актриса МХАТ Кира Головко 

 Для Московского Художественного театра актриса Кира Головко остается единственным человеком в труппе, кто про старый МХАТ знает все. Она играла в спектаклях, поставленных Немировичем-Данченко; дружила с Книппер-Чеховой и Андровской; была рядом с 
Хмелевым в последние часы его жизни; выходила на сцену, когда в зале сидел Сталин; помнит, как хоронили Станиславского… Кроме того, Кира Николаевна человек редкой судьбы – внучатая племянница поэта Серебряного века Вячеслава Иванова, жена адмирала Арсения Головко.

поэт Вячеслав Иванов

В ее доме в голодные двадцатые годы родители о возвышенном говорили по-французски, а о бытовых вещах – по-немецки. И 
хотя жили почти в нищете, Кира Николаевна вспоминает, что французский язык звучал чаще. Папа, офицер царской армии Николай Евгеньевич Ива’нов принял революцию, переквалифицировавшись в школьного учителя, однако советским человеком, истинным борцом за «строительство социализма» не стал. В доме боялись, когда интеллигентный и, в общем, очень тихий Николай Евгеньевич, 
выпивал рюмку. В этой ситуации он начинал ругать большевиков. Его супруга (мама Киры Головко) Наталия Лангваген закрывала в этот момент окна, чтобы соседи не услышали и не донесли. Она же отнесла в тридцатые годы в Торгсин три Георгиевских креста – два серебряных (солдатские) и один золотой (офицерский). Но перед этим отковыряла на золотом кресте белую эмаль и ночью (!) закопала в 
саду. Наталия Вильгельмовна была старше мужа  на 11 лет. Ее отец Вильгельм Вильгельмович был доктором медицинских наук, а дед – Вильгельм Яковлевич – архитектором. Целый ряд его строений по сей день украшают Санкт-Петербург. Семья много переезжала с места на место. 

Кира Головко родилась в Ессентуках 11 марта 1919 года. В начале тридцатых годов семья переехала в Москву, а с 1938 года и по сей день Кира Николаевна работает во МХАТе (ныне МХТ имени Чехова). В этом году ей исполнилось 90 лет, однако писать мемуары она так и не решилась. «Не хочу подчеркивать свой возраст», – отшучивалась она, хотя материалов для подробной книги у нее много. Небольшая квартира актрисы напоминает музей. В кожаных папках собраны газетные рецензии, в альбомах – театральные фотографии с комментариями, в сундуке – костюмы из знаменитых ролей, на балконе лежит старинный чемодан, в который с 1938 года она складывает письма своих приятелей и коллег. Ей писали Книппер-Чехова и Андровская, Пилявская и Кторов, Михальский и Станицын, Арнштам и Бондарчук, Лакшин и Берггольц… 

Ольга Леонардовна Книппер-Чехова.

Ольга Андровская

Анатолий Кторов

О. Ф. Берггольц

 И все же мы уговорили Киру Николаевну приступить к мемуарам (в настоящее время рукопись готовится к изданию), а пока 
предлагаем читателям путешествие по волнам истории и памяти.

«Константин Сергеевич, в этом письме совершенно нет лжи» 

Станиславского я мечтала увидеть еще в тот период, когда прочитала «Мою жизнь в искусстве». Школьницей бегала к театру -хотела дождаться его у служебного выхода. Но оказалось, что Константин Сергеевич болен и не выходит из дому. Тогда я своими каракулями нацарапала письмо и бросила в почтовый ящик его дома в Леонтьевском переулке. Свое послание я заканчивала вопросом: «Какими качествами нужно обладать, чтобы стать актрисой МХАТа?» Ответа, разумеется, не последовало. Константин Сергеевич получал в день десятки подобных писем. Да и зачем отвечать обычной школьнице? Хотя не скрою, что письмо мое он сохранил и даже подчеркнул в нем карандашом какие-то строчки. Много лет спустя директор Федор Николаевич Михальский (знаменитый Филя из «Театрального романа» Булгакова. – В.Б.) показал мне его в музее театра. Боже, каким наивным оно мне показалось. К счастью, я не запомнила ни строчки.

Фотография Владимир Немирович-Данченко

Это письмо в архиве театра. Оно написано аккуратным почерком без единой помарки
и занимает четыре тетрадных листа.

Дорогой
Константин Сергеевич!

Я прекрасно
сознаю, какую беру на себя смелость, когда решаюсь писать Вам это письмо.
Заранее прошу простить меня за причиненное беспокойство, потому что уже сейчас
мне делается ужасно стыдно при мысли, что я своим глупым письмом буду отнимать у
Вас время и затруднять Вас.

Я бы никогда не
посмела написать Вам, если бы не то безграничное уважение и любовь, которые я
испытываю к Вам, которую мне сумели привить знавшие Вас люди. Вините их, - я
тут, право, не при чем. Я Вас никогда не видела, знаю (увы!) только по
портретам, книгам, отзывам, но когда я смотрю на Ваш портрет, висящий над моей
кроватью, мне кажется, что Вы единственный человек, любимый мною всем сердцем,
человек, который один может разрешить все мои сомненья, которому я могу спокойно
доверить самые сокровенные переживания моей души... И все равно, все равно я
знаю, что несмотря на все то, что я написала, писать Вам не имею никакого
права!

Но я долго
удерживала себя, а сейчас не смогу. Дорогой Константин Сергеевич! отругайте меня
непременно за мою невоспитанность, излишнюю смелость, если найдете нужным, но я
не могу, честное слово, не могу не написать Вам...

Обращаюсь я к
Вам с огромной просьбой помочь мне разрешить очень волнующие меня
вопросы.

Я девушка. Мне
восемнадцать лет. В этом году я заканчиваю десятилетку (уже сдала три экзамена).
Я обожаю театр и... (я знаю, Вы уже догадываетесь, о чем я буду писать, и,
наверное, сердитесь на меня, возможно, что я вполне заслуживаю этого) я хочу
попробовать отдать свои, пусть маленькие, силы театру.

О театре я
мечтаю с самого раннего детства. (Константин Сергеевич! В этом письме совершенно
нет лжи. Все это я рассказываю только Вам, по секрету, только Вам
одному!)

Мама была одно
время актрисой. Папа поет и играет на скрипке, мама играет на рояле - одним
словом, домашняя обстановка вполне способствовала тому, что уже в детских своих
играх я больше всего любила «представлять» (публикой бывала бабушка), затем в
школе принимала участие во всех спектаклях: пела, декламировала, исполняла роли
в пьесках.

В этом году мне
предстоит выбирать профессию. Все мечты мои, конечно, о театре. Все мечты! - это
правда. Я пробовала открыть у себя склонности к чему-нибудь иному. Учиться мне
легко. Папа мечтал одно время, что я, пойдя по его стопам, посвящу себя изучению
математики, в которой отец мой способен чувствовать своеобразную музыку
(последнюю также страстно любит). Я испытываю огромное уважение к математике, к
другим наукам, я читала научные книги по различным отраслям науки, но способную
воодушевить меня «музыку» я не нашла: я не могу полюбить что-нибудь больше
театра, больше сцены.

Сейчас семейный
совет мирно пришел к решению, что я попробую свои силы на театральном поприще.
Сердце замирает, когда я пишу это роковое слово – «попробую». Ведь может
оказаться, что я вовсе не пригодна, не нужна для сцены, что мои способности,
если правда, что они есть у меня, окажутся вовсе недостаточными, чтобы стать
актрисой... Но ведь я не смогу вычислить это иначе, чем испробовав свои силы,
чем попробовав поступить учиться играть. Правда?

Многие меня
отговаривают, многие стараются испугать неудачами некоторых артистов, говорят:
рутина, богема, интриги... Стоило мне, заполняя анкету, написать, что я
собираюсь посвятить себя театральной деятельности, как классный руководитель,
вызвав меня к себе, прочитала мне целую лекцию, мучительную для меня, о том, что
я хочу погубить себя, свою карьеру, свои способности, что мой отличный аттестат
даст мне возможность поступить в любой вуз, а я буду им пренебрегать и т.д. Я
знаю одно: они жалеют меня, не хотят, чтобы я рисковала...

Но я вовсе не
воображаю, что жизнь расстелется передо мной ровной дороженькой и будет меня
только гладить по головке; но неужели я должна направить все свои усилия на то,
чтобы найти в жизни спокойное, укромное местечко? Рисковать? Но если этот риск
самый дорогой для меня на свете...

Простите мне,
Константин Сергеевич, мою болтливость! Я уже давно утомила Вас, но эти мысли так
измучили меня, что сами льются на бумагу. Итак, я хочу поступить в студию
(Здесь и далее Станиславский подчеркнул простым карандашом. - В.Б.). Но
тут самый главный вопрос. Я прекрасно понимаю, что даже хорошо закончив среднее
образование, мои знания и мой кругозор далеко недостаточны, чтобы успокаиваться
на достигнутом. Тем более артист, артист должен быть всесторонне развитым
человеком. Так, может быть, мне рано еще идти в студию? Что даст мне
студия? Сумею ли я, не заканчивая специального высшего образования и
будучи в студии, добиться должного уровня культуры? Может быть, необходимо пойти
в вуз? А если необходимо, то какой же вуз может помочь мне воспитать в себе
культурную актрису? Сколько я ни пытаюсь найти ответы на эти вопросы, не могу.
Приходится обращаться к Вам, беспокоить Вас, дорогой Константин Сергеевич! Еще
один маленький вопрос: а если найдется такой вуз, и я пойду в него, то сложно
ли мне будет его совмещать с работой в студии? Возможно ли это? Мне страшно
хочется скорее учиться играть; только подумать, как много еще придется учиться;
но пусть всю жизнь учиться, только бы скорее!

Последнее время
я стала останавливать свой выбор на студии Н.П. Хмелева. Но выбор мой
отчасти почти интуитивный: я еще не знаю, какие цели ставит перед собой студия,
по какой системе она работает, каких принципов придерживается. Но все это я
собиралась узнать за лето, что и сделаю, в зависимости от Ваших
советов.

Еще и еще раз
прошу извинить меня! Любящая и глубоко уважающая Вас

Кира
Иванова

29/V - 37
г.

Москва

P.S.

Мне всегда было
совершенно безразлично, какой у меня почерк, а сейчас я проклинаю себя за то,
что буду заставлять Вас читать мои безобразные каракули»

Церетели предупреждал об опасности

Ответа от Константина Сергеевича я не получила и немного поостыла. Десятый класс окончила с золотой медалью, однако 
 поступать в театральный не могла: в тот год не было набора ни в студию Хмелева, ни в студию Рубена Симонова. Со своим отличным аттестатом поступила без экзаменов в Институт философии, литературы и истории на русское отделение. Но перед этим, 12 июля 1937 года, я должна была держать речь от имени отличников нашей школы на вечере, устроенном в саду «Эрмитаж». Рядом со мной за столиком 
 сидел нарком просвещения Андрей Сергеевич Бубнов и секретарь Краснопресненского райкома Петр Ильич Пенкин. Они угощали меня вкусным лимонадом, мы много смеялись, а через два дня газеты сообщили, что Бубнов и Пенкин – враги народа. Их арестовали и в октябре Пенкин был расстрелян. В 1937 году родители знали, что в стране идет жуткая «чистка». Папа рассказал мне об этом, когда в ссылку отправили очередного его знакомого. И  Лонгин Лаврентьевич Церетели, бывший белый офицер, предупреждал папу об опасности. И папа просил меня не болтать лишнего в особенности про полу-дворянское происхождение нашей семьи и добавил фразу: «Кира, ну, в общем, ты поняла». Как и в детстве, это означало, что
нужно молчать – не рассказывать лишнего.
 

Институт располагался в Сокольниках, и там преподавали выдающиеся ученые – В.П. Волгин, И.С. Галкин, Б.Н. Граков, Н.К. Гудзий, А.К. Дживелегов, Л.Е. Пинский, М.М. Покровский, Г.Н. Поспелов, С.Д. Сказкин, М.Н. Тихомиров, Д.Н. Ушаков и многие другие. Особенно мне 
 запомнились лекции Поспелова (он вел русскую литературу) и Куна – выдающегося специалиста по мифологии древней Греции. А вот знаменитый создатель четырехтомного Словаря русского языка Дмитрий Ушаков преподавал язык очень монотонно – можно было умереть со скуки, хотя многим нравилось.

 Вспоминает Вера Плотникова
 (по мужу - Робинсон), ученый-русист, выпускница ИФЛИ (1941), подруга Киры Головко:

– Наша встреча случилась в ИФЛИ. Я приехала подавать документы, какое-то время ждала, что придет преподаватель. В коридоре толпились такие же отличники, и вдруг я увидела эту красивую девушку. Мы познакомились. Кира порадовалась, что будем учиться в одном институте и поступаем без экзаменов. Она была не очень разговорчивой, поскольку сама себя считала застенчивой. Я стала бывать у Киры. Они жили очень скромно при школе, поскольку Николай Евгеньевич преподавал и был завучем. Там были две маленькие комнаты, а прихожая перерастала в кухоньку. У Киры на столе всегда стояла клетка с чижиком, которого она кормила и поила. В комнате был небольшой круглый стол около окна. И было пианино, на котором она играла, а иногда Наталья Васильевна. Они устраивали небольшие домашние концерты, потому что семья была очень музыкальная. Мама раньше очень хорошо пела, потом в результате тщательных упражнений (необходимых для заработка в столь голодные годы) голос перетрудился. А папа учился игре на скрипке и у него был очень приятный голос. Эти вечера я любила. И любила, когда бывала там одна. Ведь если заходили другие Кирины приятели, тогда мы отправлялись в физкультурный зал, устраивались танцы, и Кира учила меня танцевать».

Поступление во МХАТ
 

Осенью того же года я из окна трамвая увидела объявление о наборе во МХАТ – во вспомогательный состав. Позже 
 выяснилось, что объявления были расклеены по городу, и МХАТу требовалось всего четыре человека (одна женщина и трое мужчин), чтобы дать им роли в массовых сценах. Для того чтобы набрать этих четырех человек, в просмотре участвовало все руководство театра – как на вступительных экзаменах. Объявления вызвали невероятный ажиотаж – 637 человека на место. Потом я догадалась, что в 1938 году 
 МХАТ будет отмечать 40 лет со дня основания, объявлено несколько премьер, которые должны выйти одна за другой и, видимо, не хватало актеров на массовые сцены…Вся улица перед МХАТом была наполнена людьми. Запомнились очень красивые женщины, среди них было много актрис, я знала их по ролям в кино (например, рядом со мной стояла артистка Максимова, которая сыграла главную роль в фильме «Пламя Парижа»). Я смотрела на них как завороженная и понимала, что на их фоне я просто серая мышь. Кстати, среди первых красавиц была и внучатая племянница Станиславского. Рассказывали, что время от времени Константин Сергеевич звонил в приемную комиссию – 
 интересовался, как ее дела. Но дела были неважны. Брать девушку не хотели, хотя в то же время боялись обидеть Станиславского. Наконец разорвать этот круг решил Иван Москвин. Когда Станиславский в очередной раз позвонил в театр, Москвин ему сказал: «Мы закрепили за труппой Киру Николаевну Иванову». Конечно, я не была свидетельницей того телефонного разговора, но много позже эту историю рассказал мне Иван Михайлович Кудрявцев.

МОСКВИН ИВАН МИХАЙЛОВИЧ (1874-1946)

Сколько лет прошло, но для меня это по-прежнему самые памятные дни в жизни. Батюшки, как я волновалась тогда! Решила читать монолог Катерины из «Грозы», басню Крылова «Лиса» и стихотворение Светлова «Гренада». Накануне экзаменов я подошла к Масальскому и поинтересовалась, правильно ли подобрала репертуар для экзамена. Он выкатил глаза: «Вашего Светлова никто не знает. Вместо “Гренады” читать нужно классику». Но что-то менять было уже поздно, к тому же я была весьма упряма. Поэтому когда я вошла в аудиторию, то дрожащим голосом сказала: «Я прочту монолог Катерины, басню Крылова “Лиса” и… “Гренаду”». Наступила мертвая тишина. 
 И Василий Григорьевич Сахновский, обращаясь к Топоркову, сказал: «Васька, ты знаешь такую басню Крылова “Лиса и Гренада”?» Приемная комиссия рассмеялась, мне стало не так страшно. Успела прочитать только половину басни, и услышала: «Достаточно. Вы свободны». У меня внутри все оборвалось. Это значит, все кончено: они даже басню не дослушали. Не помню, как вернулась домой. Ревела сутки напролет, ничего не могла есть…Мама, которая в ту пору из-за болезни сердца уже не работала, не могла спокойно смотреть на мои страдания. На третий день она попросила у знакомой велюровые перчатки, модную шляпку и поехала в театр – узнать, будет ли набор в следующем году. А когда вернулась, отшвырнула шляпку в угол и сказала: «Дура ты, дура, чего ревешь? Тебя приняли». 
 Оказывается, около театра мама встретила Масальского – подошла к нему поинтересоваться, есть ли смысл пытаться поступать в театральный институт, а он ей ответил: «Так мы ведь приняли вашу Киру. Кстати, куда она пропала?» Вскоре я получила письмо от заведующего молодежной секцией МХАТа Василия Александровича Орлова. Он писал, что на работу во МХАТ я должна прийти 8 сентября 1938 года. До назначенного срока оставалось около десяти месяцев. И я решила закончить первый курс ИФЛИ, а параллельно стала бегать на спектакли во МХАТ, читать театральную прессу, покупать книги – присматриваться к будущей жизни.

Похороны Станиславского

 Когда меня приняли во МХАТ, я мечтала, что увижу Константина Сергеевича хотя бы в его квартире в Леонтьевском переулке. Я знала, что там он, будучи больным, принимал учеников. Но 7 августа 1938 года (ровно за месяц до начала моей работы в театре) Москву всколыхнула 
трагическая весть: великий реформатор сцены скончался. Утирая слезы, я пошла к его дому в Леонтьевский переулок. Там уже собирались почитатели творчества. Стояли молча или перешептывались. Мне казалось, что улицы и здания окрасились в какой-то 
новый оттенок, это ощущение трудно описать: еще светло, но день какой-то странный – как будто тебе сообщили, что сегодня будет закат, а рассвет никогда не наступит. В квартиру к К.С. мы не просились; туда и без нас вереницей шли его ученики, друзья, коллеги. Возможно, меня и пустили бы, но я считала, что не имею права подходить даже к двери. Впервые я переступила порог этой квартиры году в 1948-м, когда там сделали музей, и Кира Константиновна (Алексеева-Фальк, дочь Станиславского. – В.Б.) стала приглашать всех, кто имел отношение к
довоенному МХАТу. Благодаря этим встречам со зрителями я перестала бояться неожиданных вопросов, училась деликатно говорить о сложных вещах и незаметно уходить от вопросов, на которые не знала ответ. В основном, рассказывала то, что знала от коллег по сцене. Даже в те годы, когда он болел, у мхатовцев было ощущение, что К.С. незримо присутствует в театре. На него ориентировались и побаивались. Если Василий Иванович Качалов после трехлетней эмиграции готовился к встрече со Станиславским, то что говорить об остальных. Качалов безумно боялся предстоящих репетиций, просто как школьник. А Евгений Багратионович Вахтангов говорил о Станиславском как о единственном человеке, которого невозможно обмануть на сцене. К.С. чувствовал малейшую фальшь. 

Качалов  Василий Иванович

Вахтангов Евгений
Багратионович

Про Станиславского ходили разные легенды. Например, у него была такая привычка: перед спектаклем, чтобы сосредоточиться, он сидел, зажав руками уши. Перед выходом к нему подходил помреж Александров, опускал руки и сопровождал на сцену. Константин Сергеевич играл Шуйского в «Царе Федоре». И вот однажды Александров опустил одну руку Станиславского, и тут его куда-то позвали… Качалов играл царя Федора. Он сидел в 
кресле, боком к зрительному залу. И тут на сцену выходит Станиславский: в одной
уке посох, другая — зажимает ухо. Качалов был ужасно смешливый и в голос захохотал. Суфлер высунулся из будки по пояс и шипит: 

– Выньте руку из уха!

Вся старая мхатовская гвардия была овеяна легендами. Владимир Федорович Грибунин, говорят, очень выпивал. А Станиславский терпеть не мог пьяных. В театр надо было идти через двор, куда выходили окна гримуборной Станиславского. Грибунин, проходя мимо окон, встал на 
четвереньки и пополз, чтобы его не было видно. Станиславский имел обыкновение выходить на крыльцо подышать. И он как раз вышел и видит Грибунина, который ползет на четвереньках. Станиславский решил, что Грибунин заболел...

Андровская на похоронах К.С.
Станиславского.

«Я боялась спугнуть Немировича-Данченко»

Явиться в театр я должна была 8 сентября 1938 года. Но когда я приехала, оказалось, что никто меня здесь и не ждет. За кулисами не было ни знаменитых актеров, ни той помпезности, которая возникала в зрительном зале во время спектакля. Казалось, что ты вовсе не во МХАТе, а в каком-то учреждении. Первым делом мне выдали удостоверение, прописав должность: «Артистка вспомогательного состава». Я была свободна, но, конечно, домой не пошла, отправившись бродить по дневному МХАТу. И вдруг – чудо! – поднимаюсь на третий этаж в репертуарную часть, а мне навстречу по узенькой лесенке спускается Василий Иванович Качалов. 

Качалов   Василий Иванович

Меня охватила оторопь, я деликатно поздоровалась… Качалов остановился и с восторженно-удивленной интонацией произнес: «Кира Николаевна И-ва^’-но-ва!» Мою фамилию он растянул по слогам, как бы подчеркивая свое восхищение. Я покраснела от неожиданности, потому что меня еще никто не знал. Много позже мне рассказали, что Качалов специально узнавал в дирекции имена новых артистов, чтобы приветствовать таким вот образом – как старых знакомых. Сколько я знаю, из корифеев МХАТа так больше никто не поступал. Это потрясло меня.

О встрече с Качаловым я первым делом рассказала дома. Родители послушали с интересом, но восторга особенного не выразили – волновались, как сложится моя актерская судьба. Вскоре оказалось, что их опасения не напрасны: на меня несколько месяцев никто не обращал внимания. Сунули во все народные сцены, на том дело и остановилось. Во «Врагах» я за кулисами причитала молитвы за упокой души. В «Трех сестрах» мои роли тоже были незначительные. В одном акте я щебетала птичкой, в другом устраивала шум в печке и выходила в сцене с ряжеными, а в третьем акте имитировала шум пожара. Специальный диск вешался, обмотанный мягкой тряпкой, и нужно было в определенный момент спектакля его вращать – казалось, что к горящему дому подъезжает пожарная дружина. Наконец, в четвертом акте я залезала на колосники, чтобы над сценой раздался журавлиный крик. Это было в тот момент, когда Маша начинала свой чудесный монолог: «Летят перелетные птицы…» У меня были два фарфоровых блюдечка, которые нужно было ухватить особым образом и при ударе получался звук, похожий на полет птиц. Этим приемам учил нас Владимир Александрович Попов. В «Воскресении» я выходила в массовых сценах. Спектакль шел в очаровательных декорациях Владимира Дмитриева. Мне кто-то рассказывал, что когда шли репетиции, Дмитриев в сельской сцене повесил валенок на плетень. «Отлично!» – восхитился Немирович-Данченко. Валенок передавал колорит местечковости. Тогда художник решил повесить еще один валенок, но Немировичу-Данченко это не понравилось, потому что один валенок – образ, а два – это уже обувь. В том же спектакле роль «От автора» бесподобно играл Василий Иванович Качалов. Мне и сейчас кажется, что это была самая сложная роль спектакля. Он комментировал действие, обсуждал со зрителями поступки героев, наблюдал за персонажами… Орлов рассказывал мне, что у Качалова долго не складывался образ и, наконец, Немирович-Данченко попросил, чтобы тот взял в руки карандаш. Так была найдена отправная точка спектакля.

Владимир Иванович Немирович-Данченко

 Весной 1939 года мне поручили создавать в «Трех сестрах» закулисные шумы. А когда состоялась премьера и 
спектакль вошел в репертуар, за кулисами однажды оказался Немирович-Данченко: заканчивался антракт, и он со своим бессменным секретарем Ольгой Сергеевной Бокшанской спешили в зал. Вдруг Владимир Иванович остановился напротив меня и спросил: «Вы кто?» Я растерялась, покраснела и сказала: «Я по… пожар, Владимир Иванович». Бокшанская вмешалась в разговор: «Это Кира – Кира Иванова, молодая актриса. Идемте, Владимир Иванович, иначе я не успею усадить вас как следует». Немирович-Данченко засмеялся, погладил бороду и сказал: «Как занятно. Когда вы станете большой актрисой, обязательно напишите в мемуарах о нашей встрече и главное, что вы в моем спектакле «Три сестры» играли роль Пожара». Бокшанская не унималась: «Ну, идемте же скорее, Владимир Иванович». И они ушли… Это было единственное мое личное общение с великим режиссером.

Когда шли репетиции, прямых указаний он мне не давал, а лишь говорил своему ассистенту Иосифу Моисеевичу Раевскому: 
«Здесь хорошо бы дать звук летящих журавлей». В сценах, где звуки не требовались, я тихонько спускалась в зал и смотрела, как Владимир Иванович работает над спектаклем. Каждый раз я боялась, что он скажет: «Почему посторонние в зале?» – поэтому едва объявляли перерыв, я выбегала в ближайший туалет (кстати, он был очень чистый) и запиралась там до начала репетиции. А теперь я даже не знаю, где туалет: все во МХАТе изменилось после реконструкции. Потом я ужасно жалела, что застенчивость и робость не позволили мне садиться ближе к режиссерскому столику: замечания свои Владимир Иванович делал довольно тихо. Но тем не менее, на моих глазах, например, рождалась роль Тузенбаха у Хмелева, когда репетиции спектакля шли уже в декорациях. Николай Павлович работал с мучительным напряжением.

Хмелёв Н. П. ("Три сестры" А. П. Чехова

Постоянно был недоволен собой, часто останавливал ход репетиции, подходил к рампе и долго слушал, присев на корточки, то, что терпеливо и подробно говорил ему Немирович-Данченко. Например, трудно у них рождалась сцена четвертого акта перед уходом Тузенбаха на дуэль. Мне, смотревшей эту сцену из зрительного зала и с колосников, казалось, что все уже сделано, что Хмелев мучает Ангелину Степанову (Ирину) и Немировича-Данченко. Но теперь я понимаю, что Хмелев просто выверял свой актерский путь к «чуду». Никогда не забуду, как уходил Тузенбах по березовой аллее и, главное, его медленный поворот головы и негромкий трагический 
зов: «Ирина!» Это было «чудо»…

 Однажды на генеральную репетицию Владимир Иванович пришел с больным зубом, поднялась температура, но отменять 
прогон он не стал. Кто-то принес ему лекарственный раствор и ватную палочку, чтобы Немирович-Данченко макал ватку в раствор и прикладывал к зубу. Так он и делал на протяжении всего спектакля, а когда зажегся свет, оказалось, что вместо баночки с лекарством он макал ватку в чернила. Борода стала лиловой. Владимир Иванович расхохотался, прибежал парикмахер и во время перерыва часть чернил 
стер, а другую часть выстриг.

Я была свидетельницей и еще одной истории, в которой фигурирует Немирович-Данченко. Произошло это за несколько 
месяцев до его смерти. Шли репетиции пьесы Булгакова «Последние дни», посвященной Пушкину. Роль Наталии Пушкиной играла Ангелина Степанова, а Немирович-Данченко репетировал момент, когда Наталии Николаевне сообщают, что Пушкин ранен.

 Ангелина Степанова в роли Натали
Гончаровой в спектакле «Последние дни»

Чацкий - Василий Иванович Качалов

В театральной программке мое имя появилось впервые осенью 1939 года. Меня ввели на роль Кельнерши в спектакль 
«Пиквикский клуб» Диккенса. Текст моей первой роли был чрезвычайно сложный. Когда Джингль (Павел Массальский) вставал, чтобы уйти из кафе, я должна была сказать: «Вы забыли заплатить, сэр». Сарычева требовала, чтобы слово «сэр» я произносила с английским акцентом. Я постоянно боялась, что произнесу неправильно, и за кулисами бесконечно повторяла: «Вы забыли заплатить, сэр». 
Наверное, на меня смотрели, как на чокнутую. Когда же эту фразу я произнесла на сцене, Павел Массальский приостановился, посмотрел на меня, молниеносно влез рукою под юбки и больно ущипнул за мягкое место. От неожиданности я взвизгнула, покраснела. Однако услышала аплодисменты. Публика явно одобрила наш «экспромт». На всех последующих спектаклях Массальский повторял его, как только я произносила: «Вы забыли заплатить, сэр».

Прошел месяц и снова ввод в спектакль. На этот раз я играла Служанку в доме Оргона (в «Тартюфе» Мольера). Роль была бессловесная. Я только появлялась на сцене с фонарем в руках на несколько секунд. Но для родителей это уже что-то значило. И папа посвятил мне стихи: «Позор Тартюфа ты освещала, фонарь горящий в руках держала…» И так далее, стихотворение было длинное. «Твоя звезда не на закате, она восходит в прекрасном МХАТе». Ну, уж насколько она взошла, не знаю, зато рядом со мной были действительно звезды.Не хватит места, чтобы вспомнить всех, перед кем мы преклонялись. Ольга Андровская, Алла Тарасова, Николай Хмелев, Марк Прудкин, Михаил Тарханов, Клавдия Еланская, Иван Москвин, Леонид Леонидов… 

Алла Тарасова : Неугасимая Звезда

Марк Исаакович Прудкин. русский актер

Михаил Тарханов в фильме "Юность Максима

Клавдия Еланская

Продолжение следует

автор Виктор Борзенко

http://www.nasledie-rus.ru