Композитор, которого при жизни хочется назвать великим. Неутомимый экспериментатор, он стал одним из первопроходцев и корифеев отечественной электронной музыки.

Замечательный мелодист, своим идеалом выбравший Джакомо Пуччини, он фактически стал соавтором лучших фильмов Андрея Тарковского, Никиты Михалкова и Андрея Кончаловского – их неповторимые, фирменные звучания узнаешь с первого кадра, гармонии Артемьева создают и стиль, и атмосферу этих картин.

Не забыть, к примеру, главные музыкальные темы “Рабы любви”.

Не забыть просторные, гулкие звучания сибирских просторов в эпопее “Сибириада”. Не забыть космическую загадочность электронных звучаний “Соляриса”.

И для меня Артемьев как кинокомпозитор – в ряду величайших имен мирового кино, как Нино Рота, Джеймс Хорнер или Джон Уильямс.

Широкая публика именно по кино знает Эдуарда Артемьева. Увы, значительно менее известны его симфонические поэмы и сюиты, концерты для фортепиано и альта.

Мало кто знает и одно из главных его творений – оперу “Преступление и наказание”по мотивам Достоевского. Ее замысел был действительно космическим.

Вот как он рассказывал мне о спектакле, о котором мечтал:

“В идеале спектакль должен играться не на обычной сцене. Он должен быть мистерией. Для современных оперных действ вообще нужно строить специальные залы. Техника сегодня позволяет абсолютно все: голография позволит двинуть изображение со сцены в зал, можно использовать анимацию – все что хочешь.

Вообразите: Сонечка с Раскольниковым поют рядом с тобой и специально для тебя… Только так, кстати, и можно растормошить сегодняшнюю публику – она уже любых зрелищ наелась до отвала. Помните, как поразили всех спектакли канадского режиссера Робера Лепажа? Вот вам новые технологии в действии!”

Опера, идея которой принадлежала Андрею Кончаловскому, была потом поставлена в его режиссуре на сцене Московского театра мюзикла, но ни помещение, ни ресурсы театра не позволяли реализовать всю космичность замысла автора, и если говорить об акустических свойствах оперы, то они были тогда полностью утрачены. Что, насколько я знаю, стало для Артемьева серьезным ударом.

Задолго до премьеры в Театре мюзикла под неусыпной опекой Артемьева был выпущен двойной альбом с эталонной записью оперы, которая заняла три года напряженной работы, – она подействовала на меня совершенно сокрушительно: это было музыкальное событие мирового масштаба.

О таком должны были трубить газеты и телевидение, оркестры – становиться в очередь за уникальной партитурой. Ничего этого у нас не случилось – и публика и музыкальные боссы наши к новой музыке глухи. Тогда мы и беседовали с Артемьевым с его студии – очень долго и просторно. Вот фрагменты той беседы.

Эдуард Артемьев: «Стиль оперы вырабатывался сложно. Трудно было отбросить самую мысль о каком-то едином стиле. Это задержало меня очень надолго. Все начиналось как рок-опера – тогда рок-опера была в большой моде, и я был под впечатлением от “Иисуса Христа – суперзвезды” Уэббера. Но Достоевский явно в нее не влезал – получалась какая-то однобокая история. Потом наметился сильный крен в авангардную академическую музыку. Особенно в развернутых народных сценах. Но от этого предостерег Кончаловский, который иногда заезжал в Россию и требовал, чтобы были темы, мелодии…»

— Там есть и народные сцены? Тогда, может, пойдем дальше: а балет тоже есть?

Артемьев: А как же! Танец девиц. Сонечкиных подруг. Они поют, а потом действительно пляшут. Мне здесь нужно было решительно выбиться из общего стиля – и этот фрагмент написан в джазовых традициях.

— Электронная музыка тоже будет?

Артемьев: Электроника присутствует все время. Плюс рок-группа, плюс народный оркестр: гармони, балалайки… Большая фортепианная партия. Стиль жесткой “роковой” игры, но гармонии – джазовые. И ни одного классического певца – только рок-певцы, или с эстрады. Есть поющие актеры – например, Юрий Мазихин из “Норд-Оста”…

Мы поговорили и о том, что творится сейчас в музыкальном мире. И я рискнул заявить отцу отечественной электронной музыки, что именно электроника сочинителей развратила: с приходом электронных инструментов возникла иллюзия легкости изготовления музыки. Артемьев неожиданно согласился:

Артемьев: Это даже не иллюзия, а уже реальность…

— …И теперь музыку пишут любые дилетанты. Профессиональные критерии размыты. А главное, музыка утрачивает нюансы, динамические оттенки – идет плотный и мощный поток звука, совершенно монотонного. Как вы к этим процессам относитесь?

Артемьев: Вы тут затронули сразу несколько проблем. Музыка была последним оплотом “элитарности” искусства. Стихи строгали все кому не лень, рисованием баловались, а музыку писать – надо было учиться. И электроника действительно распахнула ворота.

И музыка рухнула, как, кстати, и кино, перекочевавшее уже и в Интернет. Но я думаю, это временное состояние, переход к чему-то новому. И, возможно, опять появятся индивидуальности. А пока дилетанты, действительно, все заполонили. Над звуком они не работают, поэтому все звучит плоско.

Современные синтезаторы дают колоссальные возможности – человек даже вряд ли сумеет их все освоить. Нажмешь просто кнопку – и впору уйти в нирвану! Академическая электронная музыка еще кое-что сохранила, но там другой перекос: все ушли в эксперимент, и с человеческими чувствами он уже никак не соотносится. Но время – интереснейшее.

— Но, мне кажется, оно одновременно и небезопаснейшее: слушатели воспитываются на этом нескончаемом “фортиссимо” и оказываются неспособными воспринимать оттенки.

Артемьев: У нас больше нет культурной политики. В Америке существует множество радиостанций, передающих только классическую музыку. У них много слушателей. В России множество станций, но впечатление такое, что все они передают одну и ту же группу. Все это у нас приняло крайне уродливые формы.

— Сможет ли в этих условиях выжить серьезная музыка?

Артемьев: Искусство должно развиваться. Развитие техники провоцирует рождение новых стилей и новых художников. Когда изобрели темперированный клавир – появился и Бах. Возник симфонический оркестр – появился Бетховен. Сейчас пришла электроника – и это надо еще переварить. У нас в консерватории, слава богу, в этом году начали преподавать это дело.

— Вот я смотрю на этот макет собора в Барселоне и думаю, что в вашей музыке огромную роль играет идея пространства – так? Для вас они соединены воедино.

Артемьев: Я считаю, это так. Все говорят: кризис музыки. А тут же огромные резервы. Пространство как бы выведено за скобки, и музыка играется как бы в вакууме. Но ведь пространство отлично работает на музыку, и многие композиторы отлично это используют – как, например, Карл Шульц в Германии.

Он пишет мини-музыку, но очень интересно работает в ней с пространством – как она там живет, течет из канала в канал, зависает, обрастает всякими эхами – это чудо какое-то! Для меня пространство – одно из главных выразительных средств.

— Вы пережили этап увлечения авангардом. Потом выяснилось, что вы – мелодист, замечательный симфонист… К какому этапу ближе ваша опера, которая писалась так долго?

Артемьев: К классической оперной традиции – к мелодии. У каждого персонажа есть свои темы.

— Ваша общеизвестная любовь к  Пуччини в этом смысле обнадеживает.

Артемьев: Это для меня вершина мелодизма…

Валерий Кичин, “Российская газета