должны». Мужики от такой наглости опешили. Но примолкли. Тем более что ничего другого не оставалось - их учили танцевать, а не драться.
Нуриев танцевал в Кировском всего три года, причем далеко не блестяще - на Западе его техника станет куда
более отточенной. Но даже за этот короткий срок он сумел сделать важную вещь: вернул ценность мужскому танцу. До него, в 1940-50-е годы, мужчина на балетной сцене был всего лишь помощником женщины-балерины.
Нуриев показал себя крайне трудолюбивым учеником – он много занимался и тренировался. «Он впитывал все как губка», - хором вспоминают друзья.
Целый год Рудольф терпел ругательства первого педагога Шелкова, а потом добился перевода к другому учителю. Когда в его класс поступил Нуреев, Александр Иванович Пушкин уже слыл самым уважаемым в стране преподавателем мужского танца.

Александр Иванович Пушкин со своим учеником Рудольфом Нуриевым и Аллой Сизовой

Рудольф Нуриев со своим педагогом Александром Пушкиным
Сдержанность поведения Пушкина и кажущаяся легкость его занятий каким-то чудесным и незаметным образом рождали в учениках страсть и одержимость. Нуреев ощущал непреодолимую силу его влияния: «Он наполнял душу волнением и тягой к танцу».
Под опекой великого учителя, Александра Пушкина, талант Нуриева расцвел.
Его педагогическая слава была велика. Нуреев был его любимым учеником. Усердие Нуреева покоряло Пушкина, как и его музыкальность.Нуриев никогда не обижался на критику. Пушкин обожал его. Он был великим человеком, он дал Нуриеву все.
Пушкин не только интересовался им профессионально, но также и позволил ему жить с ним и его женой - Ксения Юргенсон, было всего 21 год в прошлом балерина Кировского, была для Нуреева чем-то вроде ангела-хранителя, и у Нуриева возник с ней роман.... Одна из немногих она умела тушить его приступы ярости. "Я, в тот день подрался, наорал на Ксению, а потом плакал, уткнувшись в ее колени. А она гладила меня по волосам и все твердила: «Мой бедный, бедный мальчик».
С годами его характер становился все более скверным.
11мая 1961 года труппа Кировского балета вылетела в Париж, Нуреев больше никогда не увидел Александра Ивановича, хотя его уютную квартирку во дворе Хореографического училища помнил всегда. Это был дом, где его любили.)
После окончания Института, и Кировский, и Большой театры хотели видеть Нуриева в своих труппах. Он выбрал Кировский театр, и стал его солистом, что было чрезвычайно необычно для его возраста и опыта. Балерина Нинель Кургапкина не раз говорила Нуриеву, который был ее партнером, что он танцует слишком по-женски. Нуриев на это искренне возмущался: «Вы что, не понимаете? Я же еще юноша!»

Именно Нуриев сделал роль партнера в балете значимой. До него в советском балете партнер воспринимался как второстепенный участник, призванный поддерживать балерину. Танец Нуриева был удивительно мощным. Он первым среди советских танцоров стал выходить на сцену в одном трико. До него танцовщики носили мешковатые короткие штанишки или надевали под трико трусы. Для Нуриева тело не могло быть стыдным. Он хотел показать не просто драматургию танца, но красоту и силу человеческого тела в движении.
«Рудольф вытягивал свое тело, вставал на высокие-высокие полупальцы и весь тянулся вверх, вверх. Он делал себя высоким, элегантным и красиво сложенным», - комментировал его стиль Барышников.
Он стал одним из самых известных танцоров Советского Союза. Вскоре ему разрешили ездить заграницу с труппой. Он принял участие в Международном Юношеском Фестивале в Вене. Но по дисциплинарным причинам скоро ему было запрещено покидать границы СССР. Нуриев был гомосексуалистом, что в Советском Союзе было преследуемо законом.
Гомосексуальная ориентация необычно скорректировала и танец Нуриева.
" - Я жил на Садовой улице, - рассказывал Трофонов . - Смотрю: два красивейших парня. Один в форме, суворовец, другой в джинсах (тогда еще ни у кого джинсов не было) - Нуриев. И они изумительно целуются. Я остановился. Нуриев обернулся и спросил: "Нравится?" Я ответил: "Потрясающе!" А потом мы встретились уже в Лондоне. Он узнал меня. Мы разговорились. И он подарил мне свою книжку с дарственной надписью: "Жертве режима от жертвы балета". Геннадия Трифонова "
В словах великого артиста содержится горькая правда - в застойном СССР быть гомосексуалистом значило постоянно находиться под угрозой ареста, милицейских издевательств и оскорблений, наконец, нелегкой участи в тюрьме и колонии. В этом плане очень показательна судьба все того же Геннадия Трифонова - выпускника филологического факультета, посаженного на четыре года по сфабрикованному делу.


В 1961 году ситуация Нуриева изменилась. Солист Кировского театра, Константин Сергеев, получил травму, и Нуриев заменил егo ( в последнюю минуту ! ) в европейском туре театра.
Так Нуриева узнали на мировой сцене !
СПУСТЯ десять дней Нуриев впервые вышел на сцену Парижской оперы ! Шла «Баядерка», Солор была его любимой партией. Его божественную пластичность отметили сразу. «Кировский балет нашел своего космонавта, его имя Рудольф Нуриев», — писали газеты. Вокруг него толпились поклонники. Он подружился с Клэр Мотт и Аттилио Лабисом — звезды французского балета мгновенно оценили его редкий дар. И особенно с Кларой Сент, обожавшей балет и постоянно крутившейся за кулисами Оперы. Именно ей суждено было сыграть особую роль в его судьбе. Она была помолвлена с сыном министра культуры Франции АндреА Мальро, и связи ее в высших сферах были необъятны. Клару он прежде всего повел смотреть свой любимый балет — «Каменный цветок» в постановке Юрия Григоровича, сам он в нем не был занят. Григоровича в Париж не пустили, а Нуриев очень высоко ценил его балетмейстерский талант.
Вел он себя вольно, гулял по городу, засиживался поздно в ресторанчиках на Сен-Мишель, в одиночестве отправился слушать Иегуди Менухина (он играл Баха в зале Плейель) и не считался с правилами, внутри которых существовали советские танцовщики.
B Париже не смог удержать в секрете от агентов КГБ контактов с "голубыми". "Несмотря на проведенные с ним профилактические беседы, Нуриев не изменил своего поведения...". Из Москвы пришло указание: Нуриева наказать!
В аэропорту за несколько минут до отлета труппы в Лондон, где должна была пройти вторая часть гастролей, Рудольфу вручили билет в Москву со словами: "Ты должен танцевать на правительственном приеме в Кремле. Мы только что получили телеграмму из Москвы. Через полчаса твой самолет»(хотя все его вещи были упакованы и находились в багаже, отправлявшемся в Лондон) .
Все, что произошло в аэропорту Ле-Бурже в тот далекий день, 17 июня 1961 года, в Париже, лучше всего описал сам Нуриев : «Я почувствовал, как кровь отхлынула от моего лица. Танцевать в Кремле, как же ... Красивая сказочка. Я знал: навсегда лишусь заграничных поездок и звания солиста. Меня предадут забвению. Мне просто хотелось покончить с собой. Я принял решение потому, что у меня не было другого выбора. И какие отрицательные последствия этого шага ни были бы, я не жалею об этом ».
Газеты наперебой на первых страницах давали громкие заголовки: «Звезда балета и драма в аэропорту Ле-Бурже», «Девушка видит, как русские преследуют ее друга». Этой девушкой была Клара Сент. Ей он позвонил из полицейского участка, но она просила его к ней не приходить, так как около ее дома шныряли советские агенты, их легко было узнать — все они были одеты в одинаковые дождевые плащи и мягкие велюровые шляпы.
Через двадцать минут Клара была в аэропорту с двумя полицейскими. ОНА пришла провожать Нуриева в аэропорт, подошла попрощаться, обняла и прошептала на ухо: "Ты должен подойти к тем двум полицейским и сказать - я хочу остаться во Франции. Они тебя ждут". В 1961 году, чтобы остаться на Западе, не надо было доказывать, что ты подвергаешься гонениям в СССР, - надо было просто кинуться в объятия слуг закона. Тут уж Нуриев постарался. Не просто кинулся, а прыгнул. Грациозно. Тем более что полицейские были симпатичные. Заподозрив неладное, сотрудники госбезопасности начали оттеснять Нуриева, но он вырвался и совершил один из своих знаменитых прыжков, приземлившись прямо в руки полицейских со словами: "Я хочу быть свободным"! Под стражей его отвели в специальную комнату, откуда было два выхода: к трапу советского самолета и во французскую полицию. Наедине он должен был принять решение. Потом он подписал бумагу, где просил предоставить ему политическое убежище во Франции.

Когда о случившемся узнали журналисты,они буквально зашлись в восторге! Газеты и журналы по всему миру трубили об артисте русского балета, который вырвался из рук КГБ на свободу. Запад ликовал! Лучшей рекламы для неизвестного танцовщика и придумать было трудно! Лишь об одном убивался Рудольф - у кагэбэшников остался его чемодан с балетными туфлями, париком и «замечательной электрической железной дорогой».
Детские паровозики забавляли Рудольфа всю жизнь. В одном интервью Михаил Барышников рассказал забавную историю. В 1961 году в Ленинграде их общий друг пришел к Нуриеву в гости. Тот сидел один в комнате и слушал музыку - Бранденбургский концерт Баха, одновременно играя в паровозик. «В некотором роде, - рассуждал Барышников, - это сущность Рудольфа: Бах и игрушечный паровозик. Рудольф был великим артистом и великим ребенком».
Сразу после его бегства прошло открытое собрание труппы Кировского театра, где артисты вынуждены были единогласно заклеймить его как "невозвращенца". А в январе 1962 года состоялся официальный суд над Рудольфом Нуриевым (естественно, заочный), на котором его приговорили как предателя Родины к семи годам исправительно-трудовых работ с отбыванием срока в колонии строгого режима. Этот приговор официально так никогда и не был с Нуреева снят. Сейчас, конечно, никому уже нет дела до этого юридического курьеза.

Когда Рудик остался за рубежом, у Александра Ивановича случился инфаркт.
А. И. Пушкин трагически скончался 20 марта 1970 года в Ленинграде. У Александра Ивановича на улице случился сердечный приступ. И когда упав, он просил прохожих о помощи, слышал упреки в том, что он пьян. Ведь на вопрос: — Как его зовут? — Отвечал: — Александр Пушкин…

На протяжении многих лет Нуриева преследовали анонимными звонками с угрозами, причем особенно часто это случалось непосредственно перед выходом на сцену, его мать заставляли звонить сыну и уговаривать вернуться на родину.Его драматическое «отречение», выдающая техника танца, экзотический внешний вид, и изумительная харизма на сцене сделали его всемирно известной звездой балета. Но все это было потом , а тогда ...
Надо было начинать новую жизнь. Когда он решил остаться, в его кармане было всего 36 франкoв.
Вначале Рудольфа поместили в доме напротив Люксембургского сада, в одной русской семье. Друзья навещали его.
На деле «мир свободы» оказался удивительно сложен. Повсюду его сопровождали два детектива.
В течение недели, он был принят в Гранд Балет Маркиза де Кюве (Grand Ballet du Marquis de Cuevas). Режим дня был расписан строго по минутам, опасались акций со стороны советских спецслужб : класс, репетиции, ленч в соседнем ресторанчике и дом.

У него был странный режим в еде: любил бифштекс и сладкий чай с лимоном и ел скорее как атлет, чем гурман.
Cитуация, в которой он оказался, только способствовала депрессии — не было занятий, к которым он привык, не было привычной дисциплины, создавшей жизнь тела, без которой нельзя было стать идеальным мастером танца, к чему он стремился. Здесь царили посредственность и дурной вкус, хороших танцовщиков было мало.
Выяснилось, что он очень мало знал о западной жизни и западном балете. Ему казалось, что этот мир великолепен, теперь он столкнулся с реальностью: слабые школы, ремесленное исполнение. Молодой человек становился скептиком.
Не было привычной атмосферы, традиций, к которым привык. Порой его охватывало отчаяние: не сделал ли он ошибки? Советское посольство переслало ему телеграмму от матери и два письма: одно от отца, другое от его педагога Александра Ивановича Пушкина. Пушкин писал ему, что Париж — декадентский город, что если он останется в Европе, то потеряет моральную чистоту и, главное, техническую виртуозность танца, что надо немедленно возвращаться домой, где никто не может понять его поступка. Письмо отца было коротко: сын предал Родину, и этому нет оправдания. Материнская телеграмма была еще короче: «Возвращайся домой».

Через два месяца после побега Нуриев танцевал в труппе маркиза де Кюваса, а через полгода съездил в Нью-Йорк к хореографу Джоржу Баланчину. B феврале 1962-го подписал контракт с Лондонским королевским балетом, что само по себе было фактом беспрецедентным: в королевский балет не брали людей без британского подданства, но для Нуриева сделали исключение - где он блистал более 15 лет. В Англии Нуреев дебютировал 2 ноября 1961 года в благотворительном концерте, а в феврале 1962-го выступил в лондонском Королевском балете «Ковент-Гар» в спектакле «Жизель».

Его партнершей была Марго Фонтейн.
Вера Волкова, его учитель в Копенгагеге, долго убеждала Марго Фонтейн взять его в свой гала-концерт. Исчерпав все аргументы, она воскликнула: "Ты бы видела, какие у него ноздри!" Эти ноздри в конце концов и решили судьбу Нуреева: он стал премьером Лондонского королевского театра. 23-летний, он стал постоянным партнером примадонны, этого театра, Дамы (эквивалент рыцарского звания для женщин).
Они танцевали вместе пятнадцать лет. Их считали не просто идеальной балетной парой, а самым знаменитым дуэтом в истории балета. В момент их встречи ей было 43 года, ему - 24. Их сотрудничество началось с балета "Жизель". А в 1963 году балетмейстер Аштон поставил для них балет "Маргарет и Арман". Сам Нуриев возродил постановку балета Петипа "Баядерка". К моменту встречи с Рудольфом её исполнительская карьера клонилась к закату. С новым партнером она обрела второе дыхание. Это был вдохновенный союз самой сдержанной балерины мира и самого вспыльчивого танцора. Вдвоем они - "татарский князь и английская Дама", как их называла пресса,- покорили пресыщенный и снобский Нью-Йорк на гала-концерте 18 января 1965 года.

Нуриеву и Фонтейн принадлежит занесенный в Книгу Гиннесса рекорд по количеству вызовов на поклон - после спектакля «Лебединое озеро» в Венской государственной опере в 1964 году занавес поднимался больше восьмидесяти раз!!!
«Когда придет мое время, ты столкнёшь меня со сцены?» -спросила она однажды. «Никогда!» – ответил он. В 1971 году великая балерина (ее настоящее имя – Пегги Хукхэм) покинула сцену.
Многие журналисты писали, что их связывала платоническая любовь. Согласно одному из западных изданий, Фонтейн родила дочь от Нуриева, но девочка вскоре умерла. Так ли это, неизвестно. Однако очевидцы вспоминают страстные взгляды, которые Марго посылала Рудольфу.

В своей книге "Рудольф Нуреев на сцене и в жизни" Диана Солуэй пишет: "Рудольф долгое время не признавал себя гомосексуалом. Со временем он стал обращаться за сексуальным удовлетворением только к мужчинам. "С женщинами надо так тяжко трудиться, и это меня не очень удовлетворяет, - говорил он спустя годы Виолетт Верди. - А с мужчинами все очень быстро. Большое удовольствие". Он никогда не скрывал своей ориентации и заявлял о ней сравнительно открыто, но при этом очень умело уходя он открытых вопросов прессы. "Знать, что такое заниматься любовью, будучи мужчиной и женщиной, - это особое знание",
У Нуриева были романы с легендарным солистом группы "Qween" Фредди Меркьюри, с Элтоном Джоном; и по слухам даже с незабываемым Жаном Маре. Но самой большой его любовью был танцор Эрик Брун.
Несмотря на шестимесячный контракт с Куэвасом, Нуреев в конце лета уехал из Парижа и поселился в Копенгагене, главным образом для того, чтобы познакомиться с эмигрировавшей из России преподавательницей Верой Волковой. В Копенгагене также жил великий датский танцовщик классического направления Эрик Брун; считавшегося самым изысканным Принцем, когда-либо танцевавшим в «Жизели». Сначала Нуриев влюбился в его танец, а потом в него самого.


Эрик Брун был выдающимся танцовщиком, покорившим русского зрителя во время гастролей Американского балетного театра в 1960 году. Нуриев был увлечен им, его манерой, элегантностью, классичностью его искусства, человеческими качествами. Брун был на 10 лет старше его, высок и красив, как бог.
«Брун - единственный танцовщик, которому удалось меня поразить. Кто-то назвал его слишком холодным. Он и в самом деле настолько холодный, что обжигает». И спустя годы Нуриев обжегся об этот лед.
Многие отмечали, что они были полными противоположностями друг другу. Нуриев - страстный, неистовый татарин, почти дикарь, а Брун - спокойный, рассудительный скандинав. Брун был сама утонченность. Сдержанный, уравновешенный. Высокий блондин с голубыми глазами. В общем, Нуриев пропал. Ох, зачем вы, извиняюсь, девочки, красивых любите...

Они постоянно ругались. Как говорится: «Они сошлись. Волна и камень, стихи и проза, лед и пламень». Рудольф, когда ему казалось, что в их отношениях что-то не так, орал, топал ногами и разбрасывал вещи по квартире, а испуганный Эрик убегал из дому. Нуриев бросался за ним вслед и умолял вернуться. «Наша встреча была подобна столкновению и взрыву двух комет», - возвышенно комментировал эти кухонные разборки Эрик.
Однажды у Руди спросили, не боится ли он разоблачения? В ответ он рассмеялся и пообещал прокричать на весь мир, что любит Эрика. "- А чего мне бояться? Они узнают, что я гей, и перестанут ходить на мои спектакли? Нет. Нижинский, Лифарь, да сам Дягилев. И Чайковский… Что женщины станут меньше меня хотеть? Было бы неплохо... Но, боюсь, их не остановит даже утверждение, что я гермафродит, скорее только подстегнет любопытство."
Еще Нуриев постоянно изменял своему любимому. Эрику такая распущенность была не по нраву. Он ревновал, страдал и периодически собирал манатки. Нуриев умолял остаться, клялся,что любит только его, божился, что больше это не повторится...
Бла-бла-бла... Короче, он говорил несчастному Эрику все то, что обычно в таких случаях говорят гулящие мужчины своим несчастным женам.

Помимо ревности его мучило и то, что его, талантливого танцора, во многом даже более талантливого, чем Нуриев, полностью затмевала безумная популярность любовника. Это, конечно, было несправедливо. Но миф о Нуриеве на Западе был раскручен с такой силой, что никакой другой танцор просто не мог с ним тягаться. Любое появление Нуриева на сцене публика встречала овацией. «Ему достаточно было пошевелить пальцем ноги, чтобы заставить сердца биться, как тамтамы», - писал один из критиков.
Этот истерический интерес убеждал Бруна в том, что сам он навсегда останется незамеченным. Расстроенный постоянными разговорами о триумфах Нуриева,пьяный Брун однажды сорвался и обвинил Рудольфа в том, что тот приехал из СССР только ради того, чтобы уничтожить его, Бруна. Услышав это, Нуриев зарыдал: «Как ты можешь быть таким жестоким?!»
Короче, долго это продолжаться не могло. Устав от татарского ига, Эрик бежал на край света - в Австралию. Нуриев звонил любимому каждый день и удивлялся, почему это Эрик грубит ему по телефону. «Может быть, стоит звонить один или два раза в неделю? - советовали знакомые Рудольфа. - Возможно, Эрик хочет побыть один». Но Рудольф так не считал. Он решил лететь в Сидней, но во время полета чуть не случилась беда. Нуриев прекрасно знал, что КГБ ищет его по всему миру, чтобы выкрасть и вернуть в СССР. Во время остановки в Каире это едва не случилось. Пилот вдруг попросил всех пассажиров покинуть самолет, объясняя это техническими неполадками. Все вышли, и только гений мирового балета остался сидеть, судорожно сжимая ручки кресла. Он здорово испугался. «Помогите, - сказал Нуриев подошедшей стюардессе. - За мной охотится КГБ». Стюардесса посмотрела на него как на ненормального, но, выглянув в окно, увидела двух мужчин, быстро направляющихся к самолету. «Идите в туалет, - шепнула она Нуриеву. - Я им скажу, что он не работает». Сотрудники КГБ полностью обыскали самолет и даже стучали в дверь запертого туалета. «Я уставился в зеркало и видел, как седею», - вспоминал впоследствии Нуриев.
А отношения с Эриком так и не наладились. Зря летел. «Я не могу быть с ним рядом, мы губим друг друга», - жаловался Брун друзьям. А Нуриев тем же друзьям говорил, что навсегда связал бы свою жизнь с Эриком, если бы тот ему это позволил. На что Эрик снова отвечал: «Рудольф объявлял меня образцом свободы и независимости - я всегда делал то, что хотел. Ну а то, что происходило между нами в первые годы - взрывы, коллизии, - это не могло продолжаться долго. Если Рудольф хотел, чтобы все было иначе, что ж, мне очень жаль».
Так неоригинально - «мне очень жаль»- и закончился этот бурный любовный роман.
В скором времени их бурный любовный роман окончательно рухнул, когда Рудольф узнал, что в Торонто (где Эрик тогда руководил Национальным балетом Канады) у Эрика завязался роман с одной из его учениц, которая в итоге родила от него дочь.
Но хотя с любовными отношениями между ними все было покончено, духовная связь длилась до конца жизни, пережив все измены, конфликты и разлуки.Нуриев жил в бешенном ритме; не чувствовал усталости. Днем спектакль в Париже, наутро - репетиция в Лондоне, через день - представление в Монреале, через пару дней - гастроли в Токио. Оттуда - в Буэнос-Айрес, затем турне по Австралии, прерванное телевизионной съемкой в Нью-Йорке. Спал по 4-5 часов где придется: в машине, в самолете. Он был уверен, что силы безграничны и не хотел упускать ни одного контракта, ни одной восторженной овации. Cвое тело он использовал, как гоночный автомобил, который требовал эксклюзивного ухода. Его всепоглощающей страстью был балет. С ежедневной тренировки неизменно начинался его рабочий день. "У тела плохая память", - говорил он.
Каждый день, где бы он ни был, он проводил у станка по нескольку часов, освежая эту "память тела".

Нуриев давал не менее 300 спектаклей в год во всех уголках мира и ни разу не уходил со сцены больше, чем на две недели. Говорили, что он не танцевал только в Антарктиде.
Путешествуя по свету, Нуриев испытывал влияние самых разных балетных школ - датской, американской, английской, - оставаясь при этом верным русской классической школе. В этом и была суть "стиля Нуриева". За время своей карьеры он перетанцевал, пожалуй, все главные мужские партии. Он умело поддерживал интерес зрителей к себе. Он кокетничал и дразнил. Как говорили критики: «Одной из основных линий создания им собственного сценического имиджа было стремление максимально раздеться во время спектакля». Нуриев часто выходил на сцену с голой грудью, а в его собственной версии «Спящей красавицы» сначала появлялся укутанным в длинную, до пола, накидку. Затем поворачивался спиной к залу и медленно опускал ее, пока она, наконец, не застывала чуть ниже прекрасно очерченных ягодиц. Это искусство преподнести себя Нуриев тщательно хранил до самого конца своей карьеры. «Я танцую для собственного удовольствия, - не раз говорил он. - Если вы пытаетесь доставить удовольствие каждому, это не оригинально».
Он постоянно был окружен роем поклонников - пожилых дам и красивых юношей. Он шокировал тем, что прилюдно целовался взасос. Видя смущение окружающих, он приходил в восторг. И говорил, что это старинный русский обычай(!!!).
Он никогда не страдал от ностальгии. Своему парижскому другу, посетовавшему, что он тоскует на чужбине без родных и друзей, он отрезал: "Не приписывай мне свои мысли. Я совершенно счастлив здесь, я не скучаю ни за кем и ни за чем. Жизнь дала мне все, что я хотел, все шансы". Так он жил не год или два, а десятилетия.
Он не задумывался о том, что очень скоро ему придется заплатить самую высокую цену за свою ненасытность.
А пока, он много работал, много выпивал.


Артисты балетной школы практиковали воздержание перед спектаклем, а Нуриев утверждал, что не может танцевать, если не побывал в чьих- то обьятиях. Распорядок такой: сначала - секс, потом - обед.
«В другую ночь; -рассказавал Ролан Пети. - Рудольф повел меня на задворки центрального вокзала, в район, где царили травести. Мы шли мимо балансирующих на высоченных каблуках напудренных мужчин с неестественно пухлыми губами, длинными косами, в сетчатых чулках. Кто-то кокетливо кутался в нейлоновую шубку, кто-то дерзко распахивал подол, демонстрируя обнаженное тело. Театр абсурда! Ночной кошмар наяву, сон или бред… точно не скажу! В какой-то момент мне стало по-настоящему страшно. Рудольфа же явно забавляла моя растерянность, сам он от души смеялся и чувствовал себя, надо сказать, великолепно. Опасность его заводила. Вне сцены ему была необходима такая же доза адреналина…Я не понимал, как этот «бог», при свете дня гениально танцующий на сцене, с наступлением темноты превращается в демонического персонажа.»
Убежав от табу и запретов социалистической родины, Нуреев жаждал вкусить от того сексуального рая, который нашел на Западе. Здесь не было комплексов или угрызений совести: увидев что-то понравившееся, Нуреев должен был это заполучить. Его желания стояли на первом месте, и он удовлетворял их при любых обстоятельствах, днем и ночью, на улицах, в барах, гей-саунах. Как-то, выйдя из служебного входа Парижской оперы и увидев толпу поклонниц, Рудольф воскликнул: "А где же мальчики?"
Избыточность богатство сильно губила и развращала. Считал, что может все купить, но за многое, просто, не считал нужным платить. Свои финансовые отчеты он скрывал буквально от всех. Его патологическая скупость стала притчей во языцах.
Благородный любовник на сцене, в жизни он мог быть достаточно груб и резок. С Игорем Моиссеевым они даже не добрались до ресторана, где собирались вместе поужинать. "В машине я заметил, - вспоминал Моисеев, - что у Нуреева резко изменилось настроение. В конце какой-то фразы он нецензурно выругался. Объяснить причину его недовольства я не мог, хотя мне и говорили о его несносном характере. Через некоторое время он выразился еще резче. Тут я не удержался: "Неужели это все, что у вас осталось от русского языка?" Моя фраза привела Нуреева в бешенство". Так и не успев подружиться и по-человечески поговорить, они расстались.
Татьяна Кизилова - русская эмигрантка первой волны в Париже:" Мы собирали деньги для русских нуждающихся в Париже, и я лично обращалась к Нуриеву, руководившему тогда Гранд-опера. А он прогнал меня со словами: "Всем нищим не подашь". Безумно скупой был человек. Вскоре Нуриев пришел в нашу церковь и хотел пожертвовать, но ему отказали в этом. А буквально через год он умер. Видимо, приходил уже совершенно больным человеком, хотел покаяться и помочь... А получил отказ."
За выступления мастер запрашивал баснословные гонорары и при этом никогда не носил карманных денег: везде, и в ресторанах и в магазинах за него платили друзья. При этом Нуриев мог спускать десятки тысяч долларов на покупку сомнительных предметов искусства и антиквариат. Друзья разводили руками, полагая, что это компенсация за голодное уфимское детство.
Его парижская квартира была буквально забита такими вещами, особенно нравились танцору живопись и скульптура с обнаженными мужскими телами. Отдельной страстью были дома и квартиры: ему принадлежали особняки по всему миру - вилла вблизи Монако, викторианский дом в Лондоне, квартира в Париже, квартира в Нью-Йорке, ферма в штате Вирджиния, вилла на острове Сен-Барт в Карибском бассейне, собственность на острове Ли Галли рядом с Неаполем ... , у Нуриева был даже свой собственный остров в Средиземном море. Самая сногсшибательная покупка в виде двух островов в Средиземном море обошлась ему в 40 миллионов долларов. Состояние Нуриева оценивалось в 80 млн. дол.
Рудольф Нуриев (в знаменитом костюме из змеиной кожи)
с Ли Радзивилл
Больше 20 лет гений танца брал от жизни, что хотел : удовольствие, деньги, славу и преклонение .
В 1983 году Нуриев принял предложение парижской «Гранд-опера», став одновременно солистом, хореографом и директором. И снова здесь он оказался в привычной и любимой своей роли — один против всех. Труппа, и до его прихода разрываемая интригами и скандалами, теперь сплотилась против нового хореографа. Нуриев требовал беспрекословного подчинения, а артистам были не по душе некоторые привычки в поведении шефа и его манера общаться. Война, ведшаяся все шесть лет пребывания его на этой должности, закончилась в пользу «сильного» Нуриева, сумевшего создать из труппы единый ансамбль.
Казалось, что его силы и энергия безграничны, как его богатство и слава. Кредит копился долго. Судьба, слишком, много отдавала ему не требуя ничего взамен . Но пришло время, и Рудольфу пришлось заплатить по счетам страшную цену .
Болезнь была обнаружена у великого танцора в конце 1984 года. Нуриев сам пришел на прием к молодому парижскому врачу Мишелю Канези, с которым он познакомился за год до этого на Лондонском фестивале балета. Нуриева обследовали в одной из престижных клиник и поставили убийственный диагноз - СПИД (он уже развивался в организме больного в течение последних 4 лет).
С доктором Мишелем Канези,
который лечил Рудольфа Нуриева

Свой диагноз принял спокойнo. Он был уверен, что его деньги и професионализм врачей не дадут ему умереть. Он привык все покупать. Неужели и сейчас он не откупиться ?
Ho c каждым годом жизнь забирает у Нуриева все больше сил и приносит все больще испытани. В 1986 году тяжело заболел Брун , Нуриев, бросив все дела, приехал к нему. «Мой друг Эрик Брун помог мне больше, чем я могу выразить, - сказал Нуриев в одном интервью. - Он мне нужен больше всех». Они проговорили допоздна, но, когда Рудольф вернулся к нему следующим утром, Эрик уже не мог разговаривать, а только следил глазами за Рудольфом. Брун умер в марте 1986 г. Офицальный диагноз - Pак, но злые языки утверждали, что Брун был болен - Спидом. Рудольф тяжело переживал смерть Эрика и так никогда и не смог оправиться от этого удара. Не дарите любимым слишком прекрасного, потому что рука подавшая и рука принявшая неминуемо расстанутся…
Вместе с Эриком из его жизни ушли юная бесшабашность и горячая беспечность. Фотография Эрика всегда стояла у него на столе. Даже после смерти знаменитого датского танцовщика Нуриев никогда его не забывал — слишком много он значил в его жизни.
Он остался один на один с самим собой, наступающей старостью и смертельной болезнью. И хотя Нуреев как-то запальчиво бросил: "Что мне этот СПИД? Я татарин, я его трахну, а не он меня", - Рудольф понимал, что времени ему отпущено в обрез.
Ноябрь 1987 года. Рудольф Нуриев у дома по ул. Зенцова,
где жила его семья в Уфе

Следующий год приносит еще более страшное известие- в Уфе умирает мать Рудольфа. Еще в 1976 году был создан комитет, состоящий из известных деятелей культуры, который собрал более десяти тысяч подписей под просьбой дать матери Рудольфа Нуриева разрешение на выезд из СССР. Сорок два сенатора Соединенных Штатов Америки обращались лично к руководителям страны, за Нуриева ходатайствовала ООН, но все оказалось бесполезным. Лишь после прихода к власти Михаила Горбачева Нуриев смог совершить две поездки на родину. Только в 1987 году ему разрешили ненадолго приехать в Уфу для того, чтобы проститься с умирающей матерью, которая к тому времени уже мало кого узнавала. В Шереметьеве журналисты спросили его, что он думает о Горбачеве. "Он лучше, чем другие",- сказал Нуреев. Для Нуреева это было отчаянно смелым вторжением в политику: ни при Хрущеве, ни при Горбачеве ему до политики не было ровным счетом никакого дела.
Наконец, после длительных усилий Рудольф получил возможность побывать на родине. Перед самой смертью матери, в ноябре 1987 года, правительство Горбачева разрешило артисту краткий визит в Уфу, чтобы проститься с ней. Но когда он, наконец, вновь увидел мать после двадцатисемилетней разлуки, старая умирающая женщина не узнала в этом человеке, только что преодолевшем пять тысяч миль, своего сына. По воспоминаниям одного из ближайших русских друзей Рудольфа, уже после его отъезда она спросила:
— Рудик приходил? Ведь это был он?
" Я не знаю, что я чувствовал тогда. Я чувствовал, что в России холодно. Физически и психически. Я отсутствовал 29 лет. Я стал иностранцем с холодной душой и разочарованный. Через несколько дней после нашего свидания мать умерла, и с ней умер и мой последний контакт с моей родиной".

Через пять лет после смерти Эрика Рудольф простился и c Марго, с дамой своего сердца , спустя двадцать девять лет с того дня, как она и Рудольф впервые танцевали в "Жизели". После этого он был ее партнером почти 700 раз. Говорят, узнав о ее смерти, он с горечью воскликнул: "Я должен был на ней жениться". Но, кажется, это была всего лишь фраза человека, который знал, что сам умирает от СПИДа. Марго умерла 21 февраля 1991 года. Рудольф пережил ЕЕ на два года.

на старинном, обитом зеленым бархатом кресле балетные тапки Рудика, его дирижерские палочки и почетные награды
B 1990 году он посетил Россию, чтобы попрощаться с Мариинским театром , где когда-то начал свою карьеру. А в 1991 году, совсем обессиленный, Нуриев даже решил сменить профессию - решил пробовать себя как дирижер и успешно выступил в этом качестве во многих странах.
1992 года его болезнь перешла в последнюю стадию. «Я ведь понимаю, что старею, от этого никуда не уйдешь. Я все время об этом думаю, я слышу, как часы отстукивают мое время на сцене, и я часто говорю себе: тебе осталось совсем немного…»
Нуриев заторопился - он очень хотел завершить постановку спектакля «Боядерка». И судьба дала ему этот шанс.
8 октября 1992 года, после премьеры «Боядерка» , Нуриев полулежа в кресле, получил на сцене высшую награду Франции в области культуры, звание кавалера ордена почетного легиона. Зал аплодировал стоя. Нуриев подняться со своего кресла не мог...



На какое-то время Нуриеву стало легче,но вскоре он ляжет в больницу и уже больше не выйдет оттуда.
В Париже он провел последние сто дней своей жизни. Этот город открыл Нуриеву дорогу в мир славы и богатства, он же и закрыл за ним двери.
«Теперь мне конец?» - постоянно спрашивал он своего врача. Он уже ничего не мог есть. Питание ему вводили через вену. По словам врача, который постоянно находился рядом с Нуриевым, великий танцор умер тихо и без страданий. Это произошло 6 января 1993 года, ему было пятьдесят четыре года. С ним в палате были сиделка и сестра Роза, которой было суждено присутствовать при рождении и смерти своего брата...

Розида Нуриева, одна из сестер Рудольфа, на похоронах брата


В его опере стоял гроб с венком из белых лилий, таких же, как и принц Альберт положил на могилу Жизели. Под звуки Чайковского шесть его любимых танцоров под аплодисменты почти 700 человек по мраморным ступеням Храма Балета вынесли его гроб на русское кладбище Сент Женевьев де Буа в Париже


Прощальная церемония был обставлена с шиком: во время гражданской панихиды в здании Гранд-опера играли Баха, Чайковского, артисты читали на пяти языках Пушкина, Байрона, Гете, Рембо, Микеланджело — такова была его предсмертная воля. Панихиду устроили и по мусульманскому, и по православному обряду. Нуриев лежал в гробу в строгом черном костюме и в чалме, тот; который жадно забирал у жизни все, что ему она предлагала : славу, страсть, деньги, силу; не подозревая о том, что все это дается в кредит. Наверное, перед смертью, он уже точно знал, что такое платить по счетам .
А в довершение всего похоронили Нуриева рядом с Сергеем Лифарем, которого Рудольф всю жизнь терпеть не мог. Могилу накрыли персидским ковром. Так, среди православных крестов русских дворянских гробниц, под звон колоколов нашел свое последнее пристанище непревзойденный маг танца.
Сочельник спустился на землю уже без негo ...

Фильмы и балет с участием Рудольфом Нуриевом смотрите в рубрике ВИДЕО и БАЛЕТ

Леонида Мясина знают немногие. Сведения о нем можно найти в лишь энциклопедии «Балет» и, позже, в «Русском балете». Личность Мясина приоткрылась с изданием на русском языке в 1997 году мемуаров «Моя жизнь в балете». Его балеты показывали считанные разы западные гастролеры, поэтому наследие Мясина-балетмейстера, до сих пор, в России известно лишь горстке профессионалов. Возможно, эта статья будет прекрасным открытием, кто еще не знаком с таким известным танцовщиком-хореографом.
Родился Леонид Мясин 27 июля (8 августа) 1895 г. в Москве в семье музыкантов: отец, Федор Афанасьевич Мясин, валторнист оркестра Большого театра. В детстве, Леня часто слушал, как отец дома исполнял Бетховена. Иногда, отец давал уроки Лене игры на валторне, но эти уроки были непродолжительными. После часа занятий отец уходил на репетиции в Большой театр.
Мать, Евгения Николаевна, была певицей сопрано Большого театра и часто отсутствовала дома. Ее заменяла крестьянская семья, которая следила за детьми. Эта крестьянская семья жила в кухне квартиры Мясиных. Но несмотря на то, что семья была многочисленной (там было трое детей), они не только были прислугами, но и были очень близкими людьми для семьи Мясиных. Часто эти люди принимали участие в вечерах, которые проводились в доме Мясиных.
В семье Леня был самым младшим и поздним ребенком. Леонид Федорович, вспоминая о своей семье, часто говорил о своих братьях. У него было три брата: Михаил, который на тот момент был военным, и для маленького Лени, он был героем; два других : Григорий и Константин-были студентами инженерной школы; и еще была сестра Раиса.
Самим импульсивным в семье был брат Григорий. Однажды, произошел такой конфуз. Каждый день, Григорий уходил на занятия в инженерную школу и вовремя, как полагалось, возвращался домой. Но, вскоре, отец узнал, что Григорий школу не посещает, а все это время проводил среди своих друзей и в гостях своей подруги. Рассерженный отец выгнал Григория из дома.
В последствии, Григорий отправился работать на железную дорогу, потом его забрали в армию, a спустя годы он стал известным и преуспевающим инженером.

Мечтой отца была покупка загородного дома, и он несколько лет копил деньги. И когда Леониду было восемь лет, отец построил дачу в подмосковном Звенигороде «на высоком холме возвышающимся над рекой».
Этот дом доставлял радость всей семьи.
«Под кустом серени накрывался стол, где часами пили чай с лимоном и ели свежеиспеченный хлеб с земляничным или малиновым вареньем, сваренным мамой, а дворовый пес Милтон всегда лежал у наших ног».
Семья очень много проводила времени в этом дворе. И именно здесь, вместе со своей сестрой Раисой и другим детьми, маленький Леня не только играл, но впервые начал танцевать, аккомпонируя себе на губной гармошке.
Недалеко от дома, находился монастырь Святого Саввы Cторожевского, где он вместе с отцом, держа его за руку посетили этот монастырь. Для мальчика - это было что-то необычное, и ему тогда казалось, что именно здесь должны жить святые.
«Думаю, что именно тем утром, когда отец впервые взял меня в этот монастырь Святого Саввы, в моем воображении родились образы и темы, которые спустя годы нашли отражение в моем творчестве.»

До восьми лет, Леня занимался домa со свооей мамой, но однажды к ним в гости пришла знакомая мамы: коллега, певица из Большого театра. Она увидела, как Леня танцует, аккомпонируя себе на губной гармошке и сказала матери Лени: "У тебя три сына: военные, инженеры, а у этого есть талант и надо этому таланту развиться."
Мама Леонида недолго думая, решила показать сына в театральном училище, где все экзамены oн прошел успешно, но при условии, что в течении года он должен проявить себя, как способный ученик и затем решат: оставлять юного танцора или просто отказать, как неталантлевому и неспособному.
В возрасте восьми лет (1903) он поступил на балетное отделение Московского театрального училища. В начальных классах занимался у Н.Домашова, в выпускном — у А.Горского. Из всех предметов, которые больше всего любил Леонид была литература, а любимым поэтом Некрасов. После года учебы в училище все экзамены Леонид сдал блестяще, и был зачислен в основной состав класса.
М. Мордкин
Учеником много выступал на сцене Большого театра, в котором работала хористкой его мать Евгения Николаевна, в своей первой роли Черномора в опере “Руслан и Людмила” М.Глинки. Леонид вспоминал, с какой гордостью он прошел по сцене Большого театра в парчевом халате, чалме и длинной длинной бороде, которую несли на подушечках несколько слуг. В Большом театре Леонид увидел Михаила Мордкина знаменитый танцовщик московского Большого театра. Oн только что приехал с гастролей из Америки и Леонида поразила его енотовая шуба и большая американская шляпа.
Одновременно Леонид Мясин участвовал в драматических спектаклях Малого театра, имея большой успех. П. Марков вспоминал его как "стройного, нервного и очень искреннего юношу, который играл роли гимназистов в спектаклях с участием Южина, Лешковской, Никулиной, Рощиной-Инсаровой. Он имел большой успех и ему сулили блестящее будущее".

B 1909 г. в семье произошло несчастье. На охоте погиб брат Константин. В тот день, он пошел охотиться с другом, но друг его в лесу не заметил и смертельно ранел Константина. Эта была большая трагедия семьи и очень сильно повлияла на отца. Он долго переживал, не мог найти утешения и всю жизнь хранил окровавленную рубашку сына, и так и не смог прийти в себя. Сердце отца немного смягчило примерение с сыном Григорием, который в 1913 г. вместе со своей женой приехал к ним в гости. Но трагедия оставила большой след в семье...
В 1912 Леонид окончил училище и был зачислен в кордебалет Большого театра и экстерном 2-го разряда - в Малый театр., и любовь Леонида разделилась. Он стал думать о том, кем ему стать: балетным танцовщиком или драматическим актером. В те годы он разрывался.
Поворотным моментом в его жизни стала встреча Леонида Федоровича с Дягилевым, собиравший для своих «Русских сезонов» в Париже самых лучших артистов ....

Наступил 1913 год, Дягилев верил в числа, а потому, для него число 13 принесло с собой и тревожные предчувствия. Люди всегда падки до скандалов вокруг знаметитостей, но только, лишь, скандалы деньги не принесут.
Труппа Дягилева вместе с Нижинским гастролировала в Южной Америке, а в это время, в Венеции Дягилев вместе с Мисей Серт планировали репертуар на следующий сезон. Она играла на рояле, а Дягилев играл с зонтиком: то раскрывал его, то закрывал.
-- Прекратите,-сказала Мися, - разве Вы не знаете, что это дурная примета раскрывать зонт в комнате.
Суеверный Дягилев побледнел и отложил зонт. В этот момент раздался стук в дверь, принесли телеграмму о женитьбе Нижинского...
Через несколько мгновений вся гостинная мебель была разрушена.
Дягилев остался без главного танцовщика, без хореографа, без четких планов на будующее.

В конце 1913 года Дягилев последний раз побывал в России. Ему нужен был новый премьер. Труппу Мариинки он знал, слишком, хорошо, а потому начал поиски с Большого театра в Москве. Его внимание привлек Леонид Мясин- молодой танцовщик, исполняюший небольшую партию в "Лебедином озере".
Декабрским вечером, во время премьеры Михаил Савицкий, друг Леонида Мясина, сообщил, что в зрительном зале присутствует Дягилев. Имя Дягилева в те годы было очень весемо. Многие танцовщики мечтали оказаться в его труппе. Он пожелал встретится с Леонидом, и эта встреча была назначена в гостинице «Метрополь».
В своем номере Дягилев сидел на диване в парчевом халате.
«С первого взгляда он показался мне высоким, но когда сидевший на диване, Дягилев встал, он оказался среднего роста с необычно большой головой и широкими плечами».
Дягилев сказал Леониду, что ему понравилось выступление и поэтому решил дать Мясину роль в своей новой постановке "Легенда об Иосифе", но дать ответ нужно немедленно, т. к. он на следующий день он уезжает.
Мясин не хотел уезжать из Москвы и пришел к Дягилеву с твердым решением отклонить предложение о переходе в дягилевскую труппу, но, к собственному удивлению, вместо «нет» ответил «да».
«Когда я пришел в "Метрополь", то твердо решил отказаться. Войдя в лифт, я думал о своем актерском будующем. Подходя к комнате Дягилева, я был убежден, что принимаю правильное решение. Я вошел. Дягилев пристально смотрел на меня и улыбался, ждал, пока я заговарю. Я готов был сказать, что не принимаю его решения, но сам того неосознавая произнес: "Я буду счастлив, присоединиться к вашей труппе".»
Спустя много лет, Мясин вспоминал эту встречу и не смог понять: почему же тогда, он так и не смог отказать Дягилеву.

В январе 1914 Мясин покинул Россию. Всю дорогу, в купе первого класса, Леонид слушал Дягилева о его реформах, и он понял, что этот человек готов сделать многое для того, чтобы изменить русский балет; для того, чтобы изменить отношение к русскому балету на западе. Он уже много сделал и на достигнутом останавливаться не хотел. Дягилев любил балет, балет и ... молодых танцоров. И на смену Нижинскому пришел Мясин.
Леонид Мясин переехал в Париж, чтобы вступить в «Русский балет» Дягилева, как он сам считал - на один сезон, где вскоре занял положение первого танцовщика его труппы.
«Париж оказался еще прекраснее, чем я ожидал. Я никогда не представлял, что проспекты могут быть такими широкими, «а парки такими красивыми. Пока я гулял вдоль Елисейских полей, мне казалось, что я во сне. По сравнению с людьми, которых я знал по Москве, и с немцами, которых я встречал в своем коротком путешествии, парижане казались мне шикарными: мужчины – подвижными, нарядно одетыми, женщины – двигающимися необыкновенно элегантно. Прогуливаясь вдоль Вандомской площади и вниз по кварталу Сен-Оноре, одетый в плохо сидевший на мне костюм старшего брата, я чувствовал себя не на своем месте - нескладным чужестранцем в их элегантном городе.»
В Париже Дягилев знакомит Мясина с Бакстом, и во время разговора Бакст рассказал такую историю. Однажды, прогуливаясь по Парижу, Бакст познакомился с девушкой и пригласил ее, как он считал, в красивый парк. Они разговаривали обо всем, и вдруг, восхищенный красотами Парижа, Бакст сказал девушке: "Как здесь красиво! Не правда ли ?!" На что девушка ответила: "Да, прекрасное место для самоубийства..."
На Мясина этот рассказ произвел сильное впячатление.

Первый период работы у Дягилева стал для Мясина временем интенсивного накопления знаний. По настоянию мэтра он стал заниматься у Э.Чекетти в Италии, куда они вместе приехали.
Tpoгательная совместная жизнь Дягилева и Мясина во Флоренции зимой 1914 года, рассказанная художником Михаилом Ларионовым: «Каждое утро, в любую погоду, жители Позитано видели двух мужчин. Эти двое - один немолодой и тучный, другой красивый и стройный - приходили в галерею Уфицци, проводя там время до обеда. Они останавливаются перед картиной, долго рассматривают ее, потом переходят к другой, вновь возвращаются к тому, что видели ранее. Обращаются друг к другу на "вы". Закончив путешествие по залам галереи, выходят на улицу, где резкий ветер треплет ветви деревьев. Дягилев кутается в пальто, а Мясин распахнулся. И тут же Дягилев заботливо произносит: "Вы так можете простудиться, Леля, поднимите воротник".»


Молодой и малоопытный танцовщик пленял красотой. Дягилев, словно пегмалион, стал создавать новое творение. Ученик усердно посещал музеи, концерты, читал, работал в балетном классе, изучал иностранные языки.
В дягилевской антрепризе пришелец оказался единственным москвичом, его исполнительский стиль отличался праздничной театральностью и безудержным темпераментом. Первой премьерой Мясина в качестве танцовщика был одноактный балет Фокина «Легенда об Иосифе» с музыкой Р.Штрауса 17 мая 1914 года в «Grand-Opera» состоялась премьера, где Леонид Мясин исполнил центральную роль и покорил парижскую публику! Столь большого успеха, сам Мясин не ожидал и остался в труппе, cначала на год, а потом навсегда.
Когда Мясин появился на парижской сцене в одной набедренной повязке из овечьей шкуры, язвительные журналисты переименовали балет из "Lege de de Joseph" ("Легенда об Иосифе" в "Les jambes de Joseph" ("Бедра Иосифа" - по-французски это звучит почти одинаково.

Леонид Мясин проявлял прекрасные балетные данные. Танцы его были пластичны и выразительны. Однако, по воспоминаниям его партнерши Александры Даниловой, он всегда оставался на сцене"солистом", а не партнером, будучи сосредоточен на собственном исполнении и был мало вниимателен к балерине. Александра Данилова писала, что работать с Мясиным «было все равно что танцевать для великого инквизитора, который пытал людей во имя Бога... Мясин все делал с предельной страстностью, был подвержен вулканическим эмоциям, имел неистовый характер. В нем была charisma, благодаря чему он умел сконцентрировать на себе все внимание зрителя. Редкая энергия, сосредоточенность, убежденность – все это при его появлении на сцене рождало как бы вспышку ослепительного света».



К тому времени Мясин все больше и больше занимал место в труппе Дягилева.
Его ждал большой успех, и однажды Дягилев предложил Мясину исполнить роли, которые до него исполнял Нижинский. Леонид очень переживал, он волновался: какое впечатление он произведет на западную публику, которая привыкла видеть Нижинского в этих ролях.
Он волновался еще и потому, что Дягилев не мог, по-прежнему, забыть Нижинского. Дягилев постоянно о нем рассказывал. Tолько не касался личности Нижинского, а касался Нижинского, как танцовщика, и это заставляла Мясина переживать все больше и больше. Но и сам Леонид вспоминал Нижинского тоже часто потому, что он пришел на смену этому замечательному танцовщику и занял его место в сердце Дягилева.
Американская публика танцы Нижинского, в исполнении Мясина, не восприняла, как танцора...
Дягилев был очень расстроен, и чтобы как-то утешить своего молодого фаворита, приписал эти неудачи американской публике.
Он сказал, что Американская публика не готова к тем новшествовам, которые Дягилев устроил в русском балете.
«Я ставлю для внуков, а не для дедов»,- говорил Дягилев.

Во время из одной поездки, Дягилев предложил ему стать хореографом. Мясин испугался, хотел отказаться и ... дал согласие.
Грандиозным планам помешала Первая Мировая Война. На рубеже веков, всегда происходили какие-то потрясения. Двадцатый век принес столько всего: войны, альянсы, научные открытия, эпидемия, и у Дягилева это феноменальное многообразие 20 -го века отразилась в периоде невероянтых поисков и всевозможных, главное, разных ответов, и он позвал за собой искать новые пути.

«Всякая эпоха имеет таланты, весь вопрос в том, чтобы их открыть»- неоднокракто повторял Дягилев.
Дягилев рано распознал хореографический талант своего подопечного, сделав молодого Мясина, едва перешагнувшего порог двадцатилетия, главным хореографом «Русских сезонов».
Полноценного сезона в 1915 году не было. Началась Первая мировая война, и, как и следовало ожидать, интерес к искусству в Европе спал. Дягилеву пришлось ограничиться лишь благотворительными концертами в пользу Красного креста в Женеве — он показал проверенные временем балеты и одну новую постановку, где впервые попробовал свои силы в качестве хореографа Мясин.
В 1915 году в Швейцарии в Женеве состоялась премьера хореографа-новатора Леонида Мясина. Это был балет "Полуночное солнце".
«Успех "Полуночного солнца", - был достаточен для того, чтобы я начал серьезно думать о моем будущем как хореографа".»


Мясин был невысокого роста, характерным танцовщик. Роли принцев он, никогда, не танцевал, но в исполнении сочинений народных характерных танцев ему не было равных.
Лидия Соколова: «Его глаза были такими огромными, что казалось, они затопляют лицо. Мясин мог смотреть на вас, но его глаза никогда не улыбались. Нельзя было себе представить, какие мысли у него в голове»… «…Он был невысокого роста, фигура суховатая, узкая в бедрах. Лицо то сурово-замкнутое, то исполненное оживления, с загадочным взглядом бездонных глаз».

В 1917 году в Риме состоялась премьера балета Мясина «Женщина в хорошем настроении» на музыку Доменико Скарлатти в декорациях Льва Бакста. Литературной основой стала пьеса Карло Гольдони. Ее сюжет – типичный для комедии дель арте: Констанция с подругами разыгрывают графа Ринальдо, чтобы проверить его верность. Главные партии исполнили Энрико Чекетти с супругой и сам Мясин.

В том же году Мясин поставил балет «Парад» на музыку экстравагантного французского композитора Эрика Сати. Сценаристом балета выступил Жан Кокто. Для того, чтобы пригласить высший свет французской публики, театр "Шатле" был восстановлен полностью: переменили кресла, все было в золоте, в цветах. Дягилев сказочно преобразил театр; куда раньше ходили мелкие буржуа шуршащие конфетными обертками. Tеперь туда устремился весь нужный Париж: высший свет, менеценаты, богемы, пресса.
Премьера «Парад» в "Шатле", своей эпатажностью, вызвал грандиозный скандал. Новаторство не было принято. Зрители кричали: "Смерть русским!"

Следующая мясинская премьера была уже в Лондоне 1919 года.
Программу открывала знаменитая «Треуголка» на музыку Мануэля де Фальи. "Треуголка", построянная на испанском народном танце. Хореография Мясина - это было очень новым словом тогда. Это объединение испанского танцовщика, то, что Мясин видел в Испании, и танцовщика классической школы, для которого он создавал хореографию этого балета.
Это сложно сочетать, ведь, испанский танец исполняется сердцем, а в классике важнее форма. Оформление опять доверили Пабло Пикассо. Декорации и костюмы поражают и сейчас — великий художник оказался и «балетным» автором: в объемных, многоцветных, восхищающих своеволием фантазии костюмах удивительно удобно танцевать.
Комедия про Мельника и его жены, живущих душа в душу, и губернатора старика Коррехидора, который пытается соблазнить жену мельника, что приводит к его публичному осмеянию — первый в мире полуфольклорный балет!
Балет очень красивый, танцуется не на пуантах – Мясин изучал народные танцы Андалузии, проводя время в кафе, на праздниках, в путешествиях по стране. Готовясь к нему, Леонид Мясин несколько месяцев штудировал в Испании все разновидности народных танцев.





Его партнершей должна была стать Лидия Соколова, но затем выбор пал на с трудом выехавшую из России более известную танцовщицу Тамару Карсавину. Она впоследствии писала:
"В ходе работы над балетом «Треуголка» я заметила, что Мясин превратился из застенчивого юноши, каким я его знала, в чрезвычайно требовательного хореографа. Танцевал он теперь уверенно и сильно, а его ранняя зрелость, ум и исключительное знание сцены выделяли его и среди балетмейстеров".
На главную партию Дягилев пригласил испанского танцовщика Феликса Фернандеса. Для работы над балетом Мясин на три месяца уехал в Испанию и штудировал в Испании все разновидности народных танцев.
«В Испании меня заинтересовал бой быков, потому что они, испанцы, делали это танцуя. Тогда я писал роль мельника в «Треуголке», я видел перед собой быка, которого надо было убить, но убить без малейшего реализма: грациозно, танцуя.»
Юноша-цыган по имени Феликс Фернандес, которого дягилевцы нашли в Испании, был блестящим танцовщиком, помогал ставить и осваивать движения, и уехал с дягилевцами в Лондон. Но случилась беда...
Молодой танцовщик там столкнулся с трудностями в классической технике, изнурительно работал, но не смог пойти дальше кордебалета. И в конце концов сошел с ума за несколько недель до премьеры. Сам Мясин вспоминает, что его «обнаружили в полночь танцующим в безумии религиозного экстаза перед алтарем собора Св. Мартина-в-полях на Трафальгарской площади» (эта церковь сейчас известна многими выполненными в ней записями классической музыки)… Эта трагедия глубоко поразила всю труппу... Это был молодой человек неординарного таланта, который достиг почти невозможного совершенства в выбранном им виде искусства. Но я часто думал о том, не являлся ли источник его психического заболевания неотъемлемой частью его гения».
В конечном итоге роль Мельника взял на себя сам хореограф.
«Треуголка» имела очень большой успех !
25 января 1920 года балет был представлен в Париже, а 27 апреля того же года в Монте-Карло.
За шесть лет (1914-20) Мясин поставил 12 балетов и вырос в оригинального хореографа.
Природные способности Мясина не только к танцу, но и драматическому искусству невероятно быстро развиваются под руководством опытного балетного педагога Энрико Чиккетти и при покровительстве могучего патрона Сергея Павловича Дягилева, ставшего для Мясина учителем, воспитателем, заботливо развивающим его художественный вкус и знания в разных видах искусства. Однако, именно Мясин былболезненной историей в судьбе Дягилева.
Дягилев любил Мясина и ненавидел, очаровывался в его собственных постановках и тут же разочаровывался. Именно Мясину Дягилев приписывал ту свою роковую болезнь-диабет, которая произошла из-за неровных и сложных отношений.
Так продолжалось семь лет (1914-1921), до внезапной «измены» Мясина.
Работать и жить с Дягилевым было невероятно трудно. Он бывал груб на людях, отличался патологической ревностью.
Импресарио подозревал, что инцидент, устроенный когда-то Нижинским, может повториться, он становился мстительным. Он болезненно относился к любой попытке, хотя бы частично, освободиться от его безраздельной тирании. Так произошло в 1920 году, когда у Мясина начался роман с балериной Верой Савиной. Согласно легенде, Дягилев напоил Савину допьяна, полностью раздел ее и швырнул Масину со словами «Держи свой идеал красоты!», а затем уволил артиста.
Очередной разрыв нанес Дягилеву рану. «Разве, не я сделал для Мясина все. Он был ничем : красивое лицо и посредственные ноги». В последствии Дягилев вспоминал, что все его танцовщики предавали его и уходили к женщинам.



В 1921 Мясин женился на американской балерине Вере Савиной (наст. фам. Кларк). Так же, как и Нижинский надеялся после женитьбы остаться в труппе Дягилева, так и Мясин надеялся, что ничего в творчестком плане не произойдет, и он по-прежнему будет работать в труппе. Тем неменее, Его женитьбе на английской танцовщице, последовал полный разрыв с Дягилевым и изгнание премьера из труппы.
«С того дня, как я покинул Россию в 1914 г., - моя жизнь и работа была полностью связана с Русским балетом. Известие [об увольнении] было подобно молнии. Я чувствовал себя брошенным и одиноким».
1921-1922 годы – самые тяжелые для Мясина. Он без средств к существованию, «вне опеки влиятельной труппы», сформировав в Риме собственную труппу из бывших танцовщиков Дягилева, гастролировал с ней по Южной Америке. Hо поездка оказалась неудачной. Затем возвращение в Англию, собрал новую труппу для гастролей по Англии, открыл в Лондоне школу, в которой обучал по методу Э.Чекетти (среди учеников Ф.Аштон, Э.Марра) чтобы как-то закрепиться в Париже. И, наконец, после всех мытарств – развод с женой.
В 1924 Мясин разошелся с В.Савиной
Судьба женщин любовников Дягилевa после разрыва складывалась печально. Зинаида Гиппиус, разлучив Дмитрия Философова с Дягилевым, не получила ожидаемого счастья. Философов чувствовал себя пленником "роковых чувств" и не мог даже дотронуться до нее. Ромоле де Пульски пришлось всю жизнь ухаживать за мужем Нижинским. Английская танцовщица Вера Савина, которая вышла замуж за Мясина, была им брошена и зачахла в безвестности.
Новое восхождение артиста начнется лишь через два года и будет связано с возвращением в труппу Дягилева уже не премьером, а хореографом и оставался в труппе до 1928 г.
Отдыхая летом 1917 года недалеко от Неаполя, Мясин увидел необитаемый скалистый остров в нескольких милях от побережья. Это был самый крупный из трех островов Ли Галли, а два поменьше не видны. Ему очень понравился архипелаг «Ли Галли» (Li Galli), остров в 6 милях от Позитано.
«На расстоянии распростерся залив Салерно, и в целом вид вдоль моря был великолепен. К югу располагался Пестум, на северной стороне залива — три высокие скалы острова Капри. Я чувствовал, что здесь мог бы найти уединение, в котором нуждался, откажись я от изнуряющего давления избранной мною карьеры».
Острова принадлежали местной семье Парлато. Семейство использовало их только для весенней перепелиной охоты. Мясин решил, что когда-нибудь купит этот остров и сделает своим домом.
«Однажды я куплю этот остров, и он станет моим домом», — сказал Мясин Пикассо.
Так и произошло: в 1924 году он смог осуществить свою мечту. Мясин за бесценок приобрел целый архипелаг и переехал туда, потратив много сил для возделования неблагородной почвы, прежде чем удалось засадить его виноградом и деревьми.




Принято считать, что Леонид Мясин приобрел архипелаг, никому не нужный и ни для чего не годный. Местные прозвали его «сумасшедшим русским»: отдал деньги за остров, на котором могут жить только кролики. А чиновники рапортовали в Рим: «Цель покупки неизвестна — архипелаг ни для чего не годен».
На деле оказалось, Мясин увел Галли из-под носа у своего конкурента, тот грезил покупкой десять лет.
«Он всегда казался мне чем-то большим, чем просто прибежище; он представлял в моей жизни что-то, что я еще должен открыть».
И, возможно, поэтому собственноручно помогал рабочим разбивать террасы в заброшенных виноградниках. Привозил сотни саженцев из питомников Флоренции и Рима, сажал фиговые деревья, кусты розмарина и сосны. Но ветра у побережья сильные. И каждую зиму резкий северный трамонтано уничтожал молодые слабые деревца. В итоге Мясин научился отличать сирокко от мистраля по звуку и отдал предпочтение кипарисам. Те оказались менее прихотливыми. Острова Ле Галли на полвека стали домом, убежищем для Мясина и его семьи, его творческой лабораторией, его кабинетом. Именно здесь он написал свои воспоминания «Моя жизнь в балете», именно здесь он продумывал свои искрометные постановки.

Известно, что убежище на острове, владение островом имеет философское значение. Это высшая награда, обещанная Санчо Пансе Дон Кихотом: «Потом, после битв и волнений, ты получишь остров и будешь там королем, станешь жить мирно, вдали от шума и суеты».

Леонид Федородович часто вспоминал о своей родине. Из коротких обрывков, доходившие из России, он узнал, что мать его скончалась, но жив отец. И тогда, он вместе уже с новой супругой Е. Деляровой, начал предпринимать попытки пригласить отца на остров «Ли Галли», посмотреть как он усроился, повидатся, и после долгих и мучительных лет оформления удалось встретиться с отцом.
Женившись в 1928 на танцовщице труппы "Немчинова-Долин" Евгении Деляровой, Мясин уехал в Америку, выступал вместе с ней на концертной эстраде.
1933 году Мясин возглавил труппу «Русский балет Монте-Карло», в которой собрались бывшие дягилевцы и молодежь.
В 1939 году начался американский период в творчестве Леонида Мясина. Он сотрудничал с труппой Роберта Джоффри, Американцы сравнивали его с Джорджем Баланчиным.
Затем по контракту с Солом Юроком он десять лет — « 1934 по 1944 год — гастролировал с Русским балетом Монте-Карло в Соединенных Штатах Америки. По свидетельству американской критики, ему удалось то, чего не мог достичь сам Фокин и к чему лишь приближалась Анна Павлова,— он пробудил в Америке настоящий интерес к балету.
Мясин продолжал работать хореогрофом, и его вклад в балет достаточно значителен, но в России его вклад не столь высоко оценен, хотя на западе его хорошо знают, как великого постановщика и хореографа.
В 1938 Мясин разошелся с Е.Деляровой и женился на Татьяне Милишниковой (сценич. псевд, Орлова). В 1941 у них родилась дочь Татьяна, а в 1944 — сын Леонид. Пройдут годы, и в 1944 он и его семья окончательно обосновываются в США и получают американское гражданство.
«Красные башмачки»

Леонид Мясин снялся в нескольких фильмах,среди которых: «Красные башмачки» (1948); «Сказки Гофмана» (1951); «Неаполитанская Карусель» (1954), вместе с Софи Лорен. Он также работал как хореограф при постановке этих фильмов.

«Год 1961-й-,вспоминал Морис Бежар,- ознаменовался для меня знакомством еще с друмя выдающимися хореографами — Леонидом Мясиным и Джеромом Роббинсом. С Мясиным я познакомился в Брюсселе. Он приехал туда со своим сыном, узнав, что я даю уроки классического танца. И стал меня настойчиво упрашивать заняться с его мальчиком. Тому уже было лет двенадцать, но главное — он совершенно был лишен каких бы то ни было способностей к танцу, о чем я деликатно намекнул Леониду Федоровичу. Однако переубедить его было невозможно. Мясин даже настоял, чтобы сын занимался в моем классе вместе с танцовщикам. Конечно, ничего путного из этого не вышло. Мальчик просто беспомощ¬но стоял и смотрел. Тогда Мясин сообщил мне, что где-то у него есть собственный остров с замком (если не ошибаюсь, в Италии), и все это он отдаст в мое распоряжение, если я соглашусь давать подростку уроки танца. Я представил себя в этом замке, и мне стало смешно. «Ну, хорошо,— сказал тогда Мясин.— Мне надо слетать на три дня в Испанию, поставить там балет. А потом я вернусь, и мы продолжим этот разговор». И в доказательство, что мы его действительно продолжим, он оставил в Брюсселе своего сына. Через три дня Мясин, как и обещал, возвратился в Брюссель. Его «бьюик» подкатил к театру Де ла Моне. Я полюбопытствовал, как ему удается так быстро ставить свои спектакли? Три дня — просто рекорд какой-то! Леонид Федорович объяснил, что более восьмидесяти его балетов снято на кинопленку. Сначала он сам их смотрит в кино и вспоминает хореографию. Потом отправляется в театр, который его приглашает, со своим репетитором, и тот потом ведет всю черновую работу. А хореограф приезжает лишь на выпуск спектакля. Позже несколько балетов Мясина я видел в кино. Некоторое время спустя Мясин с приезжал в Москву, выступал в ВТО. И даже сам исполнил индийские танцы.»
Работая за границей Леонид Мясин мечтал побывать на родине и такая возможность представилась ему в 1961 г . Через 47 лет он снова увидел всех своих родных.
«Москва показалась мне грустной, серой и без радости. Я жил в «Метрополе» — тот самый отель, где Дягилев пригласил меня заграницу. Посетил Звенигород, где живет племянница. Ее отец, муж моей сестры Раисы, имел неосторожность в середине тридцатых, сказать, что, по его мнению, в СССР не абсолютное равенство, а «относительное». Его забрали на следующий день. Во Францию мне дошло письмо: «Саша умер от собственных мук». Брат мой Михаил Мясин, офицер, которому в революцию спасли жизнь солдаты, стал ученым по физике. Его выпустили в Лондон, где он просил меня помочь выбраться заграницу. Я обратился к Маркони, но, несмотря на все усилия, Миша не смог попасть в Лондон. Он умер в 1963.»
Он показал детям места своего детсва, посетил хореографическое училище, где когда-то начинал, встретился с родными и все это для него было очень болезнено. «Я почувствовал, что самое лучшее уже закончилось».
В 1963 Леонид Федорович во второй раз посетил Москву. Он приезжал в надежде, что его балеты поставят в Большом театре, но на родине его эмигрантское искусство пришлось не ко двору. Tогда министром культуры была - Фурцева, а она не хотела ничего такого — Мясина, Дягилева. Это не вышло, потому что он был чересчур связан с западной культурой, с Дягилевым...
В конце 1950-х - в 1960-е Леонид Мясин читал вместе со своим сыном с лекциями о балете и народных танцах (русских, испанских, бразильских, американских и др.) и с демонстрацией их., даже вел в Лондоне курс по теории танцев в Королевской школе. Mясин осуществил постановки больше 100 балетов разнообразных жанров. Тогда Мясина называли «Духом эпохи, господствующим на сцене».
Умер Леонид Мясин в Borken-Weseke (Боркен), недалеко от Кельна в Германии в возрасте 83 лет.

Сын выдающегося русского танцовщика и хореографа, Леонида Мясина - Леонид - известый как Лорка Массин , впервые вышел на сцену в образе Иисуса Христа в возрасте девяти лет в отцовской постановке "Воскресенье"
" Вообще-то я Леонид, как и отец. Но два Леонида в одной семье - это много. Отец был знаком с Гарсиа Лоркой, обожал его стихи, поэтому я из Леньки стал Лоркой. В детстве я не хотел заниматься балетом, НО МЕНЯ
заставили. Папа в детстве тоже не хотел, вы знаете? Он прятался в шкафу, лишь бы не заниматься ... "
В 2005 г. Лорка Массин возобновил балеты своего отца - "Треуголку", "Парижское веселье" и "Предзнаменования" - на сцене Большого театра.

Его Дочь Татьяна (в замужестве баронесса Стефан де Ватсдорфa) была танцовщицей и организатором. В 1967 году она дебютирова в фильме Герасимова "Журналист"



«Съемки у Сергея Герасимова были моим дебютом в кино. И общение с русскими артистами, с талантливым режиссером и моя собственная задача были для меня необыкновенно интересны ».
Но в сорок лет оставила балет, решила начать новую жизнь. Увлеклась изучением психиатрии, переехала в Нью-Йорке и стала успешным психиатором

На своем острове Мясин мечтал построить театр и дважды начинал строительство, но морские приливы разрушали фундамент. Мясин хотел учредить фонд, который бы поддерживал остров, как художественный центр, где собираеться творческая молодежь, чтобы обмениваться идеями и создавать новые работы. Но он не успел.
После смерти хореографа остров пришлось продать. Его хозяином стал Рудольф Нуриев.


фильмы с участием Леонида Мясина смотрите в рубрике ВИДЕО

«Бог танца», «восьмое чудо света», «царь воздуха» — на­зывали современники Вацлава Нижинского. Он один из тех, кто принес мировую славу русскому балету. Его танец, как и его жизнь, были мистическими, яркими.
Родители Вацлава были поляками. Отец, Томаш Нижинский, темпераментный и честолюбивый человек, принадлежал к четвертому поколению рода, где, как в династии Петипа, искусство танца передавалось от отца к детям. Фома (настоящее имя Томаш, Фомой его на русский манер прозвали, когда он стал работать в России) был талантлив и красив: широкоплеч, высокого роста, очень силен. Волосы у него были черные как смоль, а глаза карие, с длинными ресницами. Томаш Нижинский жил и танцевал в России, здесь он был известен и популярен, но из-за своего польского происхождения и вследствие того, что не окончил Императорское балетное училище, ему не удалось осуществить заветное желание — стать артистом Мариинского театра. Это сделалось трагедией его жизни.
Однажды во время гастролей он познакомился с Элеонорой Бередой, красивой, хрупкой, голубоглазой и золотоволосой студенткой Варшавской школы танцев. Она происходила из обеспеченной, религиозной, куль­турной, но консервативной семьи. Со стороны матери предками девушки были представители трансильван­ской знати. Отец, богатый польский землевладелец, со временем проиграл все состояние и застрелился. Мать вскоре умерла от горя, и сирот взял к себе в Варшаву дядя — президент Польских государственных желез­ных дорог...
Томаш Нижинский сразу в нее влюбился. Его безумная страсть испугала тихую девушку, и, хотя ей льстили ухаживания известного танцовщика, но она колебалась, потому что была на пять лет старше Нижинского (по тем временам громадная разница). Томаш никогда бы не добился своей цели, не пригрози он убить ее, если она откажется выйти за него замуж. Девушка наконец согласилась.
Томаш не имел постоянного места жительства. Странствуя из города в город, супруги зарабатывали на жизнь любимым искусством. Бродячая труппа пересекла всю Россию — от Балтийского до Черного моря, от Польши до Кавказа, от Сибири до Туркестана.Во время путешествия по Военно-Грузинской дороге произошел инцидент, явившийся первым сигналом (!!!) последующей трагедии, обрушившейся на маленькую семью.
Это случилось между Тифлисом и Владикавказом, в небольшой горной деревушке, в которой они остановились на ночлег. Фургон артистов оставили у постоялого двора, где были конюшня и комнаты для гостей. Ночью, когда все легли спать, на них напали бандиты. Дикость, жестокость и внезапность налети произвели страшное впечатление на молодую женщину, которая в то время ждала ребенка. Элеонора на три дня потеряла способность говорить. Вскоре после этого случая родился первый ребенок Нижинских — мальчик. Его назвали Станислав.
Крепкий, мускулистый, светловолосый, похожий на мать, он еще в нежном возрасте проявил предрасположенность к музыке и танцам. Спустя год родился Вацлав. У него был смуглый, как у отца, цвет лица и большие карие глаза. Элеонора участвовала в вечернем представлении за час до его появления на свет, так что он был подлинное дитя сцены.
Вацлав, Бронислава и Станислав Нижинские в детстве 1897

Вацлав Нижинский родился в городе четырехсот церквей — Киеве, на юге России, 28 февраля 1890 года. Ему дали имя Вацлав и через несколько месяцев крестили в Варшаве в римско-католическую веру, веру его матери. Желая уберечь сына от будущей службы в русской армии, она крестила его в польской столице, чтобы взять оттуда свидетельство, и даже проставила в нем ложную дату рождения ребенка — 1889 год, поскольку мальчики, рожденные в этом- году, пользовались льготами при призыве на военную службу. Так, буквально с момента рождения Вацлав оказался посвященным искусству, жрецом которого ему суждено было стать.
Он говорил: «Моя мать, возможно, не забыла, когда у меня прорезался первый зуб, но вряд ли вспомнит время, когда я начал танцевать». Однако мальчик отчетливо запомнил свое первое появление на публике. Он рано начал танцевать, хотя был "неуклюжим и медленно соображающим" ребенком. Ему было три года. Томаш сочинил для своих детей па-де-труа — матросский танец, который маленький Вацлав исполнил с братом и крошечной сестрой Бронислава. Он необычайно гордился этим концертным номером .
Но... Станислав, выпал с третьего этажа. Его падение, к счастью, было остановлено ограждением балкона внизу. Но шок и сотрясение мозга, которые произошли у ребенка, имели самые печальные последствия. Его развитие остановилось. Сильный, физически здоровый мальчик навсегда остался слабоумным.
Когда Нижинскому было 9 лет, его отец ушел из семьи. Красавец Томаш решил поменять своих жену и детей на любовницу, которая была уже беременна.
Элеонора осталась одна с тремя маленькими детьми. Вместе с детьми она поселилась Петербурге.

Чтобы осуществить свою давнишнюю мечту, мать отвела Вацлава на экзамен в Императорскую балетную школу. На предварительном экзамене 20 августа 1900 года комиссия отобрала Вацлава в числе шести других мальчиков из ста пятидесяти (!!!) претендентов. Он сильно робел и едва отвечал на вопросы экзаменаторов, настолько подавляющее впечатление на него произвело убранство дворца. Но знаменитый Николай Легат, солист Мариинки, отметил необыкновенные ноги и великолепно развитое тело юного соискателя и настоял на том, чтобы мальчика приняли.Через два года после поступления брата воспитанницей Балетной школы стала и Броня Нижинская.

Педантично аккуратный, Нижинский всегда заботился о своей одежде и неизменно выглядел подтянутым и опрятным.
По всем предметам, кроме математики, Вацлав успевал довольно плохо. К тому же одноклассники сразу принялись смеяться над раскосыми глазами Вацлава и дали ему прозвище «япончик», что обижало мальчика, так как русско-японская война сделала «желтых» в России весьма непопулярными.
Мать сумела убедить Нижинского, что он еще старательнее должен заниматься балетом, поскольку карьера в этом виде искусства могла принести и славу и деньги.
Успех Нижинского оказался настолько ошеломляющим, что директор училища предложил сделать его штатным артистом Мариинки за два года до окончания учебы, что было событием неслыханным, не имевшим прецедента в истории Балетной школы. Гордый и счастливый Вацлав просил тем не менее позволить ему закончить учебу в положенное время и по собственному желанию оставался в училище до окончания. Но Мариинский театр как мог использовал его талант, и в 1907 году ему поручили одну из главных ролей в «Павильоне Армиды».
Невысокий, всего 160 см, со слишком мускулистыми ногами и лицом фавна, он вышел на сцену, и очень быстро стало ясно, что в театре новый премьер. Нижинский в совершенстве чувствовал стиль и виртуозно перевоплощался. Он был утонченно грациозен.






Выпускной спектакль проходил в Мариинском театре. Зал с золотым бархатным занавесом и тяже­лыми пирамидами хрустальных подвесок люстр за­полнил цвет санкт-петербургского высшего общества. Давали моцартовского «Дон Жуана», и имя Вацлава стояло на афише рядом с Обуховым и Легатом, а партнершей Нижинского была Людмила Школяр. Успех молодого танцовщика превзошел все ожида­ния. Артисты Мариинки и товарищи по балетной школе окружили его, поздравляя, а он только улыбался со слезами на глазах. Федор Иванович Шаляпин пришел за кулисы и, повернувшись к Петипа, сказал:.«Разве я не говорил вам давным-давно, что этот маль­чик станет гордостью России?» — и, расцеловав Вац­лава, добавил: «Славушка, прошу тебя, продолжай танце­вать так, как сегодня».





С появлением на сцене Нижинского стало ясно — пришел артист, который преобразит балетный мир. Возможности молодого танцовщика были поразительны — исключительная пластическая выразительность, феноменальная техника.



Он был не просто выдающимся танцовщиком, он был Богом балета. До Вацлава Нижинского мужчины в балете исполняли только второстепенные партии, он же разрушил стереотипы и стал основоположником значительных сольных мужских ролей. Публику потрясала его феноменальная техника. За способность к прыжкам головокружительной высоты и неимоверно длительной элевации его называли «человеком-птицей».
Легендарным стал, например, его «воздушный» прыжок, который он мог совершать из сидячего положения и при этом словно зависал в воздухе. Но еще поразительней были легкость и грация Нижинского, его кошачья гибкость, отточенная пластика и — безудержная стихия танца.
Когда он — Бог балета — зависал в прыжке над сценой, казалось, что человек способен стать невесомым. Про него говорили, что он "...Опровергнул все законы равновесия и перевернул их с ног на голову". " Неужели артист это делает просто ногами?" - недоумевали журналисты. Танец Нижинского производил на публику и его коллег по Мариинскому театру завораживающее впечатление, публика словно пребывала в мистическом трансе.
Одной из первых заметила необыкновенный талант Вацлава Нижинского именно Тамара Карсавина.

Вот как она вспоминала об этом:
«Я… не поверила своим глазам: какой-то мальчик одним прыжком поднялся над головами своих товарищей, словно повис в воздухе.
«Кто это?» – спросила я Михаила Обухова, его учителя.
«Нижинский, – ответил он. – Этот чертенок никогда не успевает вместе с музыкой опуститься на землю!» – и он подозвал Нижинского, чтобы тот сделал несколько комбинаций. Мне казалось, что я вижу перед собой какое-то чудо. Но юноша был далек от мысли, что он совершил что-то необыкновенное. Вид у него был довольно надутый и глуповатый. «Да закрой ты рот, ворона влетит!» – сказал учитель, отпуская его».
Как только Вацлав выпустился из училища, Карсавина стала одной из первых его партнерш.
Он обладал редкой способностью полного внешнего и внутреннего перевоплощения. «Его лицо, кожа, даже рост в каждом балете казались иными», — писал один из мемуаристов. А.Н. Бенуа описывал Нижинского как «полукота-полузмею, дьявольски гибкого, женоподобного». Про него говорили: «восьмое чудо света», «самый великий танцор в мире».

Он быстро стал популярен.
Единственной тенью, омрачавшей мирную жизнь семьи, оставалась неизлечимая болезнь Станислава. Он, вдруг, впал в возбужденное состояние и молодого человека поместили в специальную клинику...
В первый свой сезон в Мариинском театре он перетанцевал практически во всех классических балетах и в новых постановках Фокина. Он был партнером Матильды Кшесинской, Анны Павловой, Ольги Преображенской.
Однако, будучи гениальным танцором, Нижинский оказался совершенно не при-способлен к жизни за пределами сцены, он не умел и не любил заботиться о хлебе насущном, и ему непременно был нужен покровитель.

В 1908 году Нижинский, наивный и прекрасный молодой человек, завел близкую дружбу с 30-летним князем Павлом Дмитриевичем Львовым, известный не только своим богатством и меценатством, но и как «любитель» красивых молодых людей. Высокому голубоглазому красивому Львову Нижинский понравился при первой же их встрече. Дорогие подарки, красивое ухаживание, громкое имя сделали свое дело. В частности, князь нанял самого дорогого маэстро Чекетти, который давал Нижинскому персональные уроки, обставил квартиру Вацлава модной мебелью, купил рояль.

Энрико Чекетти именовал себя «королем пируэтов» и не уставал говорить о том вре­мени, когда пятьдесят лет назад он был донжуаном Рима и кумиром итальянской столицы. Чекетти гордо позировал всякий раз, когда рассказывал байки о сво­ей юности. «В течение тридцати лет я был педагогом величайшей и лучшей балетной школы: Императорс­кой школы в Санкт-Петербурге», — заявлял он с подлинно итальянским темпераментом. Среди его учеников фигурировали такие корифеи, как Павлова, Карсавина, Мордкин, Больм и Нижинский.
Князь познакомил Нижинского с упоительными удовольствиями ночной жизни и помог приобрести первый опыт гомосексуальных отношений. Львов был великодушен и щедр и сумел завоевать сердце своего юного любовника. Львов сделал юноше царский подарок – изящный золотой перстень с мелкими бриллиантами. Вещь была явно старой и хорошей работы. Драгоценные камни мерцали, пряча в радужной глубине какую-то тайну. Где князь взял это кольцо – неизвестно. – Это тебе от меня, – надевая его на палец артиста, сказал Львов и загадочно улыбнулся. – Всегда помни обо мне, дружок!
Через несколько месяцев, князь прекратил с ним связь, которого называл очередной своей "игрушкой". Перед тем, как они расстались, Львов познакомил Нижинского с Сергеем Дягилевым человека, сыгравшего особую роль в его судьбе — и как артиста и как личности. Павел Львов любил Нижинского, и, когда Серж Дягилев намекнул ему, что, если он хочет счастья и славы своему другу, он должен уступить его, Львов пошел на эту жертву.
– Отдайте мне Нижинского, если желаете ему добра, а русскому балету процветания! – Хорошо, – уступил Львов, искренне желавший добра Вацлаву, и даже согласился на собственные средства обеспечить проведение за границей «Русских сезонов» 1909 года.
Дягилев был старше Нижинского почти на 20 лет. Он был гомосексуалистом и не старался это скрывать.

Дягилев был широко известен в интеллектуально-артистических кругах, а также в общественной и политической жизни Санкт-Петербурга. Теперь он не мог, как раньше, издавать журнал "Мир искусства", который он задумал и издавал вместе с Димой Философовым. Картинно красивый Дмитрий, кузен Дягелява, были любовниками, но их отношения, длившихся десять лет, разорвались.
В 1908 г. Дягилев встретил мужчину, ставшего его следующей большой любовью, и эта встреча связала его с балетом на всю жизнь!
Этим человеком был - Вацлав Нижинский. Дягилев и Нижинский стали любовникам, и на пальце Нижинского вместо золотого кольца с бриллиантом заблестел огромный платиновый перстень с сапфиром от Картье.
До встречи с Нижинским, Дягилев был почти равнодушен к балету, больше интересуясь живописью и оперой, но теперь он увидел в этом скучном для него искусстве нечто совершенно необычное и удивительное, — в мир, где всегда властвовали женщины, вдруг вторгся мужчина, и перевернул все представление о балете. Хотя Дягилев был почти на двадцать лет старше Нижинского, он сразу же сумел пробиться через замкнутость юноши и завоевать его дружбу, которую, несмотря на ссоры и споры, Вацлав неизменно хранил. Дягилева сразу же привлекло его сильное, гибкое тело, удивительная комбинация мальчишеской манеры поведения с необыкновенной мягкостью и ровной, спокойной силой — главной чертой характера Нижинского. Позднее Вацлав говорил : «Среди всех людей, которых я когда-либо знал, Дягилев, конечно, значил для меня больше всех. Он был гением, великим организатором, открывателем и воспитателем талантов, с душой художника и gгапd seigneur, единственным человеком с универсальным талантом, которого я могу сравнить с Леонардо да Винчи».
Теперь Дягилев проводил с Вацлавом много времени, водил его в студии художников, в Эрмитаж, в концерты; давал советы в выборе книг для чтения и во многих других делах. Дягилев и Нижинский в личной жизни были единым целым, и никому бы не пришло в голову пригласить куда-то одного без другого. За пять лет их связи Дягилев развивает деятельность, благодаря которой молодой танцовщик становится всемирной знаменитостью, изумляя всех глубиной и силой не только своего танца, но и своей талантливой хореографией.
Одним из самых эксцентричных поступков было его самовольное переодевание в «Жизели» в сильно обтянутое трико по эскизу Бенуа.
Он был первым, кто заменил широкие штаны мужчин-танцоров на трико !!!
Это действительно шокировало публику, и вызвало смятение в царской ложе. Императрица-мать очень смеялась, увидев Нижинского в этом трико, что, в общем, за ней на публике особо не водилось.
Вот за этот-то смех(!)его и уволили из труппы. Мариинский театр мог пережить шокированную публику, и даже из-за «смятения в царской ложе» дирекция не рассталась бы с Нижинским, но такое веселье со стороны ее императорского величества было воспринято как осмеяние балета, а этого театр простить Нижинскому не смог !
Оставаться в Санкт-Петербурге Нижинский уже не мог. Tакже, не мог оставаться в Санкт-Петербургеи Дягилев, где постоянно рисковал встретить ДИМУ - мужчину, которого любил, и с которым его разлучили. И они оба сорвались и уехали в Париж !
Весной 1911 года Нижинский пересек русскую границу, и еще не понимал, что покидает Россию навсегда.
Париж — весь Париж — собрался ! Ждали новый балет — балет Нижинского! В программе значилась прелюдия Дебюсси «Послеполуденный отдых фавна», вдохновленная изысканной эклогой их соотечественника Малларме. Сумеет ли этот русский артист передать дух Древней Греции, воссозданный двумя выдающимися французами? Какова будет его интерпретация? Ждали чего-то совершенно отличного от фокинских балетов, но никто не предполагал увидеть новую форму искусства.



Все двенадцать минут хореографической поэмы зрители сидели неподвижно, ошеломленные настолько, что даже не пытались проявлять свои чувства. Но как только занавес упал, началось почти невообразимое. Крики одобрения и возмущения сотрясали воздух подобно раскатам грома. Невозможно было услышать голос соседа. Бешеные аплодисменты и свист смешались после окончания одного из самых захватывающих спектаклей в истории театра.
Огюст Роден, сидевший в ложе рядом со сценой, встал и закричал: «Браво! Браво!» Другие засвистели. Неслись возгласы : «Бис! Бис!», «Сногсшибательно!», «Нелепо!», «Неслыханно!», «Бесподобно!». Взрывы аплодисментов нарастали. Все громко делились впечатлениями ! Интеллектуальный Париж раскололся на два лагеря: рго(за) и соntrа(против) «Фавна». Но одобряющих спектакль зрителей было большинство. Занавес поднялся, и «Послеполуденный отдых фавна» был исполнен во второй раз. Публика продолжала неистовствовать!
Сергей Павлович побежал в гримерную к Нижинскому, где уже собрались Бакст и другие. «Это успех!» — воскликнул Дягилев. «Нет, они не поняли меня», — покачал головой Вацлав. «Да нет же, все чувствуют — произошло событие огромной важности». В гримерную стекались друзья Дягилева и Нижинского, балетоманы, журналисты. Василий (слуга Дягилева) не мог сдержать людскую лавину.
Нижинского окружили, поздравляли, утешали... Царил неописуемый хаос. Никто толком не знал, что произошло, кто победил, успех это или поражение, — так после решающей битвы вначале точно неизвестно, кто же выиграл сражение.
Подошел Роден и со слезами на глазах обнял Вацлава: «Мои мечты осуществились. И это сделали вы. Спасибо! » Теперь Нижинский почувствовал, что его действительно поняли, по крайней мере те, чье мнение имело для него значение.


Увидеть Нижинского, познакомиться с ним, просто дотронуться до него мечтали сотни светских дам. Чтобы завлечь Вацлава, они прибегали к всевозмож­ным уловкам, которые по большей части разбивались о неусыпную бдительность Василия. Только когда сам Дягилев приводил кого-нибудь к Вацлаву, слуга от­дыхал от своих нелегких обязанностей. Нижинский не возражал против своей изоляции. В сущности, он никогда не замечал ее, не догадываясь, что Дягилев умышленно подвергал его строжайшему уединению. Время Нижинского слишком заполняла работа, и дружба с Сергеем Павловичем заменяла ему все. Близкий круг друзей — Бенуа, Бакст, Стравинс­кий и Нувель полностью удовлетворял его.
Несмотря на блистательные успехи и быстро пришедшую славу, Нижинский всегда оставался скромным, хотя и трудным для общения человеком. Он был очень добрым и очень чувствительным, замкнутым, молчаливым и даже робким, к тому же испытывавшим, судя по всему, чувство неудовлетворенности собой. Уже приобретя известность, много читал о балете. Он вообще читал много; наблюдал за работой балетмейстеров в театре, очевидно, подумывая о собственных постановках.



Нижинский не проявлял никаких качеств «звезды». Наоборот, его чрезвычайная чувствительность, скромность, нервозность доставляли ему немало тяжелых минут. Он страдал повышенным ностальгическим комплексом, с юности для него святы и дороги были Россия, Петербург. Со временем его начали угнетать покровительство и властность Дягилева, и однажды он решился порвать с антрепренером.
Дягилев воздвиг вокруг Нижинского неприступную «китайскую стену».
Он контролировал профессиональную и личную жизнь Нижинского. Он настаивал, чтобы Нижинский ни в коем случае не спал с женщинами, утверждая, что это отрицательно скажется на его выступлениях. Дягилев так сумел убедить Нижинского в правоте своих слов, что Вацлав однажды ответил отказом на предложение самой Айседоры Дункан, с которой он познакомился в 1909 году в Венеции. Айседора заявила при встрече с Нижинским, что очень хочет родить от него ребенка. Дягилев показал Нижинскому весь мир, открыл его миру, но к сожалению забрал у него свободу. Сергей Дягилев полностью оградил Нижинского от быта. Вацлав не знал как покупают билеты на поезд, как заказывают гостиницу, расплачиваются в магазинах и ресторанах. Он жил в придуманом мире, где существовало только искусство. От вторжения в реальность, его надежно охранял слуга Дягилева - Василий. Он ходил за Нижинским и докладывал Дягилеву о каждом шаге его протеже.
Творческий союз Дягилева и Нижинского был органичен и плодотворен, но их личные отношения балансировали от любви до ненависти чуть ли неежечасно, и у них постоянно случались размолвки.
Одной из таких размолвок и воспользовалась однажды Ромола Пульски: молодая, красивая, талантливая и умная.. Дочь известной в Венгрии драматической актрисы Эмилии Маркуш, обеспеченная и весьма самоуверенная.

Это случилось сентябре 1913 года, когда Нижинский вместе с "Русским балетом" плыл на корабле на гастроли в Южную Америку. Перед этим Ромола преследовала Нижинского несколько месяцев и даже начала учиться балету, чтобы быть поближе к нему. Присутствие в труппе позволяло Ромоле попадаться на глаза Нижинскому. Вацлав впервые оказался предоставлен сам себе, и чувство свободы так опьянил его. К 23 годам он почувствовал, что стал уже достаточно взрослым человеком, чтобы перестать быть только одним из "мальчиков" Дягилева. Словно предчувствуя грядущие неприятности, Сергей Павлович не хотел брать ее в свою труппу, но она смогла уговорить его. Они пришли к соглашению: Ромола будет работать только в период гастролей в Южной Америке. – Потом – все! – отрезал месье Серж.
Дягилев был вынужден отпустить Нижинского одного, потому что боялся путешествовать по морю. Когда Дягилев, которому цыганка нагадала в детстве смерть на воде, панически ее боявшийся, в последний момент отказался плыть, Ромола была вне себя от радости: "Это мой шанс. Двадцать один день в океане и без Дягилева. К тому времени, как мы прибудем в Южную Америку, у меня будет роман с "малышом" - так называла она Нижинского. Который продолжал ее не замечать, даже не здоровался с ней, хотя Ромола была ему представлена. Ее представляли ему вновь, и он снова ее не узнавал...
Наутро, а шел шестнадцатый день путешествия, к Ромоле подошел барон Гинцбург и сообщил: "Ромола Карловна, поскольку Нижинский не может говорить с вами сам, он просил меня узнать, согласны ли вы выйти за него замуж?" Ромола расплакалась, подумав, что над ней издеваются, но вечером она ответила: "Да".
10 сентября 1913 года в Буэнос-Айресе Вацлав Нижинский и Ромола де Пульски сочетались браком в католической церкви Архангела Михаила.

"В час дня меня отвезли в ратушу,- вспоминала Ромола,- где собралось несколько близких друзей, русский и австро-венгерс­кий министры и представители прессы. Вышел коре­настый испанец с лентой через плечо, выдержанной в цветах аргентинского флага. Это был мэр Буэнос-Айреса, выглядевший чрезвычайно торжественно. Он встал между нами. На столе, уставленном цвета­ми, лежало распятие, покрытое огромным листом пер­гамента с изображением женщины, держащей ленту с нашими именами, напечатанными большими крас­ными буквами. Это было свидетельство о браке в полном соответствии с аргентинскими вкусами. Мэр задал вопросы по-испански; месье Батон назвал имена и даты по-французски, что было немедленно переве­дено официальным переводчиком. Вацлаву задали вопросы по-русски, и он ответил также по-русски. Я говорила на венгерском и французском. Потом мэр произнес речь на испанском языке, которую мы внимательно выслушали, хотя ничего не поняли. И в заключение нам дали подписать документ, сви­детельствующий о том, что отныне мы стали мужем и женой."
Узнав о помолвке, Дягилев был уязвлен. Он побледнел и потерял сознание. Это, должно быть, был жестокий удар. Он отомстил Нижинскому, уволив его из "Русского балета", отказавшись отвечать на письма своего бывшего любовника. И в сердцах приказал отправить Нижинскомутелеграмму «Ваши услуги Русскому балету больше не требуются. Не возвращайтесь к нам. Сергей Дягилев».
Нижинский был рад, что вырвался из рук покровителя - Сергея Дягилева. Он получил свободу и, наверное, то, что ему хотелось иметь: жену, детей, семью. Все было трогательно, особенно в самом начале.
Теперь он был предоставлен сам себе и ему казалось, что он будет счастлив, если заживет так, как хочет сам. Нижинский полагал, что будет чувствовать себя спокойнее избавившись от удушающей опеки Дягилева, который казался ему дьяволом, забравшем его душу взамен на славу и успех.
Однако жить на свободе оказалось весьма непросто, ведь Нижинский по-прежнему совершенно ничего не смыслил в делах. Ему поступало множество заманчивых предложений от известнейших театров, но он отверг их все. С трудом великому артисту удалось, по договоренности с лондонским театром «Палас», организовать в 1914 г. собственную труппу и стал ездить с ней с выступлениями по Европе и по Америке. В этом же году родилась первая дочка - Кира. Это турне продолжалось около года. Но труппа просуществовала недолго, И первые же самостоятельные лондонские гастроли закончились полным крахом. Нижинский был гениальным танцором, но плохим бизнесменом, и его труппу постигла финансовая неудача. Вацлав остался без работы и без средств к существованию, он был растерян и не знал, что теперь делать. Постепенно у Нижинского все сильнее стали ощущаться признаки тяжелого душевного заболевания.
После некоторых мытарств Нижинский отчаялся найти свое место в Европе и решил вернуться в Россию,без которой страшно скучал однако и этим планам не дано было осуществиться. Они с женой в этот момент оказались в Австро-Венгрии. Вацлав отправился за билетами на поезд, это было 1 августа 1914 года — день начала Первой мировой войны. Россия закрыла границы, а сам Нижинский, как подданный враждебного государства был задержан в Венгрии, где проживал в то время с женой и маленькой дочкой Кирой в доме родителей Ромолы.
Без труппы, без театра, без сцены, сцепив зубы: Нижинский был русским, его ненавидели. Ну а что до европейской славы, она только разжигала эту ненависть. Особенно со стороны тещи, Элеоноры, которая хотя и была известной артисткой, но известность ее не выходила за пределы родины. Она распоряжалась жизнью супругов. Она вмешивалась в воспитание маленькой Киры. А зять был виновен во всем, что делал. И во всем, чего не делал. Она принадлежит к тому роду тещ, спорить с которыми – напрасная трата времени. Доходило до того, что Нижинскому было запрещено принимать ванну и пользоваться горячей водой. Пришло ли хоть раз в голову Элеоноры, что она превращает в кошмар жизнь своей дочери? Этого мы не знаем. Но мы знаем, что Ромоле неоднократно предлагали развестись с Нижинским, даже настаивали – и она в ярости отказывалась.

Во время первой мировой войны, Россия оказалась враждебной державой. Нижинский был схвачен и посажен в тюрьму в Австро-Венгрии. Его обвинили в шпионаже в пользу России. Друзья добились его освобождения и разрешения уехать — но, увы, не в Россию, а в Америку. Мало того — артист должен был дать обещание, что отказывается от попыток перебраться из Америки на родину.
В США Нижинский прибыл в очень тяжелом душевном состоянии. По словам жены, он только и «бредил Россией и войной».
— В день приезда в Сан-Франциско был канун Нового года,- вспоминала Рамола Пульски,- мы провели вечер в отеле, а поскольку новогодняя ночь всегда носит оттенок мистики, попросили итальянца Бароччи, мужа Лопуховой, не раз заялявшего о своем даре ясновидения, предсказать наши судьбы. Он очень хорошо читал будущее по линиям руки. Мне Бароччи обещал долгую жизнь и хорошее здоровье, добавив: «Через пять лет вы разъедетесь с Вацлавом Фомичом. Я вижу расставанье, но не развод». Я засмеялась: «Удивительно и невероятно!», но мне стало не по себе. Затем он взглянул на ладонь Вацлава, резко отпрянул и прикрыл руку мужа своей:
«Не знаю... не могу сказать... извините».
— Я что, умру? — прямо спросил Вацлав. — Ну же,говорите.
— Нет-нет, конечно, нет, но... но это хуже... хуже.
«Увиливает», — подумали мы и отвернулись от гадальщика, мало задумываясь над тем, что же такое страшное увидел Бароччи на ладони Вацлава.

Нижинский был одинок, и ему не хватало «твердой руки» наставника, руководителя — не хватало Дягилева. В своих блокнотах Нижинский бесконечно рисует его профиль…
В это время Дягилев приехал в США на гастроли, собираясь в турне по Северной и Южной Америке.
Вацлав вдруг получил предложение от Дягилева присоединиться к его труппе для выступлений в Америке.
На какое-то время все вернулось на круги своя, Нижинский снова танцевал, и возможно, именно теперь все в его жизни могло бы устроиться так, как он хотел: у него была семья, о которой он когда-то мечтал, у него была работа, без которой он не мог жить. У него было все, что нужно для счастья.
12 апреля 1916 он станцевал свои коронные партии в Петрушке и Видении розы на сцене нью йоркской «Метрополитен Опера».
В том же году 23 октября в 1916 г. Нижинский для этих гастролей ставит балет «Тиль Уленшпигель» на музыку Рихарда Штрауса. Тиль Уленшпигель — не только фольклорный, но и реально существовавший персонаж. Немецкий бродяга-крестьянин стал героем бытовых рассказов о забавных хитростях и проделках, остроумных ответах и плутовстве. Он дурачил всех: ремесленников и торговцев, дворян, попов и профессоров и неизменно выходил сухим из воды.
На подготовку было отпущено всего три недели, напряженная обстановка лишила Нижинского душевного равновесия. На одной из репетиций он подвернул ногу и был вынужден провести в постели шесть недель. Контракт с лондонским «Палас» был разорван.
Спектакль, создававшийся в лихорадочной спешке, несмотря на ряд интересных находок, в котором он исполнил главную партию, провалился.
Пережитые волнения сильно травмировали слабую психику Нижинского.
Это окончательно сломило артиста. «Уленшпигель» Р.Штрауса стал последней работой Нижинского-балетмейстера.

«В жизни я встречал мало гениев, и одним из них был Нижинский. Он зачаровывал, он был божествен, его таинственная мрачность как бы шла от миров иных. Каждое его движение — это была поэзия, каждый прыжок — полет в страну фантазии». (Чарли Чаплин. Моя биография. — М., 1966. Примеч. пер.)

Между тем у Нижинского все явственнее проступают признаки тяжелого психического заболевания. Он впадает в затяжные приступы черной меланхолии. Более он уже не совершает осознанных поступков, перестает реагировать на окружающее и впадает в молчаливое созерцание. Попытки вывести его из этого состояния с помощью врачей в течение долгих лет результатов не давали. Из Америки жена перевезла Нижинского в Париж, затем в Сан-Мориц. Нижинский практически бросил занятия танцем и только строил бесконечные планы, составляя проекты своих будущих балетов. Поведение его становилось все более странным, вместо декораций к балетам он начал рисовать какие-то искаженные ужасом лица, называя их ликами войны.
Он много гулял и прогулки его становились все опаснее. Нижинский любил забираться в какие-то дикие места, бродил по краю пропасти, уходил так далеко, что его подолгу не могли найти. Те, кто изучал наследие Нижинского, знают о его последнем выступлении 19 января 1919 года в Швейцарии.
Однажды Вацлав объявил, что собирается дать концерт в местной гостинице. Увидеть танец божественного Нижинского собралось много народу и Ромола очень переживала, боясь странностей своего мужа. И не напрасно. Очевидцы передали, что Нижинский сказал перед этим выступлением: "Теперь я буду танцевать для войны, войны, которую вы не в силах предотвратить". (Никто не понял Нижинского: ведь тогда только что кончилась Первая мировая война, и никто не думал о том, что впереди — Вторая.)
«Нижинский долго стоял неподвижно, словно позабыв, что все на него смотрят. А потом сделал на полу из черного и белого бархата большой крест, и, раскинув руки, стал, словно распятие у его вершины, — пишет Ричард Бакл, — Потом, укутавшись в материю, он исполнял какие-то дикие танцы, которые испугали присутствующих».
Нижинский сказал, что так выглядит война. А в конце вечера он мрачно произнес: «Лошадка устала».
И больше он не танцевал никогда.
Последний его спектакль — балет «Призрак розы» — состоялся 26 сентября 1917 года, а последний свой танец он станцевал в 1919 году в Швейцарии. В этом же году, в возрасте тридцати лет завершилась творческая жизнь великого танцовщика и хореографа.
Когда Дягилев получил известие о болезни Нижинского, то тот час же приехал навестить его. Несколько раз он пытался оживить мозг Нижинского, воздействуя на него танцем надеясь, что это вдохновит его самого начать танцевать. Так, 27 декабря 1928 года в Париже он привез Нижинского в "Оперу" на балет "Петрушка", в котором танцовщик создал одну из лучших своих партий, но Нижинский смотрел равнодушно.



Граф Гарри Кесслер вспоминает, как был потрясен видом Нижинского, спускавшегося по лестнице."Его лицо, оставшееся в памяти тысяч зрителей сияющим, как у молодого бога, теперь было серым, обвисшим, ...только изредка отблеск бессмысленной улыбки блуждал по нему. ...Дягилев поддерживал его под руку, помогая преодолеть три лестничных марша, ведущих вниз... Тот, кто когда-то, казалось, мог беззаботно летать над крышами домов, теперь едва переступал со ступеньки на ступеньку обыкновенной лестницы. Взгляд, которым он мне ответил, был бессмысленным, но бесконечно трогательным, как у больного животного". ...В конце концов Дягилев уехал.
А для Ромолы начался долгий и трудный крестный путь, в попытках вылечить мужа... Она уже давно догадывалась, что Вацлав тяжело болен, однако не желала смириться с неизбежным. Вдруг она завела с мужем разговор о втором ребенке. Они оба хотели сына. Вацлав отнесся к вопросу на удивление здраво, и попросил жену пригласить врача, который дал бы заключение о состоянии его здоровья и о том, может ли он теперь иметь здоровых детей.
Вместе они поехали в Цюрих, где Нижинского осмотрел знаменитый психиатр, который поставил ему неутешительный диагноз «шизофрения».
— Мужайтесь, моя дорогая, — сказал Ромоле врач, — Вам надо увезти ребенка и получить развод. К сожалению, я бессилен. Ваш муж неизлечимо болен».

Но Ромола не развелась, более того, она все-таки решилась на второго ребенка. В 1920 году. в той же клинике, где когда-то появилась на свет Кира, Ромола родила еще одну девочку, которую назвали Тамарой.
Ромола отвезла его домой в Сан-Мориц и с помощью двух врачей и трех сестер пыталась создать иллюзию свободы и семейной жиз­ни. Она приглашала лучших специалистов Европы и Америки. Все они соглашались с тем, что это случай шизофрении. Затем обратилась к отчаянным средствам — факиры, хилеры, знахари, — все было перепробовано, и все напрасно. Oна даже отправилась вместе с ним в паломничество, надеясь, что Господь со-вершит чудо.
«Я омыла его лоб в источнике и молилась, — вспоминает она, — Я все время надеялась, но он не исцелился. Наверное, моя вера была недостаточно глубокой».
Прошли годы, и однажды в Париже его пришел навестить Дягилев: «Ваца, ты просто ленишься, пойдем, ты мне нужен. Ты должен танцевать для Русского балета, для меня».
Вацлав покачал головой: «Я не могу, потому что я сумасшедший». Великий антрепренер отвернулся и разрыдался: «Это моя вина. Что я наде­лал!»

После окончания войны в 1947 году Ромола увезла Нижинского в Англию, где по ее мнению «Вацлав наконец обрел настоящий приют и полную свободу. Никто больше не беспокоил его. Окружающие его люди общались с ним так, словно он никогда не был душевноболь-ным, и он отвечал вполне нормальным поведением».
Он изобрел и хотел запотентовать чернильную ручку. Придумал устройство, которым сегодня отпугивают птиц на аэродромах. При жизни Вацлава Нижинского - эти идеи считались бредом сумадшедшего...
Тридцать лет Рамола заботилась о Вацлаве.
Однако физическое здоровье его стремительно ухудшалось. Обеспокоенная Ромола обратилась к врачам, Нижинского положили в больницу, где ему внезапно стало совсем плохо и он скончался.
Это произошло 8 апреля 1950 года.

На протяжении десяти лет его забытое Богом и людьми тело лежало в Лондоне в цинковом гробу! Сергей Лифарь позаботился о том, чтобы гениального Вацлава Нижинского похоронили на кладбище Монмартра во Франции.

Десять лет детства, десять – учебы, десять – на вершине балетной сцены… И тридцать лет безумия во власти шизофрении !
Судьба старшего брата тоже трагична ...
Kогда произошла Октябрьская революция, Бронислава убежала вместе с матерью в Киев., взяв власть, большевики распахнули двери всех тюрем и сумасшедших домов и , по одной из версий , бедный Станислав, предоставленный самому себе, устроил пожар и сгорел заживо.

АБМ