Преображение

  … Все было, дорогие мои, в жизни Григория Ильича Белевского, были успехи и неудачи, были, надо признаться и женщины, и много работы, и приятные вечера в компании близких друзей, но было и то, о чем он вспоминать не хотел, не любил, при воспоминании о чем досадливо и болезненно морщился. Так вот, в ряду этих неприятных воспоминаний стоял в том числе и его великовозрастный сын-балбес. Звали сына  Сергеем, было ему что-то около тридцати, и уж жизнь свою он покалечил – описать невозможно! К неполным своим тридцати годам успел Сереженька и посидеть в тюрьме, и жениться, и крепко побаловаться наркотиками. Так что неприятностей он доставил своему положительному папаше – не передать! И жил он поэтому в Тульской губернии, в квартирке из одной комнаты, кухни и ванны с туалетом, заботливо купленной отцом с намерением подальше спровадить сыночка со своего родительского горизонта.

   И вот семнадцатого марта, вскоре после очередного освобождения, сидел Серега Белевский в своей тульской квартирке и соображал  в тишине о том, где бы ему достать себе порцию «дури». Все прежние адреса позакрывались, новых Серега не знал, так что оставался только один адресок Грека, или, если угодно, Васьки Соболева, никогда не подводившего Серегу в подобных обстоятельствах. Надо сказать, что обстоятельства складывались  весьма и весьма напряженно, поскольку необходимо было, во что бы то ни стало, «подлечиться», дабы ни под каким видом не допустить ломки. А она приближалась неотвратимо, и это чувствовалось и по тупой, еще не сильной головной боли, и по тяжести в ногах и по паршивому состоянию  и настроению. Вот поэтому Серега, выйдя из дома, и не обращая никакого внимания ни на весенние ручьи, ни на теплое солнце, ни даже на красивых, нахальных голоногих девчонок, весьма недвусмысленно строивших ему глазки, пошагал ускоренным темпом к известной ему улице и дому. Однако, не дойдя и ста метров до Соболевского подъезда, он внезапно затормозил и повернул назад, уходя от злосчастного дома чуть ли не бегом по подворотням. И было отчего! Около искомого подъезда собралась толпа, там же стояла милицейская машина, и два дюжих милиционера выводили Грека под белые ручки из его же собственного дома. Вот таков был облом. Однако, твердо решив не сдаваться, Серега пошел по второму адресу, потом по третьему, потом безо всякой надежды поплелся на другой конец города и к концу дня уже окончательно понял, что в городе продавцов зелья шерстят по всей форме, и что в ближайшие дни никакой надежды достать наркотик ему не удастся. Оставалось идти домой и ждать. Уже разбитый невероятно, с останавливающимся в груди сердцем, болью во всем теле поднялся Серега к себе в квартиру и стал ждать конца света. И тот пришел! Двое, а может, и трое суток его выворачивало наизнанку, и Серега, истратив все свои небольшие силы на борьбу, затих, скорчился на своей кровати, ожидая смерти. И уже пришла она – прекрасная леди в белом, уже присела на краешек его постели, уже взяла его за руку тонкими ледяными пальчиками. Как вдруг, будто кувалдой садануло в дверь,  она слетела с петель, и удивленный донельзя Серега увидел входящего в свой дом не очень высокого человека, лет так около сорока, одетого в светлые одежды, спокойного и весьма уверенного в себе. Он подошел, взял стул, приставил его к Серегиной кровати, сам сел рядом и положил Сереге руку на лоб. Невероятная боль и тоска вдруг отступили куда-то, Сереге стало спокойно и хорошо.

-       Вы кто? – только и успел спросить он у нежданного своего гостя.

-       Я – Целитель! Спи!

   Серега  вздохнул по-детски и заснул. Проснулся он под утро и долго вспоминал ночное происшествие, считая его то ли  плодом больной своей фантазии, то ли сном. Но, прислушавшись к себе, он не почувствовал ни тяжести в ногах, ни головной боли – ничего, что говорило бы о вчерашнем кошмаре. Ломка прошла, как  и не было! Серега Белевский снова был здоров и счастлив даже, чего не случалось уже, считай, последние лет пять. Но мало того! К дряни не тянуло ни в малейшей степени, а это было и странно, и непонятно, и даже слегка пугающе.

  Вот, мои дорогие, то, что я знаю точно. Дальше мы вторгаемся уже в область слухов, фантазий и домыслов. А только говорили мне соседи, что поутру вышел Серега из дома, одетый как на праздник, и, пройдя не более квартала, зашел в ближайшую церковь, где и пропал. Пропал в буквальном смысле слова, поскольку из ворот храма больше не выходил. Хотя нет, друзья мои! Кое-что я знаю, да – знаю и вам расскажу. Долго, долго простоял наш герой в храме на краю городка, вот и вечер наступил, и месяц поднялся в небо во всей своей красе. Батюшка уж было собрался осторожно намекнуть молча стоявшему парню, что пора бы и честь знать, как вдруг парень этот резко  поднял  голову, кивнул кому-то и вышел из храма! Ну а дальше точно – исчез Серега, как в воду канул, пропал, голубчик…

  … А через какое-то время после визита к нему Максима Петровича, Григорий Ильич вновь пересекал ту самую Городскую площадь перед строящимся белым зданием. В этот раз никто не сумел ни остановить Белевского, ни воспротивиться его желанию поглядеть на Яшку. Однако, не доходя пяти шагов до места, где сидел этот Яшка, Григорий Ильич вдруг растерялся, побледнел и виновато заморгал  глазами, как-то странно засуетился, не зная, что ему предпринять, наконец, подошел поближе к сидящему человеку, поглядел ему в глаза и без сил опустился на пододвинутый ему Яшкой стульчик.

-       Сережа? – растерянно пробормотал после долгой паузы Григорий

Ильич.

     Не хочу лгать, мой дорогой читатель, – не  рад был Григорий Ильич встрече с сыном  – ничего  не испытал наш академик в момент встречи с ним – никакой  радости, волнения, счастья хотя бы малейшего – нет, только чувство глубокого разочарования и досады, только ощущение очередной какой-то потери, только горечь были на душе Серегиного отца. Хотя, к чести Григория Ильича, ему удалось-таки побороть мимолетную брезгливость несколько, я бы даже сказал, врожденного свойства, и уже через каких-то десять минут он с сыном поднимались по лестнице. Другой, и я в том числе, на  месте Сереги с открытым ртом  разглядывал бы и мозаику на стенах подъезда, и лепнину на высоченных потолках, и узорчатые каслинские  решетки, не преминул бы поглазеть на  управлявшего лифтом здоровенного  детину в военной форме, и стол на каждом этаже, за которым сидел точно такой же здоровяк, одетый в точно такое же обмундирование. Здоровяк встал при виде вошедших, провел их к двери  и сам нажал на кнопку звонка. Дверь им открыла женщина средних лет, миловидная, но строгая, в белом фартучке и такой же белой косынке, судя по всему – горничная. Но Сереге, извините, Яшке наплевать было, по всей видимости, и на перила, и на двух мордатых сержантов, и на симпатичную горничную, и на все это великолепие, к которому не только Григорий Ильич, проживший здесь сравнительно немного времени, но и сам Максим Петрович, прописанный в точно таком же доме, почитай, уже несколько лет, не смог до конца привыкнуть, и каждый раз немного даже робевший при созерцании этих красоты, порядка и строгости. Только вскинул глаза  Серега на красавицу лет тридцати девяти, весьма молодо еще выглядевшую, встречавшую их у порога. Жена Григория Ильича и впрямь была хороша собой, хотя и строга несколько больше положенного, что впрочем, нисколько не портило ее. Прошли в апартаменты. Быстро, несколько даже на скорую руку, был накрыт стол, и гостей пригласили к чаю. В этот вечер засиделись за чаем допоздна. Смеялись, шутили, говорили на отвлеченные темы и легли спать в очень хорошем расположении духа. И все было бы ничего, да мнительный и (чего греха таить – трусливый) Григорий Ильич, долго еще не мог забыть фразочку, оброненную в прошлый раз Максимом Петровичем у самой дверцы машины: «Вы там поосторожнее с ним», – и все, а что такое это «поосторожнее» и где это «там», этого Григорий Ильич понять не смог, как ни старался, с чем и уснул, и спал без снов совершенно. А наутро проснулся злой, не выспавшийся, интеллигентно, но резковато высказал недовольство завтраком, оделся, что-то буркнул на прощание и уехал  себе в институт, оставив супругу в совершеннейшей обиде и расстроенных чувствах. Максим Петрович же, тем временем, ехал на казенном   лимузине к себе домой, мирно беседуя с водителем Павлом о его (заметьте!) житье-бытье. Не позволял себе Степанов разговоров на темы о своей жизни, о своей судьбе и своих трудностях. Уж так воспитан был. Нет, братцы, что ни говори, а во всем есть своя положительная сторона! Ведь многим весьма и весьма не помешала бы такая сдержанность и умение хранить свои и чужие тайны, такая нелюбовь ко всякому, кто сует свой нос не в свои дела. А то ведь как разойдется иной, как подпустит жару о своих горестях и бедах – хоть святых выноси. А нам ведь эти все глупости неинтересны в большинстве своем. Нам и своих бед девать некуда – что уж тут до чужих! А вот, наоборот, порассказывать про свои,  – это, пожалуйста, это сколько угодно. И Пашка, уж на что твердо был воспитан в недрах Учреждения, а и тот расслабился при таком нежном и неожиданном внимании начальства, и пошел гнать всю свою семейную подноготную. А Максима Петровича, надо сказать, такая откровенность подчиненного весьма покоробила, ему стало душновато, немного неловко, он насупился, приказал Павлу замолчать, остановил машину и вышел на тротуар. И пошел себе тихонько под густыми кронами завезенных сюда деревьев, по какой – то очередной улице Города, с удовольствием вдыхая запах свежей листвы. Но спустя минуту вдруг обнаружил, к своему вящему неудовольствию, что прогуливается он вовсе не один, что рядом идет еще кто-то, и что этот кто-то явно пытается с ним заговорить. Надо сказать, что друзей у Степанова почти не было вовсе, встречался он только с кем надо и где надо, и поэтому внезапное появление незнакомого человека внесло в его душу раздражение чрезвычайное и окончательно испортило и без того гадкое настроение. Он попытался было ретироваться к машине, но прохожий как-то ловко шмыгнул, загородив путь к отступлению и вынудив Максима Петровича остановиться.  Он слегка поклонился ему как старому знакомому, чем ввел полковника в еще большую скуку и раздражение. А главное – и не подумал извиняться, или производить подобные телодвижения интеллигентского толка, а довольно-таки бесцеремонно подошел почти вплотную к Максиму Петровичу, поглядел ему в глаза и что-то проговорил. Максим Петрович был, как я уже сказал, весьма образованным человеком. Он знал что-то около пяти языков, но не смог даже и приблизительно разобрать, на каком языке говорил его визави.  

-       Что угодно? – неожиданно осипшим голосом еле выговорил он.

-       А, русский! – живо обрадовался неизвестный, – то-то я и смотрю – не понимает меня никто. Что значит – отвык! Но долой сантименты – к делу! Вы, Максим Петрович, Якова нашего не трогайте, не берите греха на душу. Карьере Вашей это не поможет ни в малейшей степени, а повредить себе лично Вы очень даже можете!.. Фу! Теперь облегченно вздохнем, ибо миссия выполнена.

-       Вы кто такой? – несколько даже зловеще проговорил Степанов.

-       Ну вот, я так и знал! Говорю Вам, что это не имеет никакого значения: кто, откуда? Да и надо ли? Вы, любезный Максим Петрович  взяли бы этак вот запросто, да и поверили бы мне, а? – он как-то несколько даже угодливо поглядел собеседнику в глаза. – А то ведь потом кошмары начнут сниться, угрызения всякие, не приведи Бог! Легко, очень легко, любезный Максим Петрович, сделать неверный шаг, а как потом исправлять? Порой года, десятилетия, много-много времени понадобится, а его-то у Вас как раз и нету. Вы ведь не молоды, увы! Так что послушайтесь доброго совета – не вяжитесь в это дело! – Он вдруг замолчал, поглядел на Степанова, увидел его бешено сверкающие глаза, сжатые кулаки, отошел чуть в сторону и проговорил:

-       Хотя, что я говорю – поступайте как знаете. Только подумайте все же вначале – не напортачить бы… Ладно, погодя чуть-чуть еще к вам заскочу. По старой дружбе.

   И ушел, ворча:

-       Конечно, это вам не копьем в драконов тыкать, тут тонкость нужна! Нет – как на лаврах почивать – все хороши, а как по морде – сразу – Совесть!

   И уже издали слышалась его воркотня:

-       Совесть туда, Совесть сюда! Ты же у нас потревоженная, все равно не спишь, так прогуляйся для сна! Ты у нас ранимая, ты – чистая! Хоть убейте – не приду больше! Нашли дурака! 

Но вдруг странный человек снова очутился около Максима Петровича, неожиданно сунул ему в руку свою сухую ладонь:

-       Извините! Совсем забыл – Совесть! Имею честь! – он снова повернулся и быстро удалился, ворча себе что- то под нос.

И все тише и тише доносился до остолбеневшего Максима Петровича его голос, пока не затих совсем. Что прикажете делать? Оставалось лишь покрутить пальцем у виска, сесть в машину и поехать домой, разумеется, молча, разумеется, в совершенно дрянном настроении, добраться, наконец, до своей квартиры, и долго сидеть за рабочим столом, глядя в потолок и ни о чем не думая. Нет, дорогой мой неизвестный читатель, гадкая жизнь у этих чиновников, гадкая! И не спорьте со мной!