В какой-то мере (более иль менее;
мы это время, как могли, приблизили)
мы все восхищены борцом из Кении,
а также марафонцем из Киргизии.
Неравенство с годами мы похерили,
и в косности своё отпартизанили...
Восславим инженеров из Либерии,
а также космонавтов из Танзании!
Все наши предрассудки мало-мальские
почти исчезли, гнусные и скользкие:
могучи шахматисты гватемальские,
прекрасны архитекторы монгольские.
И всё, что остается - это тех спасти,
кто в равенстве не видит чистой радости...

Пока-пока, эпоха компетентности.
Привет-привет, эпоха толерантности.

А. Габриэль

Предугадай-ка: осознáешь, нет ли,
бесстрастный, словно камни пирамид,
когда в последний раз дверные петли
земного скрипа истощат лимит.
Невидная окончится эпоха,
и в пригоршне едва звучащих нот
прозрачный иероглиф полувдоха
незримый нотный стан перечеркнёт.
Твой путь земной - не шаткий и не валкий -
на этой гулкой точке завершив,
взлетят куда-то к потолочной балке
растерянные двадцать грамм души,
где и замрут, как мир окрестный замер,
и где, платки в ладонях теребя,
глядятся в ночь опухшими глазами
немногие любившие тебя.

А.Габриэль

Когда ты мрачно клонишься к закату,
когда всё злей объятья паранойи,
когда враги сожгли родную хату,
когда друзья спалили остальное,
когда любые звуки - глуше, глуше,
когда в июле слышен шёпот стужи,
когда жена ушла к тому, кто лучше,
а ты в отместку - к той, кто явно хуже -
напой молитву. Скажем, "Харе Рама!"
с каким-нибудь задиристым мотивом.
Да, жизни нет. Но есть кардиограмма
и пульс, который верен нормативам.
Ты не был свят и вряд ли стоишь нимба,
но и с чертями не спешил родниться.
Твоя прописка - в государстве Лимбо,
не знающем кордонов на границах.
Судейская бестрепетная свора
решила за тебя твои задачи,
и тень лежит на тексте приговора:

Казнить нельзя помиловать тем паче

А.Габриэль

Ты с ними никогда не ссорился,
меж вами не вбивали клин...

Они к твоей взывают совести,
к твоей гражданственности, блин.
Они берут тебя за лацканы
во имя деток и внучат;
и лозунги, зубами клацая,
они в лицо тебе кричат.
Я сознаю: их дело - правое.
Всё понимаю, не тупой...
Но ведь нельзя ж - такой оравою,
такою блядскою толпой,
такою танковой дивизией,
армадой, мать ее етить!
Я посинел душой и физией
в попытке пыл их разделить -
не смог. И снова в обороне я,
с упрямым ветром в голове,
и с неизменною иронией
в несексуальном меньшинстве.
И бродят мысли невесенние,
неблагородные, не те,
рождая чувство омерзения
к чужой извечной правоте.

Александр Габриэль

Давным-давно - считай, в палеозое - я Старый Свет сменил на Новый Свет. Поладил и со штилем, и с грозою, как всякий жизнелюб и жизневед. Я не попал в две сотни "самых" в "Форбсе", кумира не творил ни из кого. Зато не стал я и осадком в морсе. Застыл в середке. Как и большинство. Смотрел кино Кар Вая и Ван Занта, мирил в душе Америку и Русь и - как-то жил. Без антидепрессанта, чем до сих пор застенчиво горжусь. Не собирал я ни значков, ни нэцке, семейство рядом, и отец, и мать... Но вот друзей - полузабытых, детских - мне почему-то стало не хватать. Я знал об их путях - из Интернета, из бойких впечатлений третьих лиц... Не так уж наша велика планета, коль верить мненью перелетных птиц. И, побродив с кредиткою в онлайне да заплатив положенный калым, я причастился к изощренной тайне грядущей встречи со своим былым. Спустя лишь месяц - как картинка в раме: дождался я. Готов. Смотрите все. Баулы с неданайскими дарами и самолет на взлетной полосе.

Еще чуть-чуть - и разойдутся тучи. Я в мыслях весь полет прокоротал... Мой первый друг - неистово раскручен: машины, нефтебизнес, драгметалл, евроремонт, Армани, дом, охрана... Немыслимо. Практически астрал. И вспоминать сегодня как-то странно, что в прошлом я с ним в шахматы играл. Он с детства был застрельщиком. Буяном. Повсюду - в эпицентре. На волне. И в детских играх был он д'Артаньяном (меня Атос устраивал вполне). Потом он встретил Люду (или Лиду?), зачем-то переехал в Краснодар, ну а потом - совсем исчез из виду. Ушел в подполье. Обманул радар. А друг второй всегда был честным парнем. Он ничего не делал впопыхах. Пахал руками. По хлебопекарням, конвейерам и сборочным цехам. Был молчуном. Зависимым. Ведомым. А в шахматах - любил менять ферзей. Зато всегда мужским был верен догмам и рвать готов был глотки за друзей. Он был не мушкетер, скорей Брюс Виллис, без тени страха он глядел во тьму... Мы как-то незаметно отдалились, и я уже не вспомню, почему. Ведь память выцветает, как обои; стирается, как в поле башмаки...

Но я при встрече не узнал обоих. Передо мной стояли чужаки.

Мы две недели видели друг друга. Мы пили, ели, словно короли. Но вырваться из замкнутого круга неузнаванья так и не смогли. Мы были рядом, три большие тени, мы проводили вместе каждый день. Я надарил им всякой дребедени, они свою дарили дребедень. Мы время жгли - от тоста и до тоста, и в душах прорастали навсегда живые метастазы неудобства, потери, безразличья и стыда. А мы всё заглушали. Пили-ели, вовсю мирок воссоздавая свой... Слова "А помнишь?!.." нам за две недели обрыдли так, что хоть ты волком вой. Мы предавались праздным развлеченьям: ходили в бары, слушали "металл"...

И в первый раз вздохнули с облегченьем в тот день, когда назад я улетал.

Здесь - место для рекламы. И морали. Хоть, может, то, и это - ни к чему. Мы первый тайм неплохо отыграли. Что во втором - не ясно никому. Уходит время, глупо и недужно, оно уже кончается почти... И видеть то, как умирает дружба невыносимо, как ты ни крути. Нас из какого б ни месили теста, добавив вдоволь света или тьмы, мы - функции от времени и места. Другие времена - другие мы. "Друзьями" мы зовем себя отважно, по тонкой нитке времени скользя...

Нельзя в одну и ту же реку - дважды. И до чего ж обидно, что нельзя.

Александр Габриэль

При разуме, душе и нервах,
хорош собою и здоров,
он был всегда из самых первых,
из самых первых номеров.
Он плыл по жизни шустрой рыбкой,
не знал тревоги и тоски,
и гардеробщицы с улыбкой
ему вручали номерки.
И было всё ему по силам:
родил детей, построил дом,
являясь признанным светилом
в НИИ престижном номерном.
К нему отменно благосклонна
была судьба ещё вчера:
он лучших женщин региона
водил порою в нумера.
И вдруг однажды взял да помер,
банально ткнувшись носом в стол...

Жить вечно - это дохлый номер.
И этот номер не прошёл.

Александр Габриэль

Найдите кого-то яростней и лютей -
такого, как Майкл Дуглас и Деннис Хоппер.
Не надо меня башкою - в котёл страстей.
Какой из меня - подумайте! - мыльный опер?
Считайте, что я - с холодной водой брандспойт;
меня провести немыслимо на мякине.
И нет на моих дорогах Забриски Пойнт,
а сердце мое - отнюдь не атолл Бикини.
В отсутствии чувств вините меня? - пускай.
Бросаете гневно в спину: "Какая сволочь!"
На каждую Герду есть ледовитый Кай,
на каждую кислоту - непременно щёлочь.
Всё то, что горело - серый безликий прах,
и чиркать по сердцу спичкой не надо. Сорри.
В прохладных моих, в приватных моих краях -
какие-то нынче тихие инфузори.
А всё, что меня влекло и еще влечет -
змеёй уползло в забытую всеми нишу...

Ведь кто-то вверху обратный включил отсчёт,
и я его слышу.
Каждою клеткой слышу.

Александр Габриэль

В Париже мы - особенная раса,
в крови которой - радость и кураж.
Взгляни: закат клубничного окраса
на эйфелев нанизан карандаш.
Весь мир - театр, а Париж - как сцена;
на ней огни танцуют фуэте.
Причудливо змеясь, сомкнула Сена
питоново кольцо вокруг Ситэ.
И вновь над миром - терпкий запах кофе,
и вновь поет Пиаф: "Падам-падам..."
Мне видится Гюго библейский профиль
над серою громадой Нотр-Дам.
Пронзая сумрак, пароходный зуммер
бьет, как в литавры, в перекаты крыш...

А я Париж увидел - и не умер.
Нельзя со смертью совместить Париж.

Александр Габриэль

На горе стоит избушка, на избушке - сизари. Выпьем с горя. Где же кружка? Нету кружки, хоть умри. Но изба красна углами, в ней и печка, и кровать. Взвейтесь, соколы, орлами! Полно горе горевать. Я не гневен. Где же гнев-то? Мне понятно, что со мной. К черту психотерапевта, не такой уж я больной. Ой вы кони, мои кони... По пятнадцать раз на дню телевизор фирмы "Sony" кажет всякую херню: в нём сюжет пустой и мелкий (потому-то и в цене), то там вздохи на скамейке, то прогулки при луне. Книги кончились. Куда-то укатили все друзья; и летит за датой дата, в тусклом воздухе скользя.

У печи стоит компьютер, наказанье и удел. Будь ты проклят, дистрибьютер знаменитой фирмы "Dell". Мне б сбежать из этой хаты, но в тягучем затхлом сне атыбатые солдаты остаются на войне. Все дорожки - вон из храма. Ни надежды, ни врага... Миллион охранных грамот не поможет ни фига. Вроде б рядом - жизнь и гомон, а на деле - в сотнях лье... Прометеем я прикован к этой чертовой скале. Глянь - сидение из плюша. Глянь - с перинкою кровать... Прилетай к нам, друг орлуша, нашу печень поклевать. В горло врос крючок на леске. Душу больше не спасти. Не с меня ль писал Вишневский "Одиночество в Сети"?

Но по данным трех разведок и философов-ослов, жизни нет и так, и эдак. Со словами и без слов. Где-то тихо бродит Муза - я не отдал ей должок. На двери висит мезуза и для обуви рожок. А вокруг бушует лето от шести и до восьми, но и это (даже это!) - на исходе, черт возьми. Не признанье, не опала. Всё спокойней сердца стук... Цель на мушку не попала. Или мушку съел паук. Что по курсу - всё знакомо. А хотелось - только ввысь... Жизнь промчалась, как оскома. Получи и распишись. Но беда ль, что путь - несладкий, и садам уже не цвесть?

Оставались бы в порядке
те немногие, кто есть.

Александр Габриэль

В то время и в средних широтах гуляли пассаты,

в то время деревья, как водится, были большими...

Размеренный пульс окончания семидесятых

стучал, как поздней нам сказали, в застойном режиме.

Уже д'Артаньян возвратил королеве подвески,

и Гоголь уже написал о летающей панне...

Я помню девчонку с мальчишкой. Обычных. Советских.

Живых, остроумных и слывших душою компаний.

Им были еще неизвестны объятия сплина;

для них в партитуре нашлись энергичные ноты:

они хохотали и пили дешевые вина,

они бесподобно умели травить анекдоты.

Но только они попадали в одно помещенье -

как будто бы свет выключался в большом кинозале...

Планета на эти часы прекращала вращенье,

и словно по прихоти мага, слова исчезали.

И воздух сгущался, как жар вулканической Этны;

Они замирали, друг друга коснувшись случайно...

Меж ними струилось молчанье, как дым сигаретный,

и всем очевидна была их неловкая тайна.

А рядом - горбушки, стаканы да шпроты. Аскеза.

А рядом - лились из колонок битловские нотки...

Но стоила мессы их странная кома together,

смесь боли и счастья, смятенный отрезок короткий.

Любовь и такою бывает - пугливее лани.

И тех, кто в себе ее носит, никто не осудит...


Полгода спустя он бессмысленно сгинет в Афгане.

Она выйдет замуж.

Но помнить, наверное, будет.



Александр Габриэль

Бывают дни, когда этап - кончается,
когда приход беды всё очевиднее,
и поздно сомневаться и печалиться:
найти бы в списке зол - побезобиднее;
когда надежды, не дождавшись, отбыли,
сменив свои посадочные модули,
и то, что выбираешь - в лоб ли, по лбу ли -
едино и болезненно до одури;
в заплатках тупиков - дороги дальние,
ветра свистят враждебно и неистово,
и будущее жестче и летальнее,
чем револьвер в руке у Клинта Иствуда.
Всё, из чего ты сделан - в конфронтации,
в горючей смеси черного и белого...
И только бы в живых, в живых остаться бы -
хотя б осколком
лопнувшего
целого.


Александр Габриэль

Шесть дней из семи в неделю он словно в коме:

работа, друзья и затхлый привычный быт...

Он будто плывет на странном пустом пароме,

а порт назначенья им навсегда забыт.

Он – словно случайно выживший в гекатомбе.

Он все потерял, зато уцелел. И вот –

шесть дней из семи в неделю он робот. Зомби.

Его завели, как куклу, – и он идет.

Он распознает, как прежде, места и лица.

Он помнит свои маршруты и где рожден.

Он знает, как есть. Он помнит, как спать и бриться, –

шесть дней из семи обходится этим он.

Он знает давно: ничто под луной не ново,

но, верность пустой мечте до сих пор храня,

шесть дней из семи в неделю он ждет седьмого –

всего одного достойного жизни дня.

Один только день в неделю – его вершина,

и там пустоты кончается полоса...





В субботу ему разрешают увидеть сына.

На три часа.







Александр Габриэль

Мы с годами не только становимся старше,
но и, что характерно, безбожно стареем.
И всё глуше и глуше походные марши
вроде марша "Прощанье славянки с евреем".

Новогодье - что надо, лишь черные лужи,
кто придумал такие бездарные зимы?!
Мы с годами не только становимся хуже,
мы становимся в принципе невыносимы.

И боюсь, нас уже не внесут на скрижали,
хоть паши, словно раб, до десятого пота.
Нам сандалии жмут - те, что прежде не жали,
оттого-то порой их откинуть охота.

Мясо вредно для нас. Переходим на каши,
ибо - общий облом. Ипохондрия. Вялость.
Этот мир не подогнан под мерки под наши,
и от мерок самих тоже мало осталось.

И не виден сквозь хмарь спутник жизни, Селена,
и скулят под крыльцом черноухие Бимы...

Как всегда, лишь одно защищает от тлена:
что мы любим кого-то.
И кем-то любимы.

Александр Габриэль

Я проживаю на старом угрюмом складе. Полки, забитые хламом: тома, тетради, ржавые скрепки, скрипучие дыроколы - гильзы, пустые гильзы житейской школы. Тысяча лет с той поры, как о них забыли; время на полки обрушилось слоем пыли, истершейся вязью строчек в амбарной книге, связавших в одну охапку дела и миги... Я - здесь. И в ответе годы за боль в затылке, за джинна, который вечно живет в бутылке, за тусклые блики солнца, за воздух серый, пропахший, как воздух ада, золой и серой. Я - здесь. Я скопленье острых горячих точек, я кем-то забытый жрец, путевой обходчик, и я обхожу их - чего, непонятно, ради...
Я проживаю на старом угрюмом складе.
Я проживаю в ненужном большом музее, сам же собою записанный в ротозеи, сам же собою приставленный к обелискам, чтоб тосковать то на русском, то на английском. Я на мели, позабывший про порт приписки. Рядом со мной - компромиссный стаканчик виски. Всё под рукою: креслице, столик и ложе; если порой сумняшеся, то ничтоже. Зря ли судьбой я причислен для вящей пользы к тучным стадам извечно рожденных ползать?! Мог бы взлететь, но ведь разве ж удел не жалок: лбом колотиться в твердь потолочных балок?! Нет, мне сказали расчеты, что можно проще. В итоге - вполне конечна моя жилплощадь. Мой адрес - не Минск, не Бостон, не Вейк-ан-Зее.
Я проживаю в ненужном большом музее.
Раз уж сданы лишь на "двойки" и "тройки" тесты - всё, что осталось в запасе, зовется "тексты". Так, совокупности слов, запятые, точки. Их нарезаешь, как торт - и выходят строчки. И ведь не то чтобы радостно заниматься этою самою странною из сублимаций, а просто сидит внутри безымянный кто-то, настойчивый и привязчивый, как острота. Он же диктует, как будто диктуют сводку, он же ночами жестоко берет за глотку. Ежели так - то уже не до личных выгод, надо с вещами немногими - и на выход, на выход из складов всех да из всех музеев, где звезды висят, над миром свой свет рассеяв... Вот тут, наконец, внутри замолкает кто-то -
и всё. Это время вдоха. И время взлёта.


Александр Габриэль

Ты написал прекрасный стих —
прозрачный, как кристалл.
И ветерок за дверью стих,​
и дождик перестал.​

Царил над миром добрый свет,
и был парад светил,
когда ты вышел в Интернет​
и стих свой разместил.​

По водам радости скользя,
ты ждал. И неспроста! -
на сайт пришли твои друзья,​
сказали: «Красота!​

С какой написано душой!
Нам очень, очень нра!
Аудитории большой​
узнать тебя пора!»​

Ополоснув ментолом рот,
неся благую весть,
в итоге вышел ты в народ​
стихи свои прочесть.​

Когда ж смущенно замер зал,
сраженный на корню,
ты осознал, что написал​
полнейшую херню.​​​

Александр Габриэль

В то время и в средних широтах гуляли пассаты,
в то время деревья, как водится, были большими...
Размеренный пульс окончания семидесятых
стучал, как поздней нам сказали, в застойном режиме.
Уже д'Артаньян возвратил королеве подвески,
и Гоголь уже написал о летающей панне...
Я помню девчонку с мальчишкой. Обычных. Советских.
Живых, остроумных и слывших душою компаний.
Им были еще неизвестны объятия сплина;
для них в партитуре нашлись энергичные ноты:
они хохотали и пили дешевые вина,
они бесподобно умели травить анекдоты.
Но только они попадали в одно помещенье -
как будто бы свет выключался в большом кинозале...
Планета на эти часы прекращала вращенье,
и словно по прихоти мага, слова исчезали.
И воздух сгущался, как жар вулканической Этны;
Они замирали, друг друга коснувшись случайно...
Меж ними струилось молчанье, как дым сигаретный,
и всем очевидна была их неловкая тайна.
А рядом - горбушки, стаканы да шпроты. Аскеза.
А рядом - лились из колонок битловские нотки...
Но стоила мессы их странная кома together,
смесь боли и счастья, смятенный отрезок короткий.
Любовь и такою бывает - пугливее лани.
И тех, кто в себе ее носит, никто не осудит...

Полгода спустя он бессмысленно сгинет в Афгане.
Она выйдет замуж.
Но помнить, наверное, будет.

Габриэль Александр

В бою за добро все средства вполне хороши.
Любой рычажок пригодится тебе, Архимед.
Как это легко: вещать про величье души,
но знать, что души как реальной субстанции нет.
Природа мудрей: сквозь камень пробьется трава,
найдя без ошибок свой точный единственный путь.
Какой это бред: себя превращая в слова,
считать, что словами - и только! - исчерпана суть.
Въедается в кровь предчувствие грустных вестей;
потеряна карта маршрута, надежды, родство...
И мы говорим: всё это во имя детей,
поскольку иначе неясно, во имя чего.
Поплавай поди, коль мелью сменяется мель;
поди воспари над грядою привычных планет...

У жизни людской, по слухам, имеется цель
помимо сведенья баланса, которого нет.

Габриэль Александр

Говорят, что весна. Я синоптикам верю на слово.
Ими честно заслужен пропахший апрелем сестерций...
И в порядке вещей, если с ритма сбивается сердце;
я люблю тебя, жизнь, даже если ты снова и снова...
Наше прошлое вряд ли потянет на статус былого;
и напрасно пером ты к чернильнице тянешься, Герцен.

Мы искали и ищем. И значит, однажды – обрящем.
Потому как весна. А весною нельзя по-другому.
Пусть журчат наши реки, покуда не впавшие в кому,
и стучит в наши двери умение жить настоящим,
вместе с теплым дождем и воздушным коктейлем пьянящим,
и с безродной тоскою, еще не набившей оскому.

Мы надеждой себя слишком долгие годы травили
и привыкли к манящему вкусу медового яда...
Уплывают, как дым, времена снегопада и града
в те часы, когда солнечный луч нас пронзает навылет.
На исходе привал. Лишь идущий дорогу осилит:
это лозунг для нас, для людей неособого склада.

Наши игры с тобой все никак не сверстаются в роббер,
в чем изрядная прелесть. Не время еще об итоге.
И, покуда застряли в пути погребальные дроги,
бес бушует внутри и грозит переломами ребер.

Пусть растает, как тучка на небе, дождинка на нёбе.
Мне не хочется знать, что написано там, в эпилоге.

А.Габриэль

Он к ней приходит не слишком часто; ну что поделать, не может чаще.
А в ванной - тюбик с зубною пастой, ему два года принадлежащий.
Когда он где-то - невыносимо.
И жизнь чернеет, как Хиросима.
Она - как робот. Ее Азимов с нее и пишет свои законы.
Ее глаза - как глаза иконы.
Его любовь - словно код Симсима.

Ему открыты ее пенаты; она и речка, и переправа...
А он - женатый. Совсем женатый. Хотя об этом не стоит, право.
Ей больно думать: с чужим-то мужем!
Но быть одной многократно хуже.
Иначе - темень. Иначе - стужа в соседстве с Цвейгом и Грэмом Грином.
Весь свет окрестный сошелся клином
на нем. Ей больше никто не нужен.

Они читают одних поэтов, не любят танцы и папиросы.
И нет у них никаких ответов на заковыристые вопросы.
Слегка помялась его рубашка.
Его ждет дома дочурка Машка.
Сказать, что всё это рай - натяжка, и это будет звучать манерно.
Но без него ей настолько скверно,
что даже думать об этом тяжко.

Цветочки в вазе. Дивана мякоть. Конфет вчерашних сухая сладость...
Она давно отучилась плакать, ведь слёзы - слабость. Нельзя, чтоб слабость.
В колонках тихо играет Брубек.
Зубная паста. Всё тот же тюбик.
Они в чужие дома не вхожи. Их нет в театре, в кино и в клубе.
Зато она его очень любит.
И он ее очень любит.
Тоже.



Александр Габриэль

Мы все различны, нравом или родом,
и разные над нами облака.
Оскомина от фразы: "С Новым Годом!",
но лучшей не придумано пока.

А пара глупых стрелок на запястье
давно как с шага перешла на рысь.
Как всё-таки банально: "С Новым Счастьем!",
ведь тут поди ж со Старым разберись...

Глобально потеплело. И снегами
безбожно заметён и дом, и вяз...
Вот мой бокал. Сейчас я чокнусь с вами.
Друзья мои, я б чокнулся без вас.
Александр Габриэль