Матильда Кшесинская о событиях февраля-марта 1917 года в Петрограде
Матильда Феликсовна Кшесинская (1872-1971) — российская артистка балета и педагог польского происхождения, прима-балерина Мариинского театра, заслуженная артистка Его Величества Императорских театров. Известна также своими отношениями с августейшими особами Российской империи, фаворитка цесаревича Николая в 1892—1894 годах, супруга великого князя Андрея Романова (с 1921), Светлейшая княгиня Романовская-Красинская (с 1936). Ниже размещен фрагмент из ее мемуаров, посвященный событиям февраля-марта 1917 года. Текст приводится по изданию: Кшесинская М. Воспоминания.

На следующий день, 23 февраля, моя экономка стала пересчитывать хрусталь и столовое белье, как она обычно делала после больших приемов. В этот момент прибежал кто-то из моих людей, насмерть перепуганный, и сказал, что по Большой Дворянской движется огромная толпа. Началось то, чего мы все так боялись и ждали — уличные погромы. Толпа прошла мимо моего дома, но на сей раз все обошлось благополучно. В последующие три дня еще теплилась надежда, что все успокоится и придет в норму. Двадцать пятого февраля я рискнула посетить Александрийский театр, где на бенефисе Юрьева показывали «Маскарад» Лермонтова в постановке Мейерхольда. На улице было тихо, и я съездила в театр и вернулась домой без всяких приключений.

На следующий день, 26 февраля, в воскресенье, снова позвонил генерал Галле, сказал, что ситуация в городе очень тревожная, и посоветовал вынести из дома все, что только можно. В течение всего дня он поддерживал со мной связь, сообщая, что происходит в городе. Он по-прежнему говорил, что положение серьезное, но выражал надежду, что «если нарыв прорвется, то наступит выздоровление». Его совет спасать все, что можно, пока еще есть время, поставил меня в трудное положение. Пройдя по дому и осмотрев ценные вещи, я не знала, что вывозить и куда, так как вокруг уже вовсю бушевала вырвавшаяся на волю стихия. Я не держала в доме крупных и самых ценных бриллиантов, а хранила их у Фаберже. В комнатах находились только дорогие красивые вещицы, но их было великое множество, даже не считая столового серебра.

В понедельник, 27 февраля, стало ясно, что, вопреки надеждам генерала Галле, «нарыв не прорвался» и на мирный исход событий рассчитывать не следует. С каждым часом положение становилось все более опасным. Все ценное, что попалось мне под руку, я сложила в небольшую сумку, чтобы на всякий случай подготовиться к бегству. В тот вечер, когда мы сели обедать вместе с Вовой, его гувернером Георгием Пфлюгером и двумя танцовщиками, Петром Владимировым и Павлом Гончаровым, никто не мог думать о еде. Целый день раздавались единичные выстрелы, но теперь уже стреляли рядом с моим домом. Все понимали, что нужно как можно скорее покинуть дом, пока сюда не ворвалась разъяренная толпа. Я надела самый скромный костюм, черное бархатное пальто, отделанное мехом шиншиллы, и накинула на голову платок, чтобы не привлекать к себе внимания. В спешке я чуть было не забыла о своем любимом фокстерьере Джиби, смотревшем на меня огромными испуганными глазами.

Он чувствовал, что что-то случилось, и все куда-то бегут, совершенно не обращая на него внимания. Кто-то взял его на руки, кто-то схватил сумку с драгоценностями, и мы бросились прочь из дома, но куда? Было уже восемь вечера, а я не имела понятия, где поблизости можно укрыться. Вдруг я вспомнила о Юрьеве, артисте нашей драматической труппы. Я не сомневалась, что он не откажет мне в убежище, хотя бы на первое время. Мы все кинулись к его дому, находившемуся совсем рядом, в самом начале Каменноостровского проспекта. Юрьев жил в доме Лидваля, на пятом этаже. Здесь мы и провели, не раздеваясь, первые три дня. Несколько раз сюда приходили вооруженные солдаты и через квартиру Юрьева вылезали на крышу в поисках пулеметов. Они угрожали нам, говоря, что мы ответим головой, если их найдут на крыше. С окон тоже пришлось все убрать, чтобы проходящей толпе не померещился пулемет, так как в этом случае по окнам сразу же открывали огонь.

Мы сидели в коридоре, подальше от окон, опасаясь, что в нас может попасть какая-нибудь шальная пуля. Все эти дни еду нам приносили из моего дома оставшиеся верными до конца слуги. Предали меня только двое: экономка Рубцова и коровница Катя, которая, воспользовавшись переворотом, украла мои вещи. Это меня не особенно удивило, ведь она была простой крестьянкой, а вот предательство Рубцовой больно задело за живое. Я поддержала Рубцову после смерти ее мужа, декоратора Николая Рубцова, которого все мы хорошо знали и любили. Супруги преуспевали и устраивали у себя пышные приемы: Рубцов украшал дворец великой княгини Ольги Александровны. Вдова же осталась без средств к существованию, и я взяла ее к себе в качестве экономки, предоставив ей прекрасные комнаты в своем доме и согласившись на то, чтобы она жила здесь вместе с детьми. Покойный Рубцов часто играл с нами в покер, и в память о нем мы решили после каждой игры откладывать определенную сумму в пользу его вдовы. К моменту переворота эта сумма составила 20 тысяч рублей, что по тем временам было очень много.

И вот эта самая Рубцова, которой не только я, но и все мои друзья помогали от чистого сердца, встретила революционеров с распростертыми объятиями и заявила: «Входите, входите, пташка упорхнула». Это случилось на следующий день после моего бегства из дома, который заняла какая-то банда во главе с грузином Агабабовым. Он стал устраивать в моем доме обеды и заставил повара готовить для его гостей, которые упивались моим шампанским. Оба мои автомобиля, разумеется, были реквизированы. Через три дня на квартиру к Юрьеву пришел мой брат Юзеф, и мы решили переселиться к нему. Ценности я оставила у Юрьева, так как нести их через город было опасно. Взяв на руки собачку, я вместе со всеми отправилась к брату пешком, так как другого средства передвижения у нас не было. День стоял морозный и ветреный, особенно холодно было на Троицком мосту. В своей легкой одежде я промерзла до костей, пока мы добрались до квартиры брата, находившейся на Литейном проспекте, в доме № 38 на углу Спасской улицы. Оказавшись, наконец, у него, я расплакалась, давая выход всему, что накопилось во мне за эти дни. Больше всего я переживала за Вову, опасаясь, что его у меня отнимут, но, к счастью, никто не знал, где мы скрывались все эти дни. Солдаты, время от времени врывавшиеся в квартиру Юрьева, даже не подозревали, кто я такая, а иначе нас с Вовой постигла бы страшная участь.

Я перебралась к брату 1 марта, накануне своих именин, но и здесь меня не покидало чувство тревоги. Я постоянно прислушивалась к доносившимся с улицы звукам, замирая от страха, когда мимо дома проезжал грузовик. Мне казалось, что он непременно остановится перед нашим подъездом, а это означало обыск, арест, а может быть, и нечто более страшное. На следующий день до нас дошла весть об отречении императора. Трудно было вообразить что-либо более ужасное. Это казалось настолько невероятным, что просто не укладывалось в голове, и мы все еще тешили себя надеждой, что это известие окажется ложным. Почему он отрекся от престола, и что заставило его так поступить? Потом пришла еще одна печальная весть — об отречении великого князя Михаила Александровича... А потом к власти пришло Временное правительство... Все казавшиеся незыблемыми принципы один за другим превращались в ничто, а вокруг продолжались аресты, пожары, грабежи, на улицах убивали офицеров... Это революция собирала свой кровавый урожай.

Через пару дней после того, как я остановилась у брата, позвонил мой сторож и сказал, что разворовывают мой дом. Я побоялась пойти туда сама и попросила сестру и Владимирова, чтобы они вместе сходили и узнали, что происходит. Они позвонили в дверь, которую открыл какой-то солдат растерзанного вида, с винтовкой в руках. Проводив их в дежурное помещение, он предложил им сесть и спросил, в чем дело. Сестра сказала, что ей стало известно о разграблении дома, но солдат ответил, что не понимает, о чем идет речь. По его мнению, все осталось на прежнем месте. Потом он пригласил сестру и Владимирова в столовую, где на полках еще стояли золотые рюмки. Однако из дальнейшего разговора выяснилось, что городская милиция вывезла какие-то сундуки в резиденцию губернатора. Владимиров сразу же отправился к губернатору и объяснил ему, в чем дело, а тот пригласил к себе мою сестру. Владимиров отправился в театр «Аквариум», чтобы выяснить судьбу моих вещей, а сестра остановила проезжавшие мимо крестьянские сани и кое-как добралась до резиденции губернатора.

Новый губернатор города любезно принял ее у себя в кабинете, а потом выдвинул ящик письменного стола и вынул оттуда мой золотой венец, полученный в подарок от зрителей. «Вы узнаете эту вещь?» — спросил он у сестры. Разумеется, она сразу узнала. Затем он показал ей сундуки и ящики, составленные в соседней комнате. Все они были вывезены из моего дома. Сестра сказала, что сторож сообщил ей о разграблении дома, на что губернатор ответил, что уже приняты соответствующие меры по охране оставшегося имущества. Однако в конце концов он так ничего и не сделал. Впоследствии мне вернули золотой венец и ящики с серебром. Венец я сдала на хранение в Кредитное товарищество вместе с другими ценными вещами, которые удалось вынести Арнольду. Одиннадцать ящиков я поместила в Азовско-Донской банк, директором которого был Каминка, мой хороший знакомый и сосед по даче в Стрельне. По сей день у меня хранится квитанция, выданная банком. Как-то, уже в эмиграции, я встретила Каминку, который заверил меня, что ящики надежно спрятаны, и их никто не найдет. Он даже выразил надежду, что мне их скоро вернут.

Как я уже говорила, лучшие мои украшения и драгоценности хранились у Фаберже, однако после переворота он попросил все забрать, опасаясь обыска и конфискации лежавших в сейфе драгоценностей. Вскоре именно так и случилось. Эти ценности и все, что мне удалось вынести из дома, я сложила в отдельный ящик и сдала в Государственный кредитный банк на Фонтанке, дом № 74Б, причем умышленно занизив их стоимость, чтобы меньше платить за хранение. Я находилась в стесненном материальном положении и не могла потратить крупную сумму. Директор Кредитного банка был удивлен такой низкой оценочной стоимостью, так как, по его подсчетам, драгоценностей было не меньше, чем на два миллиона рублей. Я сберегла квитанцию Кредитного банка, подтверждающую, что ценности могут быть выданы только лично мне или моей сестре. Через пару дней после моего ухода из дома ко мне пришел знакомый офицер Берс, назначенный комендантом Петропавловской крепости, и предложил нам с сыном переехать в крепость, обещая выделить нам отдельные комнаты. Он пытался убедить меня в том, что там нам будет спокойно и нас оградят от распоясавшегося сброда. Однако мне вовсе не улыбалась жизнь в таких условиях, а кроме того, я боялась, что в случае очередного переворота и смены коменданта о нас могут попросту забыть. Страшно представить, что бы тогда с нами стало!

Немного придя в себя, я стала думать, к кому обратиться за помощью. В первое время я скрывала место своего пребывания, и друзья потеряли меня из виду. Теперь я решила о себе напомнить и в первую очередь обратилась к Николаю Платоновичу Карабневскому. Как известный адвокат, он имел большие возможности, а кроме того, у него были прекрасные отношения с Керенским. Я вспомнила его слова: «Умоляю, убейте кого-нибудь, чтобы я мог вас защищать! Не сомневаюсь, суд вас оправдает». Я решила, что сейчас самый подходящий момент за меня заступиться, тем более что я никого не убивала. Я позвонила Карабчевскому, уверенная в том, что он поможет и замолвит за меня словечко перед Керенским. Однако результат был совершенно неожиданным. Николай Платонович заявил, что сейчас заступаться за Кшесинскую неудобно и опасно и стал говорить что-то еще в том же духе. У меня не было желания это выслушивать, и я положила трубку, думая о справедливости мудрой старой поговорки насчет того, что друг познается в беде.

К счастью, вскоре ко мне пришел Владимир Пименович Крымов, издатель и редактор популярного журнала «Столица и усадьба». Он был моим давнишним другом, мудрым, талантливым и честным человеком, придерживавшимся твердых принципов как до переворота, так и после него. Он часто бывал у меня и знал Андрея, который также его очень ценил и уважал за ум, искренность и доброжелательность. Когда я рассказала ему о своем положении, он, не колеблясь, продиктовал мне письмо на имя Керенского, и мы тотчас поехали в министерство юстиции. В письме я сообщила свой адрес И номер телефона. Как только я вернулась домой, мне сразу же позвонил сам Керенский и любезно обещал все устроить, а также дал мне свой номер телефона и сказал, что я могу звонить ему в любое время дня и ночи, если мне потребуется помощь. Должна признаться, что меня тронуло участие Керенского, которого я не знала и никогда не видела, а он меня и.тем более. По сравнению с ответом Карабчевского такая любезность не только тронула меня до глубины души, но и придала некоторую уверенность. Наконец-то я почувствовала почву под ногами.

Еще один мой большой друг и почитатель, Михаил Александрович Стахович, назначенный генерал-губернатором Финляндии, также меня навестил и был готов на все, чтобы меня поддержать. Мой верный друг Викторов доказал свою преданность не только словом, но и делом. Покидая квартиру Юрьева, я оставила там сумку с драгоценностями и попросила Викторова принести ее мне. Он отправился к Юрьеву, чтобы выполнить мое поручение. Однако я не попросила захватить спрятанную у Юрьева фотографию Ники с дарственной надписью. Покидая свой дом, я взяла этот снимок, а потом вложила его в какой-то журнал, лежавший на столе у Юрьева, думая, что в случае обыска там его не найдут. Уходя от Юрьева, я умышленно не взяла снимок с собой, так как это было опасно. Когда я просила Викторова принести сумку, то не могла сказать ему о фотографии, не желая подвергать его опасности при возможном задержании на улице. До сих пор не понимаю, как я могла оставить в чужом доме этот самый дорогой для меня подарок.

Я уже не помню, сколько времени прошло с ухода Викторова, но, к моей радости, он благополучно вернулся вместе с сумкой, которую нес какой-то солдат. Потом он объяснил, что ноша была слишком тяжелой, и он обратился за помощью к встречному солдату, тем более что на самом Викторове был мундир, похожий на солдатский. Кроме того, он решил, что никто не обратит внимания на то, что несет простой солдат. Живя у брата, я рискнула съездить в Таврический дворец, чтобы подать прошение об охране моего дома. Я собиралась передать его в одно из посольств и обошла все дворцовые залы и комнаты в поисках лица, отвечающего за такого рода дела. Везде было черно от папиросного дыма, а на полу валялись бумаги и окурки. Среди этой невообразимой грязи шныряли какие-то ужасные надутые типы. Мне также запомнилась ныне покойная Александра Коллонтай, сидевшая на высоком табурете, заложив ногу за ногу и с папиросой в зубах.

Наконец, среди этой всей разношерстной толпы я нашла того, кого искала. Этот человек оказался довольно порядочным; говорили, что он меньшевик, фамилии его я уже не помню, не то Белавин, не то Белявский. Он меня выслушал, и мы сразу же поехали ко мне домой, чтобы посмотреть, что там творится. Войдя в дом, я онемела от горя при виде происходившего. Прекрасная мраморная лестница, покрытая красным ковром, была завалена книгами, в которых копались какие-то женщины. Когда я стала подниматься по лестнице, они закричали, что я топчу книги. Тут уж я не стерпела и ответила, что в своем собственном доме могу ходить, где захочу. Меня проводили в кабинет на нижнем этаже, и человек, встреченный мной в Таврическом дворце, любезно предложил мне посидеть в кресле, которое я раньше так любила. Один из солдат оказался человеком честным, и когда мой провожатый поинтересовался, почему они так надолго задержались в моем доме, солдат вместо ответа показал на окно, из которого был прекрасно виден Троицкий мост и набережная.

Именно это и было для них самым важным. Я сразу же поняла, что имею дело с большевиками, замышляющими очередной переворот. Они хотели удержать выгодную позицию для полного обзора и обстрела моста. Мой провожатый посоветовал мне позвонить домой и сообщить семье, где я нахожусь. Я попросила соединить меня с квартирой брата и поговорила с Вовой, которого попыталась успокоить и убедить в том, что меня окружают порядочные люди и мне ничего не угрожает. Потом мне предложили подняться наверх, в спальню. То, что я там увидела, было просто чудовищно. Великолепный ковер, привезенный из Парижа, был залит чернилами, а всю мебель вынесли вниз. Из модного шкафа вырвали дверцу вместе с петлями и вынули все полки, а в шкаф поставили винтовки. Я быстро вышла из спальни, не желая смотреть на такое варварство. В моей ванне было полно окурков. В этот момент ко мне подошел студент Агабабов, который первым обосновался у меня в доме. Он, как ни в чем не бывало, предложил мне вернуться и сказал, что освободит комнаты сына.

Я ничего не ответила, считая его слова верхом наглости. Гостиная также представляла собой отталкивающее зрелище. Рояль фирмы «Бехштайн», сделанный из красного дерева, неизвестно зачем перенесли в оранжерею и втиснули между двумя колоннами, сильно их повредив. Тогда-то я и узнала о судьбе своего любимого голубя. Сторож рассказал, что в тот день, когда я ушла из дома, голубь вылетел в окно, и больше его не видели. А ведь до этого он всегда возвращался вечером в оранжерею, где жил. Какой-то внутренний инстинкт подсказал ему, что нужно покинуть это место. С тяжким сердцем я еще раз простилась со своим домом. Вновь я его посетила вместе с поверенным в делах Шессеном, Владимировым и Павлушей Гончаровым. Я все еще пыталась вернуть себе особняк. Нас встретил тот самый солдат, который здесь был в прошлый раз и вел себя очень любезно. Он проводил нас в малую гостиную, обставленную в стиле Людовика XVI и, показав на стоящие на полу ящики для серебряной посуды, сказал: «Вот видите, все на месте». Но впоследствии я узнала, что ящики и коробки были пустыми, а все серебро украли.

За мной все время следовали по пятам два матроса, которые тихо переговаривались между собой. Шедший рядом с ними Владимиров вдруг быстро приблизился ко мне и шепнул на ухо, что нужно немедленно уходить. Я тут же последовала его совету, не сомневаясь, что у него были на то веские причины. Выйдя на улицу, он объяснил, что случайно подслушал разговор матросов, которые обсуждали меня. Я вообще невысокого роста, а в черном пальто и платке казалась еще меньше. И вдруг Владимиров услышал, как один из матросов сказал своему товарищу: «Слушай, мы-то думали, что встретим здоровенную бабу, а эту замухрышку можно здесь и прикончить». Владимиров был абсолютно прав, когда предложил мне немедленно покинуть дом. Несмотря на все старания, вернуть его не удалось, и я решила обратиться лично к Керенскому и поехала к нему в министерство юстиции. Принял он меня очень любезно, усадил в кресло, а потом объяснил, что вернуть дом невозможно, так как это приведет к кровопролитию и только осложнит дело. Впоследствии я убедилась, что он и в самом деле ничем не мог помочь.

Друзья поддержали меня в трудную минуту, и от этого стало легче на душе. Иметь надежных друзей — большое счастье. Я прожила у брата почти три недели, но понимала, что долго так продолжаться не может. Ведь у него была своя семья — жена и дети, — а тут приходилось уделять внимание мне. Нам выделили самую хорошую комнату и отдавали все лучшее, отрывая от себя. Сначала я хотела переселиться к сестре, жившей на Английском проспекте в доме № 40, но, пробыв у нее три дня, мы остановились у моей близкой подруги Лили Лихачевой, которая жила на Офицерской улице в доме № 39. У нее мы тоже провели три дня и, в конце концов, переехали к Владимирову, который предоставил мне свою квартиру на Алексеевской улице в доме № 10. Она была маленькой, но удобной. Мы с Вовой заняли спальню Владимирова. Как страшно не иметь своего угла и искать приюта в других домах, зная, что стесняешь хозяев...

Людмила и Арнольд постоянно нас навещали и снабжали едой. Арнольд был гражданином Швейцарии и остался жить в моем доме, стараясь вынести из него все, что только можно, и вернуть мне. Людмила переехала к матери, но часто бывала у меня и умудрилась передать мне много обуви. Она босиком пробиралась в гардеробную, надевала мои туфли и уходила. Людмила рассказала, как, наткнувшись на флаконы с духами, солдаты разбили их об умывальник, а великолепное батистовое постельное белье разорвали в клочья. Даже коровница Катя отдала мне черную бархатную юбку, которую расставила в боках, так как была полнее меня. Узнав, что мне покровительствует сам Керенский, она испугалась и принесла юбку, которая впоследствии сыграла немаловажную роль в моей жизни. Она также принесла детскую фотографию императора Александра III с его братом, великим князем Владимиром Александровичем. На фотографии великий князь был очень похож на Вову и Катя подумала, что это портрет Вовы. У Владимирова мне жилось спокойно. Первая волна революции спала, и в городе, казалось, установился мир. Но это впечатление оказалось обманчивым. После окончания Великого поста мой повар Денис принес мне традиционное пасхальное угощение. В трапезе приняли участие Борис Романов и Леля Смирнова. Пасха в тот год выпала на 2(15) марта.

Однажды меня навестил Семен Николаевич Рогов, журналист и знаток балета. Во время войны он был мобилизован и отправлен в резервный батальон и ходил в военном мундире. Постоянно общаясь с солдатами, он хорошо изучил обстановку в армии и знал, какие настроения там преобладают. Он пришел ко мне со странным и неожиданным предложением выступить в театре Консерватории, где организовывалось представление для солдат его полка. По правде говоря, меня удивила такая необычная затея, так как выступать перед солдатами для меня было полнейшим безумием. Однако Рогову удалось меня убедить в том, что этот замысел не такой уж безумный, а его предложение серьезное и продуманное. Он говорил, что гораздо лучше согласиться добровольно, так как сейчас такие концерты организуются повсеместно, и артистов силой заставляют принимать в них участие. Рогов добавил, что не стоит дожидаться, когда мне прикажут это делать. В конце концов, он меня уговорил, заверив, что я ничем не рискую, а мое появление на сцене будет встречено с энтузиазмом, после чего я смогу спокойно ходить по городу, а не прятаться, как сейчас. Мне привезли из дома русский национальный костюм, так как гардероб мой пока еще был цел, и по указанному номеру в шкафу нашли все необходимое.

Вечером, в день представления, я сидела загримированная и ждала вестей из театра. Мой поверенный в делах Шессен, Владимиров и Павел Гончаров отправились туда раньше, чтобы выяснить обстановку и решить, можно ли мне приехать. Несмотря на заверения Рогова, что мне ничто не угрожает, друзья хотели убедиться в этом лично и, смешавшись с толпой солдат, стали прислушиваться к их разговорам. Они сразу определили, что солдаты настроены по отношению ко мне враждебно, и известили об этом меня, попросив повременить с выездом. Однако когда они объяснили солдатам, что речь идет о выдающейся танцовщице и что они будут в восторге, увидев мое выступление, их мнение резко изменилось. После этого за мной послали Рогова.

В театр приехало много наших артистов балета. Они стояли за кулисами и сильно нервничали и беспокоились по поводу предстоящего торжества. Как потом выяснилось, Рогов тоже боялся, хотя и убеждал всех в том, что никакой опасности нет. Несмотря на слой грима, я была бледной, как мел, и нетрудно понять, почему. Я боялась выйти на сцену, но больше всего переживала за Вову, которого оставила одного, не зная, что меня ждет...