спасибо наркотикам

Почему, когда я пытаюсь вспомнить что-то, связанное с вчерашним днем, я вижу не моменты, а их неявность? Неясность момента повторяется неопределенное количество раз, пленка не проявлена до конца, и равнопропорционально тяжести случая ее некому подкорректировать. Ах, да, вы же ни в чем не виноваты.

Никакая изощренная философия не оправдает ранений, пусть даже косвенно, но с целью прошедших, пуль в ту сторону, где бьется тебя любящее (да вызовет это слово у вас астматический, эпилептический или невротический приступ, amen) сердце. Никакой чертой характера или его обломков не оправдать предательство после бессмысленно растрачиваемого тепла, не говоря уже о полной неготовности наполнить это сраным смыслом. Я уважаю вас не больше грязи под ногами. Я презираю весь ваш цинизм за общедоступность.

Ты, сука, знаешь себя лучше кого либо. Убивай себя изнутри, расчленяй, расслаивай, мутируй, дохни семь раз в неделю. Но НЕ СМЕЙ обещать того, к чему твоя уродская душа имеет такое же отношение, как назойливый вирус к больному организму. Зашей себе рот, или я раздеру тебе его лезвием до ушей.

Я буду смеяться. Я вообще так люблю смеяться, когда торжествует справедливость!

Фальшивые дохлые уроды. Нет, это не поправимый диагноз. Это патология, передавшаяся половым путем в результате вашего появления на свет.

Знаете, в чем странность и бессмысленность ваших слов? В отсутствии зрительных образов. Диктор говорит — картинка морщится. И, нет, я не под лсд и не под сканом.

Обрывками моих сновидений усеяны улицы, флагштоки окрашены кровяными брызгами моей памяти. Еще недавно я желал бы вам никогда не пережить такого, никогда не узнать тотального разложения на ошметки под закрытой белой дверью, никогда не услышать ту музыку, которая сжимает и выжимает вены, когда инстинктивно прикрываешь голову и зажимаешь уши, но продолжаешь чувствовать её кожей. Теперь я желаю вам просто сдохнуть, пресытившись своей пластмассой, вашим похуизмом, да и как тут не пресытиться, если больше ни одному компоненту физиологии и чувственности в вашем мире нет места. Я желаю вам сдохнуть. И мое вакантное первое место в очереди за смертью давно зарезервировано.

Чет-нечет... нечет-чет.
Вы так похожи, что я не разберу больше, чей труп выглядит опрятней рядом.

Но каждый раз. Каждый ёбаный раз, закрывая глаза, я точно знаю, что я в тысячу раз хуже. В миллион раз хуже вас всех. В нечетное число.

Когда думаешь, что ты один владеешь таким умением, как бы невзначай вылить за шиворот правду, помни о том, что запить потом будет нечем.

Помни, когда револьвер полностью заряжен, все доказательства будут приняты.

Помни о перчатках, выходя из дома.

И, однажды, когда-нибудь, пожалуйста, выйди отсюда

в окно.

Помню, это случилось в Сторрингтоне. Или в Ноттингемшире. А может быть, лишь приснилось мне, настолько моя память покрылась пылью. Или же я, только заснув, по привычке открыл глаза.

Там учились дышать под водой, без веры уже ходить по ней. Вода затекала в жилье, размывала землю, камни, скалы, железо. Точила лодки, на которых пытались спасаться. В конце концов, они сдались. А всё началось незаметно, переросши в атональную грозу, которая, разбивая хроматизмы о головы, заставляла затыкать уши, падать на колени и сжиматься в чернеющие комки под свинцовым градом. Записи о происшедшем желтели и крошились в моем потрепанном сундучке из красного дерева, и, верно, правда так и не дошла бы до нашего тысячелетия, если бы мой дом не сгорел.

«…Спазмами, клочьями стекающего города, стеклом по витринам, по площадям, высказывал небом, что было ли, не было – тысяча триста пять лет назад. Уличный, брошенный, может, потерянный, а может пропащий саксофонист гладил простертые тучи трелями, что падали вверх и взлетали вниз. Он пел, что когда-то, в землях Ремильтон, строился-рушился замок Флонтрэйн. В замке том замкнуто, хоронясь заживо, жили да были сестры Кадэн. В замке том море плескалось по стенам, ползала память по трещинам, щелям, и каждый вечер ложилось там солнце временной смертью – страшной потерей. То, что творилось там, проклятьями встречено, нигде не увековечено, поговорками-страхами изувечено, затёрто и стёрто.

 …Но знать бы, что море когда-то уйдет, чернилами, ветром да миртом, да гладью зеркальной, - быть может, и не было бы сейчас всё трижды мёртво.

Две сестры двоили каналы, ладонями всем навстречу, в стороны, дыша на стекло с другой стороны; сестры ссыпали мертвенный пепел лун с траура неба, оживляя его к приходу (так и не наступившей) весны. Город, сдавшись, точился к ним кровью, бессилием, уже не внимая и не уповая к спасению; сестры тихо, для слуха - бесшумно, жизнь за смертью их отправляли в две левые стороны, подводными течениями.

Говорили, дождь падал не день, и не месяц, и не сорок дней, даже лет. Говорили, что это в наказание белых теней с горячих рук за грехи, другие - что это спасенье от бед. И никто, никто так и не знал, куда уплывали те души, в какие края. Но те, кто привык заплывать в непозволенные, видели, как синие тени секут и троят на части моря́. Духи морей, океанов, подводных течений, миров, помогать или рушить? – их назначенья клонятся, но решения их остры; и мы до сих пор их пугаем, наверное, когда разжигаем на берегах костры...»

[остальная часть текста утеряна]

Напрасно гудели вены — я выбрала самый белый ©

Затихло солнце, растеклось по небосводу светом, прожигая насквозь листья, ставя золотую пробу, осушая, срывая с веток и лишая жизни тривиальной. 

Привет, я лист кленовый, и я умер. Года три тому назад.

Янтарный воздух режет легкие теплом, дождь водит за руки, кашель обвивает ребра, а то проклятое, что нависало и давило потолком, рыдало градом и смеялось ветром, упало под ноги, и теперь не знаешь, куда же сделать шаг,
чтобы случайно не взлететь
и не разбиться
в кровь.
 

Затихли струны, оглушило тишиною гулкой.

Шлейф бледной ночи ажурным почерком по крышам, безкостные наречья, безкровные уста и обещанья, опасения ожить.

Привет, я золотой октябрь, но, ненарочно, с оловяным сердцем.

Вечерами так порой невыносимо возвращаться по тем же улицам, скамейкам, взглядам и хребтам, вечерами — нет сил уж собирать пустой хрусталь воды с зениц, и, черт, попробуй растереть сосульки пальцев и костей о музыку,
чтобы случайно не сломать
и не разбиться
в звук.

Затихло время... замело следы.

Okay guys, I just fuckin' love this movie.

Настроение сейчас - одно неправильное движение и..

Она переворачивает страницу кончиками пальцев, а другой рукой так бережно проводит, расправляет складки платья, светлого в горошек.
"...красивая девушка играет на гитаре за монетки, её шляпа на земле собирает капли дождя и случайно брошенные мимо, но..."
Но дождя-то — нет и в воздухе не слышно звона струн, и у неё — ни шляпы, ни гитары, даже гравитация не на её унылой стороне, в то время как улыбка мелочью стекает по лицу и медленно смывается. Осколки стекол, шум колес, молчание людей втираются поглубже, так, до дна зрачка, чтоб превратиться в тишину — она так может. Мечтать, стирая соль с ресниц, пока никто не видит, а если вдруг заметит кто, жестом объяснять, мол, это ничего, мол, просто книга тронула, задела так; уже прочла — за день-то — больше половины, закинув все дела.

Он рядом просыпается, во сне он умер и сейчас он думает, что это меньшее, на что он бы способен. Но, да, конечно, попробовать хотя бы стоит. Он падает случайным взглядом на неё в ту же секунду, когда гроза ломает Небо линиями молний — пересекаются и взгляды, такие незнакомые и в то же время такие одинаково усталые, истосковавшиеся по чему-то человеческому, вероятнее всего, несбывшемуся, да и глаза у них такие же взаимно голубые, из тех, которые умеют видеть разноцветные акрилом сны на пространственном экране. Недавно им обоим снилась Осень, и тем промозглым утром им кто-то что-то нашептал, и только там, сильней всего им захотелось в Ней уснуть, да так, чтоб насовсем, ведь знаете же, как бывает? — до четвертой смерти утомившись ждать чего-то, ждать...

Он поворачивается, чтобы сказать привет, ну, или, хотя бы попрощаться, ведь, как-никак, она была свидетелем его усталости средь бела дня, иль — поблагодарить бы, что ли, за... Но на губах у неё — шрамы, она опускает глаза и переворачивает страницу кончиками пальцев.

Плывут машины. Блекнет день. 

Шум прибоя в моей голове.
   Тихо-тихо, в легато с мажором
       Стонут мысли на кончиках пальцев.

Я лежу в высокой траве,
   Тишиной подпевая хору.
       Как не хочется мне возвращаться.

Впрочем, мне не мешает ничто,
   Всё устраивает, жизнь, как-то, рядом,
       Не в меня и даже не сквозь.

Лишь слегка подусохло то, что
   В клетке из косточек в ряде
       Раньше с кровью наружу рвалось.

Тихо-тихо. Лишь волны не спят
   В это время забытых мечтаний
        И, как будто не знаных, чудес.

Будто бы вечность подряд
   Так никто не имел этих знаний,
        Только слушали голос небес.

Я живу уже тысячу триста,
   Может, больше секундою, лет.
       Веришь ли? — ничего не менялось.

Так же перерождались листья,
   Тот же пыльный звон-дым сигарет,
       То же рваное Небо осталось.

Хорошо бы и дальше вот так,
   Лишь бы было чуть меньше крика,
       Лишь бы чуть побескровней - войны,

Простреленной ладонью — в кулак, 
   Скомкав жизнь на самом её пике,
       Смелый шаг под арест тишины.

Настроение сейчас - хроматическая гамма.

Тссс, тише, тише. Не бейте по нервам камнями, не разрывайте стальными пальцами струны, клеток и так не хватает на всех.
Будто наждачной бумагой, по ржавой проволоке, протянутой через легкие — пора бы уйти.

Лето пыльным треском зашторенных стекол стекает в виски, раздирает неслышно нитки под кожей, запахом бессонных ночей, изорванных билетов на счастье — какое-то, чье-то, зачем-то. Пора бы забыть

и забыться.

А я отдала бы возможность осуществить нечто заветное, чтоб только узнать - почему, когда в этом городе сжимает ребра удушьем июнь, я не знаю, куда мне деваться, и уже не помню, как звать и плакать по тем заброшенным местам, куда меня заносит, среди выбирающей глазницы синевы купола над головой и тонко-режущей нежности высокой травы.

Пора бы уснуть.
Нам — пора.

Каждое утро я просыпаюсь разбитой хронической усталостью, с трудом провожу кончиками пальцев по фарфору лица и тела, сглаживая позорные трещины от всяческих внутренних эфемерных звуковых болезней и собирая осколки слабых костей, смещая их на природные искомые места.

Я - гребаное ходячее деконструктивное изваяние. Несколько вечностей проходит, чтобы всё срослось, склеилось хаосом мыслей, зашилось нитками нервов, сигаретами. Я - одно сплошное прокуренное легкое. Я могу выкашлять себя наизнанку.

Я живу без завтрашнего дня, каждое утро прорастая из туманного омута сновидений, с кровавыми корнями вырываюсь из этой сраной койки, в которую успел врасти намертво. Господи, как все болит. Господи, почему болит? Легкие ведь болеть не могут.

Каждый раз восстанавливаюсь потоком латаных воспоминаний: для чего и кого я, собственно, всё это делаю, зачем дышу, кому и что пою, от кого и отчего скрываю под нарочно темной одеждой все свои оправданные раны, кого посылаю, в кого изживаю всю себя до последнего пьяного луча, и всё это — сегодня. 

Нет завтрашнего дня. Никаких нас быть не может.

Грэйс, а ты говорила, я не смогу послать нахуй интеллигентно. Ты должна мне, хе-хе.

К черту, в общем-то.

Никого не обходит, что ты — всего лишь кривой начерк левой рукой на этих же пяти линейках. Ноты, и те живее.

И если тебе нужно быть на сцене в положенное время и место, и перепугано выстрадывать из струнной деревяшки конским волосом то, что называют музыкой, то ты будешь там в положенное время и место. Вспомнить, как это — быть?

Заткнись, наконец-то. Заткнись, сука, твой голос выворачивает меня наизнанку. Засунь его поглубже в глотку, так, чтобы ободрало гланды и все твои тупые слова стекали кровью вниз, а свою блядскую надуманную боль повесь на разбитом фонаре за окном, который когда-то был вдохновителем милых сказок. Твои сломанные пальцы никого не волнуют.

Этого будет еще много, много, много — с периодическими смертями и временными воскресаниями.

Сам выбирал свой путь? — заткнись и ползи теперь по нему.

А все-таки не легче.

Не, ну это правда бы было очень весело, если бы не было так грустно,

и одно утешительное во всей этой печали, - что всё это пиздец как смешно.

Настроение сейчас - в наличии.

"...каждый человек - это кайф, амиго..."
(с) Ди

Все-таки, в преддверии настоящей весны одиночество шизофренически прекрасно - прямо-таки глохнешь от тотальной эстетической тонкости мира сего, улавливая только внутренние звуки, и весьма выгодно, даже не приходиться учиться не слушать всяческий ебанутый-романтически-сумасбродно-настроенный люд.

Сейчас - каждый человек по своей сути значит для меня не более чем любой из моих снов. Любого из них я вспоминаю, как прошлое, только вот с еще неоконченным сроком хранения/действия/мозгоимения(что самое важное; не выполнив до конца сию миссию - не канут). И если я вот так вот безоговорочно являюсь стержнем для всего мимолетного-окружающего, то, я, чертвозьми, понимаю смысл своего существования. Такая вот охуительная хэппи(?)-энд-история с высоты прожитых.

Мне нечего, по сути, менять в своей жизни, которая давно уже не держится ни на принципах, ни на переходных тростниковых-мостах состояниях, ни на том, чтобы судорожно хвататься каждый день за таблетки, ингаляторы, шприцы, чтотамкчертуеще, ни, слава святым грешникам, на том, чтобы выводить из состояния маниакально-депрессивного психоза всяческих знакомцев, имена которых я почему-то постоянно забываю и путаю.

Ибо так уж устроен мир, что любезно подсказать дорогу на точку жизни гораздо эффективней помогает и сохраняет нервы.

Мне нечего менять с того времени, - все меняется само, а мне, как и, впрочем, остальным-таким-подобным наблюдателям внешнего и беззаветным строителям своего внутреннего, остается только чередовать в мире скупую любовь с чистой ненавистью, закаты с рассветами, сигареты с кофе, а сны - с музыкой. В итоге, хоть пой ты, хоть молчи, окажешься эпилогом(спасителем мира? 0_о) всего происходящего, хоть бы даже в том, чтобы окинуть все усталым взглядом, улыбнуться и сказать о том, что жизнь, все же, прекрасна, и кто посмеет возразить, что это бессовестная ложь?

И вдоль хитона, в принципе. Мне совсем ничего не нужно, и ответом на этом на вопросы такого рода может послужить только "чашка кофе, сигарета, а там - по настроению".

А сейчас мне нужно подняться, открыть окно и балкон, ибо мой кот, который оказался вдруг кошкой, звучит на таких атональных регистрах, что никакая внутренняя музыка не выдержит. А еще у меня три параграфа истории, противная температура и внезапно не выговаривается буква "р", и одна в этом радость, что Гитлер был до смеха эпически-умным идиотом.

I think my friend said, "Don't forget the video!"
I think my friend said, "Don't forget to smile!"
"You're a murder tramp, murder tramp", I think he said
"You're a murder boy, birthday boy", I think I said

Настроение сейчас - если бы настроение можно было понять, то оно перестало бы быть настроением (с)

В кармашках вперемешку с мелочью я все еще нахожу свои маленькие дохлые иллюзии, и все жаль как-то выбросить.
Знаете? - вера, любовь, радость, счастье, искренность, - да, в моем лексиконе когда-то было полно запрещенных слов.
Но я уже совсем ничего не боюсь. Потому что, знаю,
_что будет, если
_что будет, если не
_что не будет

...потому что знаю, что очередное солнечное утро снова убьет меня легким взмахом цепи дел ничтожной важности.
Выбиваю из луж четкий ритм похоронного марша, в честь моей очередной смерти. Довольно весело получается.
Потому что я, черт возьми, - где бы то ни было - найду места вечной памяти мгновенных мгновений.

Настроение сейчас - peace, love and understanding

Остановка сердца плеера — возвещение о необходимости возвращения.

Снова, опять, как и несколько полужизней назад, я все с той же кривой улыбкой и ворохом громких слов на сетчатке зрачков. Я не плююсь ними, я стреляю. Редко, но громко, прицельно, механически точно, насквозь и навылет.

Дистрофичная весна нам попалась, а? Тонкая, с огромными пугливыми глазами, она не понимает или не хочет понимать, что она должна по-настоящему наступить — на шею зиме, чтобы та задохнулась. Где только таких тупиц делают?

Но сегодняшняя метель, кажется, сломала весне позвоночник.

Небо по карманам, небо в сигаретах, небо в алкоголе, в крови, во взгляде, во всех интонациях.
А в феврале я разбил о него голову — просто так, для разнообразия выжив в автокатастрофе.

Блядь, как я смеялся потом! Неудачник. Даже подохнуть нормально не могу! Помнишь, как нас позабавил тот мудак, что решил покончить с собой, спрыгнув с 31 этажа, и в результате выжил, но убил прохожего.

Losers, losers everywhere.

Проклятая память все фиксирует, и смешно, все это смешно до разрыва легких.
А знаешь, я тогда просто выблевал всего себя с лишком — кровью. На белый снег.

Было красиво, веришь? О, тебе бы понравилось. Мой внутренний эстет присвистнул, одобрительно отстучав незамысловатый ритм на клетке ребер.

Умение смеяться над собственным сумасшествием, все-таки, пиздец какое невеселое.

А потом мне в коме постоянно иллюзорно виделась дорога.
С избитых дождём стекол она стекала в мою голову, проходила температурную обработку.
По этой дороге шёл человек. Он говорил со мной, а я захлёбывался отсутсвием слов и снов.
Он отставал, а я боялся обернуться и подождать. Потому что уже видел его лицо...
Уже видел, что не вижу его лица.

Я месяц не мог играть на скрипке.

Представь, что тебя привязали к раскаленной поверхности, раскинув руки крестом, а твой инструмент висит над тобой так, что прикоснуться к струнам ты можешь только языком. Как это заводит. Как это выводит. Мои внутренности играли похоронный марш не хуже кончиков пальцев.

Пора возвращаться.
Я больше не пользуюсь установкой "не умирать, потому что кому-то некстати". А жить, только жить — себе, для себя, из себя.
Изживать до кончиков пальцев, на еще большем пределе нервов, на большем количестве кофеина, никотина, алкоголя, пронизывающе-вскрывающих звуков, на чистоте боли, на изломе нот и безграничной "любви" во всех проявлениях.

Только так, как это умею я.