новый консерваторский друг, весьма начитанный молодой человек, знакомый с самим Катковым и не по летам солидный, ему этого не советовал: из вас не выйдет ни Верди, ни Оффенбаха говорилГерман Августович Ларош, которому в то время едва минуло семнадцать лет, внимательно глядя в глаза Чайковскому, а чем же вы будете жить? И, действительно, уже и сейчас приходилось думать об уроках.

«Рубинштейн мне сказал, что исполнит Вашу кантату не иначе, как при условии многих изменений. Но это заставит вас переписать всю партитуру. Стоит ли игра свеч? Я этим не отрицаю достоинств Вашей кантаты—эта кантата самое большое музыкальное событие в России после „Юдифи”; она неизмеримо выше (по вдохновению и работе) „Рогнеды”… Не воображайте, что я здесь говорю как другу: откровенно говоря, я в отчаянии признать, как критик, что Вы самый большой музыкальный талант современной России. Более мощный и оригинальный, чем Балакирев, более возвышенный и творческий, чем Серов, неизмеримо более образованный, чем Римский-Корсаков; я вижу в Вас самую великую или, лучше сказать,— единственную надежду нашей музыкальной будущности. Вы отлично знаете, что я не льщу… Ваши творения начнутся, может быть, только через пять лет; но эти, зрелые, классические, превзойдут все, что мы имели после Глинки»,— читал Петр Ильич.