Закрываю этот дневник!!!Думаю, что открою новый!!! Всем с уважением.

 

МЕНИНГИТ

(Байка московских студентов)

  Случай был в одном из московских медицинских институтов. Учился у нас Юрка Петров, уже пятый курс кончал, когда  начались занятия на Соколиной  Горе. Там, как знают студенты медицинских институтов, находится кафедра инфекционных болезней. Вот мы туда на метро каждое утро ездим и Юрка с нами. Красивый, высокий, он уже тогда, похоже, все для себя выбрал.

• Хочу быть кардиохирургом, – говорит, – призвание мое в этом!

И учился – дай Боже всякому! Ничего не пропускал, не то что мы, убогие, а еще по вечерам в кружок кардиохирургии, а еще санитаром в этом же отделении, в кардиоцентре. Санитаром, правда, недолго – за трудолюбие его без малого через полгода в медбратья перевели.

 И уж профессор его Юрочкой зовет, и вот он ночами на дежурствах с ассистентами чаи гоняет, особенно после тяжелой, « профессорской», операции. Мы и сомневаться перестали, видим – здорово парень в гору      идет, и не по блату, как некоторые.

 А тут начался у нас, говорю, курс инфекционных болезней. Юрка, как всегда, все исправно посещает, все, что надо, проходит, на занятиях и на лекциях – в первых рядах!

  И недели через три переходим мы в менингитное отделение. Страшная это болезнь, доложу я вам! Муки и больному, и врачу, а хуже всего – почти неизлечимая она тогда была. Всех почти на тот свет спровадила.

Ну вот, мы утром туда приходим – маски, халаты, бахилы, – как в операционную. Идем по палатам, ассистент нас с больными знакомит. Почти все – молодые, почти все – безнадежные.

• А вот, – объявляет преподаватель, – наша Лерочка, познакомьтесь!

Подошел я поближе, глянул на больную –  и остолбенел. Скажу вам, словами передать такую красоту нельзя! И ведь даже болезнь с ней ничего не смогла поделать. Только глаза стали еще больше, только сияния в них прибавилось. И бледность, и бедность, и горе, и болезнь – все настоящей красоте на пользу, все ей нипочем!

  Тем временем занятия у нас подошли к концу, мы вышли, разоблачились, помылись – и по домам. На метро сели, и когда уж почти всю ветку отмахали, кто-то сказал:

• Ребята, погодите, а Юрка-то где?

Глядим, а его и вправду поминай как звали! Ну и подумаешь, какие дела – парня с друзьями после учебы нет! Дел-то, может, и никаких, а только на этот день сам министр оперировал. Профессор Юрку лично пригласил, в знак особого расположения, вроде как своего. Юрка об этой операции нам все уши прожужжал, одними терминами затолок. А тут – нету его!

• Ладно, думаем, – заехал домой, а потом уж на кафедру.

Но только и завтра, и послезавтра Юрка с нами домой после занятий не возвращался. И утром его с нами нет, и вечером тоже. А через неделю наш ассистент  меня, как старосту группы, вызвал и говорит:

• Знаешь, Миша, ведь у нас здесь почти что не ЧП. Юрий Петров из твоей группы ведет себя странно, дело дошло до директора института, приказал он нам с тобой посоветоваться.
• Ну, – думаю, – если академики со студентами стали советоваться, то случай и вправду из ряда вон.
• Юра ваш, – продолжает тот, - сутками около Валерии Земцовой сидит, ухаживает за ней как не всякая мама, и никуда уходить не желает. Мало того, что это непорядок, но ведь так и до беды недалеко – заразится парень! Вчера и я с ним говорил, и зав отделением, и сам шеф, а он  даже не шелохнется! Сидит на стульчике, Лерочку свою за руку держит, глаз не отводит.

 Вот мы срочно всю группу собираем – и в менингитное. А Юрка там. И все в точности, как ассистент говорил. Он ей и воду подает, и губы смачивает, и простыни меняет, и горшки выносит.

• Юрка, – я ему говорю, – ведь неудобно – молодая девушка, а ты ей судно подкладываешь.

– Это ничего, – почти смеется он, – ведь мы муж  жена!

  Ну, мы и вовсе обалдели. Он, оказывается, втихую вызвал нотариуса, и с этою Лерою умирающей расписался. По обоюдному, ясное дело, согласию.

• Я его отговаривала, – шепчет Валерия, – а он ни в какую. Чуть не насильно за себя взял. И зачем я ему такая? – А у самой, как на Юрку смотрит, глаза еще больше светятся.

 Мы еще их поуговаривали, а потом и рукой махнули. Ректор вызвал Юрку к себе, дураком обозвал, но – сердце доброе – академ по уходу за больной супругой все-таки дал. Юрка с тех пор и вовсе в менингитном пропал. А только менингит – не грипп, он свое брать начал. Истаяла Лерочка в одночасье, за месяц сгорела. Вышел Юрка из отделения черный как уголь, но с сентября к учебе все же приступил. И прощай кардиохирургия, ужины на кафедре, и мечты об операциях на открытом сердце – стал он пропадать в инфекции. Там и дневал, там и ночевал. Халат белый, кипельный, на рукаве тоненькая черная ленточка, лицо красивое, строгое. Вскоре - диплом с отличием, специализация инфекциониста, и пошел Юрий Андреевич, новоиспеченный врач, работать в свое менингитное.

 Я после из Москвы уехал, а только слышал краем уха, что достиг Юра высот приличных, что лечение менингита разработал, звание и знаки отличия даже получил. И слышал я еще, что не женился Юрка Петров в своей жизни больше ни разу, что от бешеной работы подорвал себе он напрочь здоровье и умер без всяких видимых причин в сорок пять за столом у себя в ординаторской.

  Халат белый, кипельный, на рукаве ленточка траурная, черная, на столе карточка Лерина. Улыбается Лерочка, смеется, и ручкой к себе так и зовет, так  и манит!

 Красивая!

 

Поразмышляем над длительными и обыкновенно бесперспективными потугами власти вот уже более  сотни лет улучшить, модернизировать, далее - по желанию заказчика любое слово - русскую (пусть даже и российскую) медицину. Вопрос  - зачем? Ответов, как всегда может быть несколько. Первый - технический - усидеть одной тохес на двух, а по возможности  и на трех стульях. При бесконечной нехватке врачей ( читай - медсестер и санитарок в том числе) смочь одним человеком обслужить полгорода. Без комментариев. Умному достаточно. Второй - экономический - личнокарманный - создать условия мутной воды и беспрепятственной ловли рыбки. Это, разумеется, возможно, когда воды время от времени мутят. Кстати, вы не заметили - советские и постсоветские  ( что в моих глазах равно .... ственно) кризисы проходят с частотой 12 - 16 лет. Почему? Подрастающее поколение красных бонз тоже, как ни странно, нуждается в деньгах. Папаши и стараются. Третий - идеологический. Кто образовывался из русской интеллигенции, особливо из врачебной, отчетливо и ежедневно наблюдающей проблемы и боли простого народа так сказать изнутри, а не с вершин всевозможных Монбланов? Революционеры, точнее - оппозиционеры! Точнее?  Медики России! Кто первый подавал свой голос протеста против( чертова тафтология) существующих несправедливостей. Медики России вкупе с прочими интеллектуальными слоями страны. Почему подавал? Был независим экономически! И социально, ибо лечил как умел, как подсказывала совесть и закон! И брал денежку! Да-с! Утром, как Пирогов. А вечерком топал к бедным, как тот же Пирогов, Гааз, все Семашки, Боткины и иже с ними,  и выписывал лекарства беднякам за свой счет. ЧЕТВЕРТЫЙ - далеко не последний -ЛИЧНОСТНЫЙ. Бонзам Росси всех мастей и окрасов нестерпимо видеть, когда кто-то живет хотя бы вровень с ними, не говоря уж - лучше них! Последний - кризисно управленческий. Невозможно, господа хорошие, государству регулироватьб такую машину, как МЕДИЦИНА! Невозможно. Вы непременно скатитесь к усреднению, даже при самых лучших своих замыслах и начинаниях. Отдайте богу богово, а кесарево - кесарю. Оставьте государственным скорую помощь родовспоможение и детство. И займитесь модернизацией сових кабинетов и кабинетиков. Вдруг там что лишнее найдется: лишний стул, стол, лишний помошник для подавания чаю и ночного горшка, лишний рублик, недоданный простому, кормящему вас, между прочим, работяге, и тому подобное. Может быть, обнаружится лишний кабинет, офис, министерство и ведомство, лишние охранные системы, дачи, сады и огороды. А? А медицину оставьте в покое, она и без вас себя прокормит, и народ вылечит, и вас, между прочим тоже. А то неровен час, придут молодые да бойкие, да и начнут брать не за вшивый больничный по 500 вшивых рублей за лист, а за то, чтобы вы и иже с вами, не дай Бог, конечно, не вышли из больнички вперед ногами? А? Как вам такая перспективка? С неуважением -СТАРЫЙ ДОКТОР. Еврей, как Альберт Эйенштей2 и Чарли Чаплин, между прочим. 

 Уезжаю, – сказал он друзьям, – в Израиль. Вот уж страна – не нашей чета – природа, история, люди! Говорят, даже деньги дают! Чтобы там, значит, жили. Так что я собираюсь, а остальные – как хотят. И вот такая песня на каждом шагу, чего ни коснись. Про погоду говорят – лучшая в мире погода в Израиле, про женщин – красивей евреек никого не найти, про экономику – так постабильней тамошней – поискать, и все в таком же духе. Короче говоря, не прошло и трех месяцев, как собрался наш Сашенька, билетик купил, визочку получил, оформил все, что полагается, а вечером собрал у себя всех друзей и знакомых, и устроил пир горой. Веселились, песни орали до утра, потом посадили его в такси – и в аэропорт! Вдруг вечером глядят – а он уж дома, сидит, как ни в чем ни бывало, телевизор смотрит. Его расспрашивать – что, да как, а он надулся и молчит. Хорошо еще, что у Леши Свиридова в аэропорту знакомая была. Она и рассказала, что прошел Санек и контроль, и таможню, а как посадку объявили, вдруг повернулся – и к выходу! Да так быстро, что никто и опомниться не успел. А ночью, говорила Людка, приходящая Сашкина жена, бормотал Санек что-то во сне, плакал, кричал даже, просил у кого-то прощения, обещал исправиться! Но меньше чем через месяц началась та же история: разговоры снова только про Израиль: да как там хорошо, да как там люди живут, да что там свобода.  Я, – говорит, – дня здесь не останусь, минутки даже, так что будьте, граждане, здоровы! Снова пошел хлопотать, снова виза, посольство, билет на самолет, и вот садится Санек в такси, приезжает в аэропорт, подходит к турникету, а потом вдруг поворачивает – и домой. Сломя голову. А ночью до того разволновался, что с ним сердечный приступ приключился, машину скорой помощи вызывали, в больнице неделю лежал! Врачи при выписке сказали, что предынфарктное состояние случилось с Саньком, что нельзя ему ни переездов, ни перелетов, а пуще прежнего – нельзя ему волноваться, ну вот ни капельки! А уж в Израильском посольстве не знают, что и делать. Даже приезжали к нему, беседовали. А он и им про старое: мол, Израиль – это рай на земле, а здесь ему воздуха не хватает, не говоря уж про тепло, и чем скорее он отсюда уедет, тем лучше. Старая песня, одним словом.  Знаете что, уважаемый, – ему говорят, – мы, собственно, не против, чтобы Вы у нас жили. Но уж Вы тоже определитесь, пожалуйста, как-нибудь!  Я определился, – кричит он им в ответ, – дня тут не останусь!  Тогда, чтобы Вы нас опять не подвели, мы Вас сами уж до аэропорта доставим и на самолет посадим, для верности. Согласны?  Я в машине поеду – не поверю, в самолет сяду – не поверю, а вот как на вашу землю ступлю – до смерти напьюсь! От счастья. И вот уж утром в пятницу приехали за ним, в машину посадили, до аэропорта довезли. Пошел Санек веселый, радостный до турникета, вот и турникет миновал, контроль, досмотр. Потом вещи в багаж сдал и к самолету поехал. И вот тут вдруг ударило Саньку под сердце, в голове замутило, сдавило что-то в груди! Перед глазами туман, сизый такой, плотный, стелется, идти не дает. Ноги вязнут, воздуха нет – а рядом стоит кто-то в платье из простого ситчика, да в платочке сереньком. Держит Санька за руки, не хочет отпустить! А потом будто ветерок подул, тихий ветерок, ласковый, разогнал туман, сгинула та женщина, и оказался Саша Гольдман посреди чудной и незнакомой долины: позади море плещется, кругом песок да камень красный, жарко, а впереди шум, как морской. Шум все ближе, ближе, и вдруг понял Санька, что это голоса. Много, много голосов. Люди, море людей! Сам Израиль, прекрасный и загорелый, шел ему навстречу. В странных каких-то накидках, с бубнами, веселые и босоногие, люди пели, плясали, смеялись, музыканты играли простую, но необыкновенно славную мелодию, все протягивали Саньке руки, кто-то сунул кусок лепешки, женщины заглядывали ему в глаза, мужчины хлопали по плечам, дети задорно хохотали. Бешенная Хава Нагила сводила с ума, звала и манила, люди кричали и прыгали как сумасшедшие! Праздник! Праздник. Пляшите евреи, у вас гость, дорогой гость, долгожданный. Засмеялся Санька, вскинул голову и потерялся в толпе. Пошел наш дружок в бесконечное и веселое путешествие со своим народом, в которое и мы все когда-нибудь отправимся, рано или поздно. Все. Без исключения!.. … Но, знаете, когда скорая помощь увозила мертвое тело, почудилось одному из фельдшеров, что какая-то женщина, в русском будто бы платке, как ребенка, держит Сашку на руках, качает, к себе прижимает, да приговаривает: Спи, Сашенька, спи, маленький, не бойся, деточка, никому тебя мамка не отдаст, ни бабаю, ни серому волку, ни чужому дядьке! Спи, Санечка, спи, родненький! 2004 г.

 

На могиле самоубийцы

 

Я кончил счеты с жизнью – ну и что ж?

Прохожие – не надо укоризны:

Ведь в том краю, не видя ваших рож,

Я много больше счастлив, чем при жизни!

 

Автоэпитафия

Здесь доктор спит среди своих больных,
Поскольку он не лучше остальных!

Великому врачу

 

Он был талантлив – это однозначно,
Из тех, пред кем болезни отступают,
Он всех лечил, причем всегда – удачно.

… А вот себя не вылечил –

                                   Бывает!

 

 

А этот за оградою высокой 

В могиле дорогой своей лежит.

Усопший только темп и знаменит,
Что рядом с ним покоится Высоцкий.

 

 

Вот спит смельчак, ему не страшен Ад,
Поскольку здесь, в России хуже во сто крат!

 

 

За что сегодня в Ад попал

Не вор и не злодей?
Он был министром.

                          Он мешал

Врачам

        лечить

               людей.

 

***
Здесь спит андроид – сложная игрушка,

Что ж! Тут науку нечего винить,

Он умер просто потому, что душу

Профессор не сумел (успел) ему пересадить.

Я С ТОБОЙ, ИЗРАИЛЬ! 

Автоэпитафия

Здесь доктор спит среди своих больных,
Поскольку он не лучше остальных.

 

Вот этот за оградою высокой

В могиле дорогой своей лежит.

Усопший только тем и знаменит,

Что рядом с ним покоится Высоцкий!

 

 

***
Сегодня женщина моя грустна

И плачет всё, а почему – не знает,
В пустой и темной комнате одна

Молчит, о чем-то думает, вздыхает…

 

Глаза ее большие слезы льют,
А я твержу, что это просто нервы,
И все шепчу: Люблю, люблю, люблю!

От жалости и трусости, наверно.

 

О, этот страх мне друг давным-давно!

Он там, внутри, гнездится и тоскует,
Живя с моей любовью заодно,

Незримой цепью две души связует.

 

Как горек мед любви, поверь,
Как сердце полнится страданьем,
Боязнью вечною потерь

И непривычкой к расставаньям!  

 ***

Стихотворение – внезапный проблеск света

Средь пасмурного дня длиною в жизнь;

Непредсказуемость – материя поэта

На тонкой грани истины и лжи.

 

***
Жизнь для поэта вечно будет стервою:
То вверх, то вниз, то славят то – плюют!
Талант к тому ж такая штука скверная:

Сегодня дали, завтра – отберут!

 Мои друзья!

   Не судите строго старого доктора, так долго не появлявшегося в вашем благородном обществе. Все это из-за того, что наше правительство продекларировало реформу здравоохранения, не помню уже, какую по счету!

Первое - одноканальное финансирование. Перевод - что потопаешь, то и полопаешь. Еще проще - вам дают план, т.е. то количество посещений, которые вы обязаны выполнить. А к плану - цену каждого посещения. Причем, зарплата и кое-что еще выплачиваются именно из этих денег. А моя маленькая сельская амбулатория, обслуживающая маленький поселок, разумеется, по определению, сей план выполнить не может. И тогда меня и еще пару медработников сокращают (читай - выбрасывают на улицу). Весело! Поселок остается практически без врача. 

И моя амбулатория совсем не одинока, совсем! Вот теперь спросите себя, зачем сельское население лишают медицинского обслуживания, причем лишают планомерно, поскольку несколько лет назад было закрыто примерно 70% фельдшерских пунктов, внесенных в список нерентабельных, Теперь взялись за врачебные участки. 

Господа Министры! Должен вам заметить, что вся ваша политика, на мой взгляд, направлена на одно - уничтожить мелкие медицинские образования, обрекая население, ими обслуживаемое на медленное вымирание. Это, господа министры, геноцид! Страна, мои дорогие, должен вам заметить, состоит не из одной Москвы... хотя, кому я это говорю! У нас, россиян, сидящих на нефтяной трубе - а это все же не копейки, надо полагать, а у нас нет денег ни на образование, ни на медицину, ни на культуру, ни ... не хочу продолжать. А на что, скажите мне, у нас есть деньги? Покажите мне эти статьи расходов, я все-таки народ, и это мою нефть вы так беспардонно качаете, не хочу верить, что в свой карман. Вы, мои господа, похожи на дурака-крестьянина, который полагает, что можно пахать на лошади, и при этом не кормить ее! Что ж! Продолжайте в том же духе! Только боюсь, что в конце концов вы получите Египет, но в России это будет такой взрыв, такая кровь, что мы все долго не оправимся. Так что продолжайте свои игры на здоровье и образовании - вы получите много интересного и неожиданного. С уважением - Михаил Тулуевский

Пост скриптум 

Есть много болезней, страшных, как чума. Она убивает хозяина, но сама благополучно переходит к промежуточному хозяину

Есть много болезней, не слишком страшных, как грипп. Он и хозяина покушает - не убьет, и сам в живых останется.

А есть тупая болезнь - рак. Она растет из хозяина, жрет хозяина, и погибает вместе с хозяином. Вы, господа, и есть этот самый рак! в запущенной форме. Вновь искренне ваш - МТ

 ***

Едва затихнет город шумный,
Остынет пластик и металл,
И день – крикливый, злой, безумный

Скользнет за дальний прервал,

И вот тогда нашепчет вечер

Про холод призрачных садов,
Про неминуемую встречу

С прекрасной дамой вечных снов…

 

… Неужто вправду все серьезно,
В бокале яд, а не вино,
Любить и жить неужто поздно,
А сердце пусто и темно?

 

Но звуки песен безыскусных

Еще слышны издалека,
Моя невычурная Муза

Меня не бросила пока,

И сердца жар зима не студит,
Душа живет, поет, болит,
И женщина покамест любит,
И вдохновенье не бежит;

 

Что мне еще?

       Весенним звоном

Спешу сменить зимы покой

И с ядом терпким, укрощенным

За жизнь бокал подъемлю свой! 

 ***

Я жаловался Ангелу вчера,

Что, мол, идти по жизни нелегко,
Что, подошла осенняя пора,
А там и до зимы недалеко,

 

Чуть с виража – и вновь на вираже,
Неярок свет дневной, часов неровен стук,
Такая пустота на сердце и душе

Мой старый друг!

Как жить, когда одни долги кругом,
От горьких дум глаз не сомкнуть порой,

И дел невпроворот, не обустроен дом,
Неужто это старость, мой родной?

Ответил Ангел мой, явившись в полутьме,
Что я совсем еще ребенок и чудак,
Что жизнь всегда растет на пепле и золе –

Вот как-то так!

 

И что пока дышать не перестал –

Дыши, мой друг, расти детей в любви,

Ведь счастье жить пока еще никто не отменял –

Ну и живи!

 

 

… То ли во сне вчерашнем, то ли на самом деле
Мне показалось однажды, что наша Земля опустела,
И я один на планете живу, смеюсь и тоскую,
И все, что ни есть на свете, с тобою одной рифмую.
Рифмую тебя с разлукой, порою рифмую с бедою!
Рифмую тебя с судьбою, рифмую тебя с собою.
И жгучие темные страсти, и нежность, и грусть, и усталость…
Ты знаешь, и даже счастье недавно с тобой срифмовалось!

То хуже рифмую, то лучше, нимало души не жалея,
Рифмую тебя.
Потому что
других рифмовать не умею!

                                ***

 - Мой милый, мой милый, как страшно в ночи просыпаться –

Всё черные тени по стенам кружатся, кружатся!

- Не бойся, родная, все страхи исчезнут с зарею,

Не тронут нас тени, покуда я рядом с тобою.

 

- Мой милый, мой милый, зачем так на сердце тревожно,
Ах, воздуха, воздуха мало, дышать невозможно!

- Не бойся, родная, я здесь, волноваться не надо,

Мы окна откроем, мы впустим ночную прохладу.

 

 

- Мой милый, мой милый, что свечи горят еле-еле,

Ах, что там за женщина в черном стоит у постели?

Я вижу открытые двери и свет за порогом

Чей голос зовет меня, милый, с собою в дорогу?

 

- Родная, родная, что губы твои замолчали,
Откликнись, ужель мои слезы тебя испугали?

Зачем ты, любимая, так холодна, безучастна?..

… Не бойся, родная, я плачу от счастья, я плачу …от счастья!   

 Посвящение (В. Т.)

Шибко Ангелы Господни разлетались ввечеру:

К переменам, к передрягам, к непогоде.

Тучи ходят надо мною, надо думать, не к добру

Грозовые, обложные тучи ходят.

 

Остается притулиться в потаенном уголке

В старом домике с тобою, дорогая,

Остается поселиться где-то там, невдалеке,

Четки памяти своей перебирая.

 

И пускай луной беленый будет сад и водоем,

Чтоб вода шуршала маетно, чуть слышно,

И, конечно, мы с тобою, неразлучные, вдвоем,

И, конечно, соловьи, луна и вишни…

 

А повыше чтоб лампадка, да святые образа

На спасенье, на терпенье, на удачу!

У святого Валентина Валентинины глаза!

( Впрочем, это и не может быть иначе).

 

Да святится наш Создатель,что тебя придумал мне –

Краски чудные и тонкая работа!

И доныне мы с тобою на нетленном полотне

Сотню лет вдвоем, а может – день всего- то!

 

На беду или на радость листья старые шуршат?

Что нам листья! Пусть как годы опадают…

В небе тучи грозовые, в небе Ангелы кружат,

Друг для друга нас с тобою охраняют!

 

                           

                         ***

Что вечности до славы и оваций!

Нетленны мир, любовь и тишина.

Зачем слова? Давайте любоваться!

Итак: Свет. Занавес.

-       Огюст Роден! Весна!

 

                    Еще Вальс

 

… Когда беда приходит к нам, не надо плакаться друзьям,

Родным – ни звука!

Не жди подарков и чудес, держи копье наперевес

И крепче руку!

 

От малолетства до седин всегда беду встречай один,

На грозной сече.

А сплетня пусть себе твердит, что ты здоров, богат и сыт

Так даже легче!

 

***

… Когда беда приходит к нам, не надо плакаться друзьям,

Родным – ни звука!

Не жди подарков и чудес, держи копье наперевес

И крепче руку!

 

От малолетства до седин всегда беду встречай один,

На грозной сече.

А сплетня пусть себе твердит, что ты здоров, богат и сыт

Так даже легче!

 

***

Все плохо, Господи, все плохо,
Так пошло, гадко и старо!
Жизнь, что красотка-распустеха

Одета грязно и пестро!

 

Все тяжелее это бремя

Годов, недель, часов, минут,
Мелькает время, мчится время,
А наши ходики бегут!

Наш путь – тяжел, труды – напрасны,

И страшно вверх, и тяжко вниз,
Но все же, как она прекрасна

Тебе подаренная жизнь!

 

И я прошу в молитве Бога

Еще пожить, еще, еще!

Как все, Господь, роскошно плохо!

Как безобразно хорошо!

   Танго

                        (Весна)

 

Мне лжет Зима, что все кругом – лишь лед, да холод!

А я не стар.  Я просто так – слегка не молод.

Я твоего вина, Зима, отведал вдосталь!

Мне нынче жить, любить, творить легко и просто! 

Прощай, прощай – мне не страшны твои ненастья,

Пускай придет Весна, пускай!  

                                                    И свет погасит!

Я петь не стану о плохом, больном и прошлом!

И пусть я буду позабыт тобою, брошен  –

Я  все равно приду, вернусь на миг, на выдох,

Нам позавидует поэт, напишет в книгах…

Весна идет – как  Жизнь!

                                       Как Смерть!

                                                       Сквозь лед и холод!

… А я не стар!

                 Я просто так…

                                       слегка…

                                                      не молод…  

 

                      ***

Там, на далеком Севере, где бродят

                                                           медведи

                                                                   под окнами,

Где бьются метели в двери, под валенком снег хрустит,

Живет Госпожа поэзия –

                                          прекрасная и высокая,

 

На Среднерусской возвышенности,

                                                  а проще сказать –

                                                                       на Руси!

 

Но есть стихи, которые я  впитываю всей кожею – 

Ну что за Россия без Пушкина?

                                                Всего только куча людей! 

Как просто, друзья мои, корчить

                                              непонятого и непохожего,

Как страшно, как тяжко быть гением…

                                       Быть Пушкиным – много               

                                                                       трудней!

 

 

Я  эти стихи не заучиваю

                                     – зачем?                                       

                                           Я  их помню с рождения,

От первых шагов до последних

                                          закатных прощальных грез!

От первого

               до последнего

                                    Российского

                                                          поколения –

С нами будет наш Пушкин  

                                         и наш Иисус Христос!

 

Там, на далеком Севере, где бродят

                                                           медведи

                                                                   под окнами,

Где бьются метели в двери, под валенком снег хрустит,

 

Живет Царица поэзия.

                                        Пушкинская,

                                                              синеокая

 

 

На Среднерусской возвышенности,

                                           а проще сказать                                                                                                                                        

                                                         –   на Руси!

 

                         ***

Я Вас люблю…Не говорите  «нет»!

Пусть грезится в молчании печальном

Ваш милый свет – предвечный, изначальный,

Подснежников поникших первоцвет.

Я Вас люблю… Не говорите «нет»!

 

Я Вас люблю – не говорите «да»,

Чтоб, не встречаясь, – Вами любоваться,

Увидеть Вас – и вновь очароваться

На долгий миг, на краткое всегда.

Я Вас люблю – не говорите «да»!     

 

РАСПРОСТРАНЕННОЕ ХОККУ

 

По склону Фудзи ползет улитка,

Не так чтоб шибко, не слишком прытко,

Себя мозгами не утруждает,

О мирозданьи не рассуждает,

 

Ползет улитка по Фудзи склону,
А Фудзи гордый, самовлюбленный,

Улитку нашу не привечает,
Молчит и дремлет под крики чаек!

 

Но, может, Фудзи не спит ночами

Томится, мучается над стихами,

Глядит на море и на дорогу

И сочиняет трехстишья-хокку

 

О том, что время, увы, жестоко,
О том, что Фудзи так одиноко,

О том, что будет со всеми нами…

 

Ползет улитка по Фудзи-Яме!

 

НАДПИСЬ НА ВОЛЬЕРЕ

 

Не смотрите, дорогая, на меня с таким испугом,

И волненье, и презренье отложите на потом.

Ах, поверьте, мне не сложно оборачиваться другом,

Но, конечно, я сумею обернуться и врагом!

 

Ходят, милая, недаром шепотки и кривотолки,

Что надежно и опасно будет в жизни Вам со мной,

Я умею становиться сильным, злобным, верным волком,

Но, конечно, я сумею обернуться и змеей!

 

Я люблю Вас дорогая, Вы свежи, чисты, прелестны

Мне без Вас, в том нет сомненья, белый свет не будет мил.

Но поверьте – ненавидеть Вас я буду так же честно,

Так же пламенно и страстно, так же верно, как любил!

 

Не смотрите, дорогая, на меня с таким испугом,

И волненье, и презренье отложите на потом.

Ах, поверьте, мне не сложно оборачиваться другом,

Но, конечно, я сумею обернуться и врагом!

          ***

В сером френче, с трубкой вечной

Он заходит в кабинет,

Каждый вечер, каждый вечер

Зажигает верхний свет,

 

Он мне виден в окна спальни,

Я гляжу, гляжу, не сплю:

Это Сталин, это Сталин,

Сталин бродит по Кремлю.

 

Не Лаврентия ли списки

Там просматривает он:

В них японский,  да английский

Враг народа и шпион!

 

Не Калининский ли ордер

Держит он ночной порой:

Там чины, заслуги, орден,

Может, даже и «Герой»

 

Подойдите близко-близко

Не живы и не мертвы,

Поглядите в эти списки:

Там, по случаю, не Вы?

 

И не Вам ли назначают

Пансион по самый гроб,

И не Вам ли заменяют

На пятнадцать

                 пулю в лоб?

             ***

Двенадцать, ночь, все спят давно

И звезды пялятся в окно,

Трезвонит телефон в квартире сонной,

За окнами луна в стекло,

А я кричу: «Алло, алло!»

Но нет ответа в трубке телефонной.

 

Эй, не молчи, ведь знаю я,

Что это ты, любовь моя!

Струится ночь по городам и весям.

Ты приезжай сегодня в пять,

Свиданья нам не избежать –

Мы встретимся и окна занавесим.

 

А ночь за окнами стеной…

Нет, это друг давнишний мой

Звонит мне в эту полночь издалека,

Уж я-то знаю – почему:

Там одному сейчас ему

Тоскливо без меня и одиноко!

 

Ночь и луна, пора бы спать,

Нет, все неправда – это мать,

Кому б еще о сыне волноваться?

Она звонит среди ночи,

А телефон назло молчит,

Не слышит сын, не может отозваться!

 

А в трубке – ветер, в трубке – дождь,

И соловьи, весна и ночь,

И свет луны скользит, летит, струится…

… Теперь наверно знаю я,

Что это Родина моя

Звонит ко мне, не может дозвониться!

 

***

Одиночество мое – дама строгая

От нее я не ушел – не хотел!

Одиночество мое недотрогою

Проживает и везде, и нигде.

 

Запирается со мной одиночество

Поболтать о том, о сем у огня

С ней и мне порой прощаться  не хочется,

Да и ей не обойтись без меня!

 

Без нее – существованье убогое,

С ней порой  понятней смысл Бытия:

Ну, недаром же подобие Бога я:

Он ведь тоже одинок.

Как и я!

 

***
Мне однажды удастся вернуться туда,

Где до самого солнца трава-лебеда,

Где вполнеба закаты, вполжизни рассвет,

Где ни боли, ни горя, ни времени нет!

 

Я однажды сбегу от сумы да тюрьмы,

От холодного лета, бесснежной зимы,

От недолгого детства, от барской любви,

От висячих садов на солдатской крови!

 

Я однажды уеду за тысячу рек,

Распрощаюсь с тобой на непрожитый век

И оставлю тебя эту жизнь доживать,
За двоих наше время одной коротать!

 

Мне однажды

                   удастся

                             вернуться …

 Преображение

  … Все было, дорогие мои, в жизни Григория Ильича Белевского, были успехи и неудачи, были, надо признаться и женщины, и много работы, и приятные вечера в компании близких друзей, но было и то, о чем он вспоминать не хотел, не любил, при воспоминании о чем досадливо и болезненно морщился. Так вот, в ряду этих неприятных воспоминаний стоял в том числе и его великовозрастный сын-балбес. Звали сына  Сергеем, было ему что-то около тридцати, и уж жизнь свою он покалечил – описать невозможно! К неполным своим тридцати годам успел Сереженька и посидеть в тюрьме, и жениться, и крепко побаловаться наркотиками. Так что неприятностей он доставил своему положительному папаше – не передать! И жил он поэтому в Тульской губернии, в квартирке из одной комнаты, кухни и ванны с туалетом, заботливо купленной отцом с намерением подальше спровадить сыночка со своего родительского горизонта.

   И вот семнадцатого марта, вскоре после очередного освобождения, сидел Серега Белевский в своей тульской квартирке и соображал  в тишине о том, где бы ему достать себе порцию «дури». Все прежние адреса позакрывались, новых Серега не знал, так что оставался только один адресок Грека, или, если угодно, Васьки Соболева, никогда не подводившего Серегу в подобных обстоятельствах. Надо сказать, что обстоятельства складывались  весьма и весьма напряженно, поскольку необходимо было, во что бы то ни стало, «подлечиться», дабы ни под каким видом не допустить ломки. А она приближалась неотвратимо, и это чувствовалось и по тупой, еще не сильной головной боли, и по тяжести в ногах и по паршивому состоянию  и настроению. Вот поэтому Серега, выйдя из дома, и не обращая никакого внимания ни на весенние ручьи, ни на теплое солнце, ни даже на красивых, нахальных голоногих девчонок, весьма недвусмысленно строивших ему глазки, пошагал ускоренным темпом к известной ему улице и дому. Однако, не дойдя и ста метров до Соболевского подъезда, он внезапно затормозил и повернул назад, уходя от злосчастного дома чуть ли не бегом по подворотням. И было отчего! Около искомого подъезда собралась толпа, там же стояла милицейская машина, и два дюжих милиционера выводили Грека под белые ручки из его же собственного дома. Вот таков был облом. Однако, твердо решив не сдаваться, Серега пошел по второму адресу, потом по третьему, потом безо всякой надежды поплелся на другой конец города и к концу дня уже окончательно понял, что в городе продавцов зелья шерстят по всей форме, и что в ближайшие дни никакой надежды достать наркотик ему не удастся. Оставалось идти домой и ждать. Уже разбитый невероятно, с останавливающимся в груди сердцем, болью во всем теле поднялся Серега к себе в квартиру и стал ждать конца света. И тот пришел! Двое, а может, и трое суток его выворачивало наизнанку, и Серега, истратив все свои небольшие силы на борьбу, затих, скорчился на своей кровати, ожидая смерти. И уже пришла она – прекрасная леди в белом, уже присела на краешек его постели, уже взяла его за руку тонкими ледяными пальчиками. Как вдруг, будто кувалдой садануло в дверь,  она слетела с петель, и удивленный донельзя Серега увидел входящего в свой дом не очень высокого человека, лет так около сорока, одетого в светлые одежды, спокойного и весьма уверенного в себе. Он подошел, взял стул, приставил его к Серегиной кровати, сам сел рядом и положил Сереге руку на лоб. Невероятная боль и тоска вдруг отступили куда-то, Сереге стало спокойно и хорошо.

-       Вы кто? – только и успел спросить он у нежданного своего гостя.

-       Я – Целитель! Спи!

   Серега  вздохнул по-детски и заснул. Проснулся он под утро и долго вспоминал ночное происшествие, считая его то ли  плодом больной своей фантазии, то ли сном. Но, прислушавшись к себе, он не почувствовал ни тяжести в ногах, ни головной боли – ничего, что говорило бы о вчерашнем кошмаре. Ломка прошла, как  и не было! Серега Белевский снова был здоров и счастлив даже, чего не случалось уже, считай, последние лет пять. Но мало того! К дряни не тянуло ни в малейшей степени, а это было и странно, и непонятно, и даже слегка пугающе.

  Вот, мои дорогие, то, что я знаю точно. Дальше мы вторгаемся уже в область слухов, фантазий и домыслов. А только говорили мне соседи, что поутру вышел Серега из дома, одетый как на праздник, и, пройдя не более квартала, зашел в ближайшую церковь, где и пропал. Пропал в буквальном смысле слова, поскольку из ворот храма больше не выходил. Хотя нет, друзья мои! Кое-что я знаю, да – знаю и вам расскажу. Долго, долго простоял наш герой в храме на краю городка, вот и вечер наступил, и месяц поднялся в небо во всей своей красе. Батюшка уж было собрался осторожно намекнуть молча стоявшему парню, что пора бы и честь знать, как вдруг парень этот резко  поднял  голову, кивнул кому-то и вышел из храма! Ну а дальше точно – исчез Серега, как в воду канул, пропал, голубчик…

  … А через какое-то время после визита к нему Максима Петровича, Григорий Ильич вновь пересекал ту самую Городскую площадь перед строящимся белым зданием. В этот раз никто не сумел ни остановить Белевского, ни воспротивиться его желанию поглядеть на Яшку. Однако, не доходя пяти шагов до места, где сидел этот Яшка, Григорий Ильич вдруг растерялся, побледнел и виновато заморгал  глазами, как-то странно засуетился, не зная, что ему предпринять, наконец, подошел поближе к сидящему человеку, поглядел ему в глаза и без сил опустился на пододвинутый ему Яшкой стульчик.

-       Сережа? – растерянно пробормотал после долгой паузы Григорий

Ильич.

     Не хочу лгать, мой дорогой читатель, – не  рад был Григорий Ильич встрече с сыном  – ничего  не испытал наш академик в момент встречи с ним – никакой  радости, волнения, счастья хотя бы малейшего – нет, только чувство глубокого разочарования и досады, только ощущение очередной какой-то потери, только горечь были на душе Серегиного отца. Хотя, к чести Григория Ильича, ему удалось-таки побороть мимолетную брезгливость несколько, я бы даже сказал, врожденного свойства, и уже через каких-то десять минут он с сыном поднимались по лестнице. Другой, и я в том числе, на  месте Сереги с открытым ртом  разглядывал бы и мозаику на стенах подъезда, и лепнину на высоченных потолках, и узорчатые каслинские  решетки, не преминул бы поглазеть на  управлявшего лифтом здоровенного  детину в военной форме, и стол на каждом этаже, за которым сидел точно такой же здоровяк, одетый в точно такое же обмундирование. Здоровяк встал при виде вошедших, провел их к двери  и сам нажал на кнопку звонка. Дверь им открыла женщина средних лет, миловидная, но строгая, в белом фартучке и такой же белой косынке, судя по всему – горничная. Но Сереге, извините, Яшке наплевать было, по всей видимости, и на перила, и на двух мордатых сержантов, и на симпатичную горничную, и на все это великолепие, к которому не только Григорий Ильич, проживший здесь сравнительно немного времени, но и сам Максим Петрович, прописанный в точно таком же доме, почитай, уже несколько лет, не смог до конца привыкнуть, и каждый раз немного даже робевший при созерцании этих красоты, порядка и строгости. Только вскинул глаза  Серега на красавицу лет тридцати девяти, весьма молодо еще выглядевшую, встречавшую их у порога. Жена Григория Ильича и впрямь была хороша собой, хотя и строга несколько больше положенного, что впрочем, нисколько не портило ее. Прошли в апартаменты. Быстро, несколько даже на скорую руку, был накрыт стол, и гостей пригласили к чаю. В этот вечер засиделись за чаем допоздна. Смеялись, шутили, говорили на отвлеченные темы и легли спать в очень хорошем расположении духа. И все было бы ничего, да мнительный и (чего греха таить – трусливый) Григорий Ильич, долго еще не мог забыть фразочку, оброненную в прошлый раз Максимом Петровичем у самой дверцы машины: «Вы там поосторожнее с ним», – и все, а что такое это «поосторожнее» и где это «там», этого Григорий Ильич понять не смог, как ни старался, с чем и уснул, и спал без снов совершенно. А наутро проснулся злой, не выспавшийся, интеллигентно, но резковато высказал недовольство завтраком, оделся, что-то буркнул на прощание и уехал  себе в институт, оставив супругу в совершеннейшей обиде и расстроенных чувствах. Максим Петрович же, тем временем, ехал на казенном   лимузине к себе домой, мирно беседуя с водителем Павлом о его (заметьте!) житье-бытье. Не позволял себе Степанов разговоров на темы о своей жизни, о своей судьбе и своих трудностях. Уж так воспитан был. Нет, братцы, что ни говори, а во всем есть своя положительная сторона! Ведь многим весьма и весьма не помешала бы такая сдержанность и умение хранить свои и чужие тайны, такая нелюбовь ко всякому, кто сует свой нос не в свои дела. А то ведь как разойдется иной, как подпустит жару о своих горестях и бедах – хоть святых выноси. А нам ведь эти все глупости неинтересны в большинстве своем. Нам и своих бед девать некуда – что уж тут до чужих! А вот, наоборот, порассказывать про свои,  – это, пожалуйста, это сколько угодно. И Пашка, уж на что твердо был воспитан в недрах Учреждения, а и тот расслабился при таком нежном и неожиданном внимании начальства, и пошел гнать всю свою семейную подноготную. А Максима Петровича, надо сказать, такая откровенность подчиненного весьма покоробила, ему стало душновато, немного неловко, он насупился, приказал Павлу замолчать, остановил машину и вышел на тротуар. И пошел себе тихонько под густыми кронами завезенных сюда деревьев, по какой – то очередной улице Города, с удовольствием вдыхая запах свежей листвы. Но спустя минуту вдруг обнаружил, к своему вящему неудовольствию, что прогуливается он вовсе не один, что рядом идет еще кто-то, и что этот кто-то явно пытается с ним заговорить. Надо сказать, что друзей у Степанова почти не было вовсе, встречался он только с кем надо и где надо, и поэтому внезапное появление незнакомого человека внесло в его душу раздражение чрезвычайное и окончательно испортило и без того гадкое настроение. Он попытался было ретироваться к машине, но прохожий как-то ловко шмыгнул, загородив путь к отступлению и вынудив Максима Петровича остановиться.  Он слегка поклонился ему как старому знакомому, чем ввел полковника в еще большую скуку и раздражение. А главное – и не подумал извиняться, или производить подобные телодвижения интеллигентского толка, а довольно-таки бесцеремонно подошел почти вплотную к Максиму Петровичу, поглядел ему в глаза и что-то проговорил. Максим Петрович был, как я уже сказал, весьма образованным человеком. Он знал что-то около пяти языков, но не смог даже и приблизительно разобрать, на каком языке говорил его визави.  

-       Что угодно? – неожиданно осипшим голосом еле выговорил он.

-       А, русский! – живо обрадовался неизвестный, – то-то я и смотрю – не понимает меня никто. Что значит – отвык! Но долой сантименты – к делу! Вы, Максим Петрович, Якова нашего не трогайте, не берите греха на душу. Карьере Вашей это не поможет ни в малейшей степени, а повредить себе лично Вы очень даже можете!.. Фу! Теперь облегченно вздохнем, ибо миссия выполнена.

-       Вы кто такой? – несколько даже зловеще проговорил Степанов.

-       Ну вот, я так и знал! Говорю Вам, что это не имеет никакого значения: кто, откуда? Да и надо ли? Вы, любезный Максим Петрович  взяли бы этак вот запросто, да и поверили бы мне, а? – он как-то несколько даже угодливо поглядел собеседнику в глаза. – А то ведь потом кошмары начнут сниться, угрызения всякие, не приведи Бог! Легко, очень легко, любезный Максим Петрович, сделать неверный шаг, а как потом исправлять? Порой года, десятилетия, много-много времени понадобится, а его-то у Вас как раз и нету. Вы ведь не молоды, увы! Так что послушайтесь доброго совета – не вяжитесь в это дело! – Он вдруг замолчал, поглядел на Степанова, увидел его бешено сверкающие глаза, сжатые кулаки, отошел чуть в сторону и проговорил:

-       Хотя, что я говорю – поступайте как знаете. Только подумайте все же вначале – не напортачить бы… Ладно, погодя чуть-чуть еще к вам заскочу. По старой дружбе.

   И ушел, ворча:

-       Конечно, это вам не копьем в драконов тыкать, тут тонкость нужна! Нет – как на лаврах почивать – все хороши, а как по морде – сразу – Совесть!

   И уже издали слышалась его воркотня:

-       Совесть туда, Совесть сюда! Ты же у нас потревоженная, все равно не спишь, так прогуляйся для сна! Ты у нас ранимая, ты – чистая! Хоть убейте – не приду больше! Нашли дурака! 

Но вдруг странный человек снова очутился около Максима Петровича, неожиданно сунул ему в руку свою сухую ладонь:

-       Извините! Совсем забыл – Совесть! Имею честь! – он снова повернулся и быстро удалился, ворча себе что- то под нос.

И все тише и тише доносился до остолбеневшего Максима Петровича его голос, пока не затих совсем. Что прикажете делать? Оставалось лишь покрутить пальцем у виска, сесть в машину и поехать домой, разумеется, молча, разумеется, в совершенно дрянном настроении, добраться, наконец, до своей квартиры, и долго сидеть за рабочим столом, глядя в потолок и ни о чем не думая. Нет, дорогой мой неизвестный читатель, гадкая жизнь у этих чиновников, гадкая! И не спорьте со мной!

 Ветер слово разлуки прошепчет негромко вдали

И замрет!

…И в поре предрассветной,

                                          лишь замолкнут на миг                

                                                                         соловьи,

Я признаюсь тебе, точно зная, что эта любовь         

                                                                   безответна,

Как и положено быть настоящей, единственной,        

                                              поздней

                                                   и самой прекрасной   

                                                                           любви!       

 

                                ВЕЗУВИЙ

Не надейся на милость, расплата все ближе, все ближе,

И не лги никому, что тебя я, как раньше, люблю,

Ненавижу тебя, и себя, и весь свет ненавижу,

Черным пламенем адовым бешенным испепелю!

 

Нет,  не будет упреков, тебя я, не жди – не обижу!

Не  пугайся, все это  одни лишь слова во хмелю.

Но мой Бог, как я страшно, как сладко тебя ненавижу!

А ты, глупая, думаешь, будто, как прежде, люблю?

 

Мы в этой жизни не встретились, 

Хотя ведь было, было мгновение!

Иль мне пригрезилось в невероятных снах наяву –

Единственное, мимолетное волшебное прикосновение –

И вот – я не существую уже! 

                                                И не дышу!

                                                              Не живу!

Нет, никаким не определяется словом

Это странное чувство, эта щемящая в сердце тоска!

Ах, мой друг! Разумеется – это не ново! Не ново!

Как ветер, как время, как небо, как поле вдали и река!

Слушай, ну  почему мы не встретились,

                                       если нам суждено было встретиться?

Так неужто наше свидание – всего только сны и мечты?

А дура-Земля почему-то все еще вертится,

                                                                  вертится,                                                                                      

                                                                      вертится!

А бестолковое Солнце все светит нам с высоты!

 

                              ***

Между мной и тобою не снег, и не дождь

Не дорога, не смерть, не разлука –

Только ложь между мной и тобой, только ложь

И холодная, зябкая скука.

 

Что ж не жить нам, скажи мне, в конце-то концов?

Ты –

         ничтожна, я тоже  –

                                      ничтожен!

Просто-напросто – я не терплю подлецов

И предателей, знаешь ли, тоже!

 

Я любил тебя? Или, быть может, – не я?

Мне, признаться, уж неинтересно,

Что любовь упорхнула в иные края

И была ли она – неизвестно!

 

Мы  живем, словно спим и уйдем – как уснем,

Мы глупеем,

                    жиреем, 

                                  стареем…

Проживем, как обманем,

                                      умрем, как солжем,

Потому что любить –

                                        не умеем!

                         ***

Я Вас люблю…Не говорите  «нет»!

Пусть грезится в молчании печальном

Ваш милый свет – предвечный, изначальный,

Подснежников поникших первоцвет.

Я Вас люблю… Не говорите «нет»!

 

Я Вас люблю – не говорите «да»,

Чтоб, не встречаясь, – Вами любоваться,

Увидеть Вас – и вновь очароваться

На долгий миг, на краткое всегда.

Я Вас люблю – не говорите «да»!   

                

 

                     Еще Вальс

 

Если настанет мой срок – не сейчас,  но потом,

Мне отправляться в страну безвозвратного                              

                                                             вечного лета –

Господи Боже, когда я умру, ты возьми меня в  

                                                                                дом,

Полный чудесных подарков, игрушек и света!

 

Души, как звезды, по чистому небу летят

И, призывая меня в горний край и далекий, и новый

 

 

Господи Боже, скажи ей,

                                            что я…

                                                           а хотя,

Не говори ей, пожалуй,

                                     ни слова,

                                                 ни слова,

                                                             ни слова!

 

 Всем взрослым жителям Города днем предоставлялась работа, высокооплачиваемая, по интересу, выбранная для Вас специальным трудопсихологом, работа от души и для души, а вечером – казино, рестораны, бары. Для одиноких – лучшие, прекраснейшие женщины мира,  одна из которых наверняка выберет вас сама, для семейных – уютные уголки, позволяющие на час или два забыться вдвоем среди роз и каштанов, среди вечной весны и  благоуханных цветов.  Увеселения всех мастей ждали на каждом  шагу искателя приключений. 

   В городе, без сомнения, были вполне  приличные заведения, в том числе и для семей, и для детей, и для мужчин, и для женщин. Но клубы и кружки по интересам заканчивали свою благопристойную работу в девять вечера, после чего зажигались огни над весьма не пристойными заведениями.

  Да-да, там встречались и такие уголки, посещать которые состоятельный буржуа не мог себе позволить по причине не престижности таковых, мягко говоря. Однако, мужчины, втихую от женщин, почти ежевечерне  пробирались туда, оглядываясь и вздрагивая поминутно, но все же шли, твердо веря, что его правоверная давно уж видит сладкие сны. А в это же время эта самая супруга, которой давно надлежало бы спать, тихонько кралась в свой запрещенный приличиями уголок, нисколько не сомневаясь, что любимый ее муженек давно храпит с газеткой биржевых новостей у телевизора. А их детишки, оставшись дома одни, без зоркого родительского догляда, в сладкой истоме включали телевизор на той самой программе, которую детям смотреть нельзя было ни под каким видом, но они их, конечно же, смотрели, пока родительское недреманное око было занято лицезрением иных картин. Я при случае расскажу вам, своим любопытным друзьям, и о тех заведениях, и об этих, и о программах по телевизору, и о многом другом, но не сейчас. И не потому, чтобы я был уж таким поборником морали – вовсе нет! – но время, время! – нам так мало отпущено, господа мои, того тонкого и хрупкого, убегающего и сквозящего мимо, эфирного и неуловимого, что зовется временем, что я не хочу даже останавливаться на таких пустяках. Пробежимте же мимо этого, такого желанного, отложимте его на сей раз до тех, лучших, времен, когда за чашечкой доброго турецкого кофе, которое так славно готовит мой верный Альфред, мы сможем об этом и поговорить, и обсудить все до мельчайших подробностей.

  Но не сейчас, говорю я, потому что Город рос, разрастался как на дрожжах, и, надо сказать, не требовал от жителей никаких признаний в любви и лояльности, почти никаких клятв и заверений, почти никаких договоров!  Нужно было всего лишь одно – по достижении трех лет жительства в Городе принести присягу его Президенту, получить Малую орденскую ленточку на рукав, продолжая служить верой и правдой своему новому Отечеству. Делов-то всего! Да на такого, замечу я, благодетеля рода человеческого, народ готов был работать и без всяких орденских ленточек, а уж с Орденом!.. И люди служили! Они ходили на работу днем, а вечером – в казино и рестораны, в дома свиданий и на зрелища, они вставали при первых звуках незатейливого, но прекрасного гимна, приложив руку к сердцу, сдерживая невольные слезы гордости и счастья. Многие через год или два уже были награждены большим нарукавным орденом, а кое-кто – и наголовным знаком величия, украшенным тремя бриллиантами среднего достоинства на приличном, замечу я, золоте. Все эти медали и регалии были разработаны, без сомнения, лучшими ювелирами мира и носить их считалось и большой честью, и, не будем скрывать, не меньшей выгодой.

   Почти все свое  время человек посвящал работе (с весьма приличным заработком, как я сказал) и семье. И слух о сказочном Городе ширился и рос, как цунами, и мало кто не просто хотел, нет – мечтал попасть в этот город, и мало кто уже явно или втайне не собирал чемоданы, готовясь переехать туда, желая там жить и работать.

  Впрочем, была одна странность среди этого великолепия, одна, явная, видимая всем: ни единой церкви не строилось, и не было построено в нем. Не стояли здесь прекрасные и гордые костелы, не возвышались богатырскими шапками православные храмы, не стояли поодаль скромные баптистские дома. Ни синагоги, ни мусульманской мечети не встретили бы вы в этом Городе, а было в нем ничуть не меньше пяти миллионов человек. К моменту нашего рассказа, конечно. Но если бы кто присмотрелся повнимательнее к этому неудержимому строительству, то он увидел,  что в центре города вырастает белое, роскошное даже по сравнению с остальными здание, и чувствовалось, что оно еще будет расти, что далеко не закончен этот рост, и что мало какое сооружение в Городе посмеет противопоставить себя ему! Потому что никто даже и не подумал бы отказаться от одного пункта, прописанного в договорах, а именно – что каждый взрослый житель не моложе шестнадцати лет отроду, должен был около часа или двух провести на строительстве белого с золотом здания, что возвышалось посреди площади. Раз в неделю, по выходным, каждому надлежало участвовать в строительстве огромного здания посреди главной площади, прекрасного, из белого мрамора,  по которому струилась золотая лепнина, с изваяниями в  разнообразных стилях и видах искусства, надлежало, я говорю, внести свой пусть и малый, но посильный вклад в дело его создания. Итак, время летело, Город все разрастался и золотой Храм посреди него становился все прекраснее и прекраснее. 

    Город. Тремя годами раньше

      А двадцать второго декабря 20..го года в своем загородном доме в Серебряных Ключах, что под Тулой, бывший генерал-лейтенант Госбезопасности Российской Федерации Владимир Борисович Пореченко всю сегодняшнюю половину рабочего дня был занят исключительно тем, что чрезвычайно внимательно читал  старую, я бы даже сказал, древнюю книгу в толстом кожаном переплете. Затем он поднял трубку телефона и произнес в нее только: 

-       Максим? Давай  ко мне!

-       Ты в Бога веришь, Максимушка? – как-то

совсем по-дружески и медоточиво произнес генерал после того, как Максим Петрович Степанов, полковник тех же самых, не к ночи будь помянутых войск, вошел в его рабочий кабинет.

-       Нет! – глядя тому прямо в глаза, произнес

коротко Максим Петрович.

-       Врешь! И правильно, я думаю, делаешь. Но

врешь. А   теперь давай-ка, давай – вторая попытка.

-       Не знаю, Володь! Не знаю, правду тебе

говорю. Учили вроде одному, а на деле…

-       Вот, вот, на деле! А тут еще этот пророк. И учти, не только он один.

Вот, гляди! Пророк! Целитель! Дрема! Весь набор! Как тебе это? И в скором будущем! В скором! Молчишь? Хорошо! Смотри теперь, какой  расклад: мы с тобой перед Ним, – генерал указал в потолок, – чернее черного, я думаю. И не отмоемся, видимо, вовек! Так что, какую сторону выбрать, у меня лично сомнений нет. А у тебя? 

-       Я тоже не сомневаюсь.

-       Вот именно! Понимаешь, я считаю, что тогда, раньше, Он мог бы победить. Почти наверняка… нет – сто процентов! Но сейчас, когда у нас есть такое, о чем и подумать страшно, и будет, похоже, не оно одно, еще неизвестно: кто кого! А мы вовремя-то и подсуетимся! Прочел? Давай, давай, дорогой, посиди у себя, покумекай, а к утру мне записочку на стол. Ну, и  я  начну потихоньку. Есть тут одна задумка, да и люди недавно подходили. Деньги, Максим, и деньги немерянные! Понял?

-       Да. Город, значит?

-       Город. И место указано, видишь? Так что начнем. А я еще кое к кому

загляну. Есть на примете. Аделаида, ох, Аделаида! – генерал сощурился, – и богата, и хороша, и… ну, чего стоим? Вперед, товарищ полковник!

  … Так, в тиши кабинета, в захолустье, было запущено строительство Города где-то на бескрайних просторах нашей страны, на ее степях, полях, окраинах. И хотя там, пока что, на этих самых  полях и окраинах, все еще стояла первозданная тишина, все еще щелкал весною соловей, все еще текли  хрустальные струи, пели райские птицы, но уже был разбит строительный лагерь, весьма оперативно размечено и определено все, что надо было разметить и определить, завезена строительная техника – и пружина новостройки, могучая и неостановимая, была взведена. 

  Максим Петрович видел, вернее, слышал, а еще точнее – кожей чувствовал эту готовность, эту напрягшуюся пружину, такую почти физически осязаемую, готовую развернуться во всю свою мощь в любой момент. И ему было триста раз начхать и на окружающую его благодать, и на проживающих в округе деревенских жителей, и на Российские власти, между прочим. Так что местным оставалось только слушать, как работают кирки и мотыги, да скрипят оси у тачек. Впрочем, позже к этим патриархальным звукам присоединились также и рев моторов, и долбежка сваебоек, и шумы прочих строительных механизмов. Работа шла полным ходом, и  местный тракторист Сема мог бы поклясться, что  видит фигуры крепких, очень низкорослых людей, с бородами до пояса, одетых в плотную, грубую кожаную одежду. Хотя, я думаю, врал наш Сема по пьяному делу, вот и привиделось невесть что впотьмах…

  А тем временем, день за днем все росло и росло ограждение вокруг лагеря, охватившего площадь очень приличного города, а скоро и вовсе не стало видно ни работающих, ни самого лагеря, ни живущих в нем.

   Потом к стройке потянулись люди, шедшие не спеша, но, похоже, точно знавшие, зачем и куда они идут. Они были одеты в спецовки и комбинезоны, выдававшие в них строителей, они шли пешком, катили перед собой тачки с нагруженным на них инструментом, они ехали на грейдерах, экскаваторах, тракторах. И тогда строительство вырвалось наружу! Город стал необыкновенно быстро расширяться и за какой-то месяц с половиной приобрел и машинный парк с очень приличными дорогами, и железнодорожную сеть с вокзалами, и аэропорт! С этого момента дело пошло еще быстрее: люди прибывали не единицами и десятками, а сотнями,  не семьями, а небольшими поселками. И в рост этот не то еще лагерь, не то уже город пошел быстрее, стали подниматься крыши домов, и подъем  их был неудержим – за  ночь чуть ли не по три-четыре этажа прибавляли они, а снизу в это же время трудилась группа отделочников, суетившихся днем и ночью. Здания вставали, будто из-под земли, поднимаясь к небу на пятнадцать-двадцать этажей. И красоты эти здания были необыкновенной, поскольку строители не жалели ни металла, ни дерева, кое-где было видно даже сусальное золото, а серебро присутствовало вообще сплошь и рядом. 

     Кстати, всякий смог бы войти в гостеприимно распахнутые ворота Города, и всякому там находилось и приветное слово, и еда, и крыша над головой. Если ты приезжал с семьей, то и семье твоей и тебе отводили не квартиры уже, как холостякам, а коттеджи, стоящие особняком, двух- а порой и трехэтажные, с лужайкой вокруг и полным уютом внутри. Понятное дело – ты подписывал какие-то бумаги, какие-то деньги ты становился должен, но цены были такие смехотворные, а сроки долга такие громадные, что странно было и подумать эти бумаги не подписать.

-       Берите все, – кричали плакаты на улицах, –

почти даром, почти за так! Берите все, что Вашей душе угодно! Никто в нашем Городе не останется обделенным!

  И вправду, почти за бесценок жители Города покупали дорогие украшения и меха для женщин, сверкающие машины для мужчин, редкостные игрушки для детей. Работы в городе было навалом, зарплаты выдавались такие, что мир российский ахал от зависти, люди Города жили до такой степени хорошо, что остальное население страны бросало насиженные места и рвалось в него, лишь бы оказаться за заветными воротами. И нельзя также было сказать, что в Город не принимали, или принимали по большому конкурсу. Отнюдь! Туда попадал почти любой, кто хотел и мог работать, кто мечтал жить на полную катушку. (Москвичи, в том числе).  

 И вдогонку:

-       Командировку выпиши!

   Вот так случилось, что уже весьма скоро этот самый пресловутый Яшка был стараниями Максима Петровича благополучно доставлен в центр Города, помещен в маленькую, но уютную квартирку, прописан в ней и следующую ночь провел уже стопроцентным жителем Центра. Правда, судя по его невозмутимой физиономии, на дурачка эти старания не произвели ровным счетом никакого впечатления, потому что утром Яшка уже сидел на одной из Городских площадей и, улыбаясь по своей глупой обыкновенности, пялился в небо.

       По площади в это утро  шли люди, неподалеку примостились нищие, уже бегали мальчишки, числом примерно девять, и Яшка, выбрав своим тайным чутьем главаря маленьких бандитов, сунул ему деньги и послал за едой, а через полчаса, хохоча во все горло, он наблюдал их замурзанные физиономии после того, как они поглотили неимоверное количество еды – сладостей, в основном. Правда, с Яшкой дети поделились, и тот, отщипнув пару кусочков, разделил с ними трапезу. Налопавшись от пуза, мальчишки как шальные стали бегать по площади и орать:

Яшка, Яшка, сделай чудо!

     И не далее как через полчаса первая женщина уже спешила к Яшке… Короче, все пошло, как и раньше. Люди подходили, что-то говорили Яшке и, получив ответ, удалялись восвояси. Кто-то совал ему деньги, кто-то – просто благодарил, но всегда бумажки перекочевывали либо мальчишкам на еду, либо сидевшим здесь же неподалеку нищим, либо еще кому-нибудь.

 Так прошло несколько недель. И увидел однажды Яшка, что по площади раним утром нагло шел бандит местного разлива, Петька Васильев, промышлявший на трусливом рэкете нищего сброда, пьяница и дебошир, успевший уже порядочно нализаться и по этому случаю крепко вломить своей благоверной. Он попытался пройти мимо Яшки, но был остановлен его негромким окриком:

-      Петька, негодяй! Что ж ты Нинку свою мордуешь нещадно каждый день? Совсем ее в могилу вколотить хочешь?  

 Петька развернулся, тупо поразмышлял о чем-то и попер на Яшку,  но вдруг остановился в полуметре от него, облагораживая окрестности свежим сивушным перегаром.

-       А ты что за птица? – почти миролюбиво поинтересовался он.

-      Я не птица. А вот ты, гусь лапчатый, перестань пьянствовать и хулиганить, не то не пройдет и полчаса, как окажешься за решеткой! – спокойно ответил Яшка.

-      Донесешь, пророк хренов? – угрожающе прошипел Петька, – понасажали вас тут, побирух, простому человеку пройти нельзя, только деньги тащите из людей! Граждане, – обратился он к окружившим их зевакам, – когда же это кончится? Когда нас перестанут обдуривать все эти пройдохи и нищенки? 

   И начал орать, долго, все громче и громче, постепенно взвинчивая себя, и, в конце концов, дойдя до бешенства, заревел:

-      Я тебя трогал? Я к тебе в душу лез? Ты чего прешься погаными копытами в мою семейную жизнь? Молчишь? Улыбаешься?! Ну, гляди, ты сам напросился!

   И здоровенный кулачище полетел  Яшке прямо в лицо. И верьте мне, граждане, прилетел бы по назначению, если бы не увесистый камень, ударивший Петьке точно в запястье. Петька охнул, но кулака не опустил. И тогда второй камень врезал Петьке по шее, а третий немедленно вслед за вторым заехал ему по щеке. Неудачливый бандит оглянулся и по правую руку от себя увидел мальчишек, которые стояли плотной стеной, а в кулаке каждого был зажат увесистый камень. По левую же руку виднелась живописная группа нищего сброда, приближавшаяся с поднятыми палками и костылями. Ничего хорошего ждать не приходилось, и оставалось только брать на глотку.

-      Ах,  так вас тут целая кодла? Ну, погодите, – через минуту приду с братанами – тогда поглядим, кого больше! – крикнул он, тряся рукой.

   Нечего и говорить, что никого Петька вызывать не собирался и не мог, потому что был алкоголиком и бузотером, давно лишившимся не только покровителей, но даже и друзей из прежних собутыльников. Да и не успел Петька ничего сделать, поскольку через площадь уже шел местный участковый, привлеченный шумом скандала.

-      Что случилось, граждане? – раздался его  голос после  свистка. Он огляделся, приметил Петьку, и глаза его как-то недобро оживились.

-      А, это ты, Васильев, тебя-то я и ищу! На тебя заявление от твоей Нинки. Ты ж ее, гад, так избил, что она в больницу попала! – И, до конца оценив обстановку, протянул:

-      Та-а-к, гляжу я Петенька, что ты и здесь даром времени не теряешь, и тут дебош поднял. Ну-ка, радемый, собирайся-ка ты со мной. Я тебе теперь уже не пятнадцать суток впаяю, ты у меня теперь полный срок схлопочешь!

  И увел обалдевшего от такого поворота судьбы хулигана. Площадь опустела, страсти улеглись, а Яшка по-прежнему сидел со своей спокойной улыбкой и по-прежнему рассматривал облака.

 

  Через эту-то опустевшую площадь и шел сегодня Григорий Ильич Белевский, почему-то отпустивший служебную машину, когда до дома оставалось всего ничего, и непонятно зачем решивший прогуляться пешком. Умница и талант, получивший заслуженное, (заметьте!), звание академика, руководитель всемирно и также заслуженно известной лаборатории, автор ряда опубликованных и ряда засекреченных работ, член всяческих больших и малых научных и общественных организаций и прочее и прочее.

  Что сегодня дернуло его так грубо нарушить раз и навсегда заведенный порядок? Всего два дня назад, придя домой, переодевшись и уж было собираясь отдохнуть законные и запланированные шестьдесят минут, он услышал поворот ключа в двери и голос жены в прихожей, разговаривающей с прислугой. Белевская подошла к мужу, поцеловала его в щеку и, волнуясь чрезвычайно, начала без предисловия:

-      Ты случайно не слышал про нового пророка? Говорят такие необычные вещи…

-      Ну и в чем их необычность? – несколько брезгливо спросил Григорий Ильич.

-      Ты же знаешь, Гриша, что я весьма скептически отношусь к такого рода вещам. Но Светлана Павловна, которой я доверяю почти как себе, самолично ходила к этому пророку, спрашивала его про пропавшего мужа… я тебе говорила, три года назад как в воду канул, так вот этот пророк… Яшка, кажется, не только назвал Светку по имени, но и указал могилку Степана, причем, указал с такой точностью, чуть не до метра…

-      Это какой же такой пророк?

-      Говорю тебе – Яшка, причем расположился совсем неподалеку от нас, в трехстах метрах.

Григорий Ильич, ни слова не говоря, прошел в ванную, вымыл руки, и сел за накрытый стол.

-      Глупости, Аня, – мягко проговорил он, – ну, допустим, пророк этот действительно предсказал место захоронения Степы, так ведь это само по себе ничего не говорит. Простое совпадение, не более, уж тебе ли не знать.

   Он устроился на стуле поудобнее и, не забывая поглощать бульон с фрикадельками, завел пространный разговор на тему о  пророках и предсказателях, которую он в свое время проработал тщательно и даже дотошно, прочитав немалое количество литературы, которой хватило бы, чтобы вести непринужденный и обстоятельный разговор по этой проблеме минут примерно сорок. И Григория Ильича прорвало! Он развил длинную беседу о предсказаниях и пророчествах, а также особых и необъяснимых явлениях. Говорил он свободно, живо и авторитетно. По словам Григория Ильича, выходило, что все необъяснимые явления, вернее, людей, от которых эти явления проистекают, можно поделить на несколько групп. Первые – это явно и честно заблуждающиеся граждане. Их, вероятно, можно поправить и наставить на путь истинный. Вторые – тоже вполне честные, но одураченные люди. Им, по мнению Григория Ильича, необходимо и должно раскрыть глаза на обман и шарлатанство дурачащих их ловкачей. Третьи, наиболее опасные – это обыкновенные лгуны и шарлатаны, обманывающие с помощью обычно нехитрых фокусов людей с целью личной выгоды. Чаще всего материального свойства.

   По Белевскому выходило, что пророки – это либо бессовестные обманщики, каких мало, либо добросовестно ошибающиеся глупцы, а, может, введенные в заблуждение плутами от науки честные, но, по недалекой своей природе, слишком доверчивые граждане.  Итак, делал вывод наш пылкий оратор, что пресловутый Яшка где-то нагло разузнал всю подноготную Светланы Павловны, а затем умело ввел ее в заблуждение, счастливо указав втемную место могилы ее мужа. К концу речи Яшка был окончательно повергнут в прах и развенчан, Анна Павловна с еще большим уважением стала глядеть на мужа, а Григорий Ильич допил компот. 

ЯШКА-ПРОРОК

На самом солнцепеке, посреди одной из Тульских площадей, сидел Яшка, глядя в небо и блаженно улыбаясь своим мыслям.
 Яшка, Яшка! – орали дети, мотаясь по жаре как оголтелые, – сделай чудо!
Только двое еще на этой площади дополняли картину: женщина средних лет, идущая как раз в сторону Яшки, и Иванов Виктор Акимович, лейтенант войск госбезопасности, присланный специально пронаблюдать за дурачком-пророком, и, кроме всего прочего, собрать на него по возможности наиболее полное досье. Так и сказал Виктору Максим Петрович Степанов, полковник тех же самых войск, когда вызвал его для приватной беседы поздним вечером к себе в кабинет.
 А что узнавать, Максим Петрович? – поинтересовался усердный лейтенант.
 Все, мой друг: где живет, с кем дружит, где был вчера вечером, три дня назад, год тому. Короче, все – прошлое, настоящее, и, по возможности будущее.
И дал сроку три дня.
Вот и приходится теперь Витьке Иванову торчать на этой площади, подсматривая за местным дурачком. Разумеется, он выбрал место поближе к Яшке, и уж, конечно, в тени. Но Яшке, похоже, было все равно – он сидел на раскладном стульчике, подставив круглое лицо свое солнцу, глядя в раскаленное тульское небо и не беспокоясь ни о жаре, ни о ребятишках. А дети бегали вокруг него и голосили:
 Яшка, Яшка, сделай чудо!
 Кыш, озорники! – прикрикнула на них, подходя, женщина, – житья от вас нету!
Она встала перед Яшкой, теребя в замешательстве платок и, похоже, не зная, как начать.
Яшка, ни слова не говоря, пододвинул ей невесть откуда взявшийся второй раскладной стульчик и приветливо кивнул головой.
 Яшенька, дружочек, на тебя последняя надежда: скажи, где могилка моего сынка? Пропал, видишь, месяц назад, ни слуху о нем, ни духу.
 А никакой могилки нету, Светлана Васильевна, – ответил Яшка, – жив Степан, скоро приедет. Загулял на стороне малость, вот и все.
Женщина остолбенела, потом заплакала, потом сунула что-то Яшке в руку, подхватилась и убежала, как и не было.
Яшка долго смотрел на купюру в руке, поднял голову, подозвал к себе одного из мальчишек, отдал ему деньги и приказал:
 Поди, Саша, купи еды на всех, да мне сухариков.
Сашка отбежал в сторону, где ждала его компания таких же оборвышей, и продемонстрировал им полученные деньги.
 Санек, – сказал один из них почти шепотом, – давай возьмем на все пива и сигарет, а дураку Яшке ничего не достанется!
 Скажи спасибо, Ворона, что ты у нас новенький, – сурово осадил его Сашка, – а то бы я тебе показал! Яшку, чтоб ты знал, обмануть нельзя, да и ни к чему. Он нас кормит, себе почти ничего не оставляет. А мы его за это защищаем, как положено, так что смотри!
Он кликнул своих товарищей, и ватага умчалась. Спустя минут десять тот же мальчишка подбежал к Яшке и, задыхаясь, сказал:
 Яшка, магазин закрыт, что делать-то?
 Тогда пойди в столовую, скажи тете Клаве, чтобы накормила вас
обедом, скажи, что Яшка велел.
 А ты?
 А я тут посижу.
 Без тебя, Яшка, мы никуда не пойдем! – тихо, но твердо сказал мальчик, упрямо опустив голову.
Яшка поглядел ему в глаза, понял, что спорить бесполезно, поднялся и пошел куда-то, сопровождаемый мальчишками.
Солнце встало в зенит и припекло лейтенантову макушку так, что через полчаса он уже начал подумывать об уходе с поста, как вдруг за его спиной раздался спокойный Яшкин голос:
 Эй, мил человек, слушай, брось ты исподтишка подглядывать – грех это! Вставай, я тебя в тенечке усажу.
Лейтенант вздрогнул и почему-то безропотно пошел за Яшкой, который действительно усадил его на второй стульчик под деревом, а сам сел напротив и, очень довольный, по-видимому, стал разглядывать Иванова со всегдашней своей улыбкой. Не говоря ни слова, впрочем. В это время к ним подошла женщина помоложе первой и протянула конверт:
 Пришло письмо от сына из армии, пишет, будто все в порядке, а я чувствую – неладно у него там. Может, прочтешь сам?
Яшка вынул письмо из конверта, долго вчитывался в него с таким напряжением, что лоб его покрылся испариной и, наконец, сказал:
 Таня, ведь это неприятное письмо, слушать будешь ли?
 Читай, Яшенька, голубчик, не томи! – взмолилась женщина.
Яшка уныло посмотрел на нее, вздохнул и начал:
 Дорогая мамочка! Попал я в армию в самое пекло и пропадаю тут! Заслали нас на самый поганый участок и, похоже, не выбраться нам уже отсюда. Стреляют из всех щелей, не знаешь, куда бежать, укрытий никаких, вчера моего дружка убили, а ведь ему только неделю назад исполнилось девятнадцать. Еду подвозят редко, вода тухлая, хоть плачь! Так что, похоже, ты своего Женьку больше не увидишь. Прощай!
Женщина рыдала, а лейтенант сидел, удивляясь тому, как такое письмо пропустила военная цензура. Сквозь рыдания женщина проговорила:
 Я знала, я знала, что не увижу больше моего сыночка! Погиб он!
 Нет, Таня, увидишь ты своего Женьку, вернется он, хоть и не скоро, правда. Ранили его, в госпитале он.
Заплаканное лицо женщины, засияло от счастья, и она убежала, всхлипывая. Яшка, ни слова не говоря, протянул конверт лейтенанту. Тот развернул письмо и прочел буквально следующее:
 Дорогая мама! Не волнуйся за меня, мы здесь живем хорошо, кормят отлично, дали новое обмундирование, скоро из учебки переведут на новое место службы, в Подмосковье. Конечно, поначалу в армии трудновато, подъем в семь, отбой в девять, учеба круглый день. Но ты не волнуйся, я справлюсь. Целую тебя, твой Женька…
А через три дня ровно офицер войск государственной безопасности Иванов уже докладывал в Москве Максиму Петровичу о результатах проделанной работы, приложив, как и полагается, подробнейший отчет в письменной форме. Витенька наш, надо сказать, после этого чрезвычайно в гору пошел. Чины, звания, хорошая работа, обучение в престижных вузах сделали, в конце концов, из простого парня интеллигентного, тонкого политика, перешедшего на дипломатическую должность и вышедшего в отставку генералом. Думаю, что всего этого у Виктора Акимовича не было бы и в помине, расскажи он своему начальству то, что случилось с ним и Яшкой в конце того июльского дня. Под вечер, явно уставший от жары и наплыва народа, Яшка поднял глаза к небу и тихо сказал:
 Вишь, Ангел пролетел.
Иванов поднял глаза и невольно вздрогнул – на небе четко вырисовывалась огромная золотая, нет – огненная – крылатая фигура. Ангел, если это был он, плавно парил в небе, будто отдыхая от дневных забот. Наш лейтенант решил сразу же, что про это никому знать не надо.
 Не дай Бог сказать, – подумал он, – засмеют, сочтут за сумасшедшего, с работы выгонят. А не выгонят – все равно – прощай и хорошая работа, и карьера!
Поэтому никому наш Витя про Ангела не рассказал и по начальству не доложил. Однако с той поры приобрел он странную привычку время от времени поглядывать на небо, но, к сожалению, ни тогда, ни после в небе над Витькой Ивановым никакие сказочные существа больше не пролетали. Не случилось, как он сам говорил мне под большим секретом.
Итак, выслушав доклад и отпустив лейтенанта, Степанов долго сидел над его докладной и позже, присовокупив к нему кое-что из своих бумаг, который он называл «личным архивчиком», явился на доклад к генералу.

Ночью Максим Петрович, надо сказать, частенько посиживал над своим маленьким и очень секретным чемоданчиком с заключенными в нем документами, в которых были собраны досье на всех интересующих его лиц. Никто не смог бы даже и догадаться о наличие у него этих бумаг, иначе плохо бы пришлось, … кому? – спросите Вы, – а это в зависимости от того, кто успел бы опубликовать данные сведения раньше, потому что очень влиятельные люди глядели с фотографий три на четыре на Максима Петровича каждый раз, когда он перебирал свои сокровища, либо вписывал в одно из них пару строк своим убористым почерком. Скупые, сухие слова содержали такие подробности, от которых закружилась бы не одна голова. Да что закружилась! – полетела бы к чертовой матери, а то и вовсе упала на письменный стол с аккуратненькой дырочкой в виске! Так вот, позже, разобрав и вписав куда надо все сведения, наш полковник предстал с докладной перед своим непосредственным начальником, вечером, без посторонних глаз.
Примерно полчаса с четвертью делал Максим Петрович доклад генералу. Потом они всю ночь корпели над бумагами и бормотали вполголоса:
 Бегал по Туле, собирал щепки и кричал: – « Колотите ящички, в них поедут мальчики».
 Точно, и война, как специально, – на третий день!
 А предсказание министру будущему, когда он и думать не смел!
 Дайте вспомнить, – « Готовь дырочки в погонах!» – засмеялся собеседник Максима Петровича.
 А как, бедолага, рванул к своей машине! – хохотнул Максим Петрович, – как от прокаженного!
 Впрочем, к делу! – посерьезнел старший. – По поводу этих двух мужчин, что там?
 Все в точности, – был ответ, – один приехал вскоре, другой найден в госпитале. И что еще – обнаружен черновик письма. Того самого. Так слово в слово в точности, как у Яшки!
 Это все?
 Нет. Две женщины, что говорили с Яшкой, с ним раньше знакомы не были никогда, однако имена их и отчества, а также имя мужа названы правильно.
 Теперь все?
 Если бы. Вот, прошу – необыкновенно любопытный документ.
 Ну-ка, ну-ка, – вооружился очками генерал, и после долгой паузы последовал тихий свист, – сын Белевского, Серега?
 Так точно, товарищ генерал! Тот самый.
 Ну и ну! А это что за бумага?
 Исторический, если угодно, документ. Я бы сказал – Пророчество. Причем – Нордам! Понимаете? Ладно – прочтите на досуге!
 Так, – после очередной паузы сказал генерал, – пока иди, Максим. Единственное, что сейчас ясно – без надзора этого Яшку оставлять нельзя. Он там такого напророчит! Так что продумай план, согласуй со мной – и устрой как-нибудь этого чудика в Город. Да – ни одной живой душе!
 Не надо было и говорить, – обиделся Максим Петрович, – не первый день!
Ладно, без амбиций. И вот что – провернем это дело толково – повышение и тебе, и мне. Причем – в Городе! Нет – так и застрянем тут. Так что вперед!

 

               ТИТАНИК

В урочное время один раз в год,

Ночью в два двадцать пять

Железный Титаник заходит в порт

Своих пассажиров ждать.

 

И старший помощник билеты берет,

И руки дрожат у него.

Тысячу ровно, а с ними пятьсот

Только-то и всего!

 

Но кажется мне по прошествии лет,

Что ждет мой Титаник, ждет,

Что я покупаю заветный билет

И мне подниматься на борт,

 

Мы мчимся, мы гоним на всех парах –

Нам надо к сроку поспеть,

А желтое пламя воет в печах,

Приветствуя белую смерть!

 

И страшен удар, и безмолвен лед,

И холоден мертвый взгляд…

Тысячу ровно, потом пятьсот

И нам не вернуться назад!..

 

А после наступит урочный год,

Урочные два двадцать пять,

Смотрите!

         Титаник заходит в порт

Своих пассажиров ждать…

                       *****

Как старуха пред иконами стояла,

 

Все молитвы те, что знала,

                                   прочитала:                  

– Трех сыночков я родила, Матерь Божья:

Станислава, Николая, да Сережу.

Но вчера пришло известие в конверте,

Что уж нету их в живых на белом свете…

 Ты все можешь: пусть пришлют мне по листочку,

По записочке от каждого, по строчке

От Сергея, Станислава, Николая:

Как им там теперь живется, в Божьем Рае?

И приходит ночью маме три конверта:

По конверту от сыночка с того света.

Долго мать сыновни весточки читала,

Лишь рука ее дрожала…так дрожала!..

Вот и утро незаметно наступает,

Вот и свечка стеариновая тает,

За окошком все светлеет, да светлеет.

Под иконами старуха коченеет…                                             

Перед нею – три березовых листочка:

По листочку от убитого сыночка…       

                         ***

 

Вот лежит она у Господних ног

Бесконечна так и красива…

На нее с небес полюбуйся, Бог!

Но не смотрит Бог на Россию…

 

Мы свечу зажжем, мы кресты возьмем,

Чернеца наймем – пусть читает!

Глянь, Господь, на нас хоть одним глазком,

Может, нам тогда полегчает?

 

Но опять суров светлый лик Христов

Кто не ищет, знать – не обрящет!

Что ж ты плачешься, колокольный зов,

Нешто жаль тебе нас, пропащих?

                          ***

Нагорбатившись в жизни досыти,

Вот бы по смерти, на чуть- чуть

Мне в Раю твоем, Святый Господи,

На скамеечке отдохнуть!

 

Вот начитано, что положено,

Вот и в  трауре вся семья.

-        Где ж Твой Райский сад, родный Боженька,

Цвет черешенный да скамья?

 

-        Захирел Мой сад без помощника

Не цветет никак – вот беда!

Что и Рай один без работничка,

Что земля одна без труда!

 

Ты вскопай мой Рай снова – заново,

Вишню-ягоду посади.

Поливай его, охраняй его,

Ручки нежные натруди!

 

Потаскай с водой малость леечку,

С непростой  водой – с ключевой!

А потом, прошу, ты скамеечку

Под черешенкой обустрой!

 

Вот когда порой, знаешь, вешнею

Все пойдет цвести-зеленеть –

Пригласи меня под черешнею

На скамеечке посидеть,

 

А уж я тебя попроведаю,

А уж я с тобой посижу,

Посижу с тобой, побеседую,

Да на Рай на твой погляжу!    

 

              ***

 

Мы еще о будущем мечтали,

Годы провожая без тоски,

Нам частенько в окна залетали

Юные ребята-Ангелки.

 

С ними мы по праздникам и будням

Часто пропадали вечерком,

И любовь, и жизнь казалась чудом,

И вода казалась нам вином.

 

А теперь – какие нынче чувства?

Жизнь, работа – все как у людей,

Ангел средних лет седой и грустный

Поселился в комнате моей,

 

По ночам летает осторожно

И совсем, увы, не до небес,

И уже добиться невозможно

От него веселья и чудес…

 

Терпкое вино блеснет в бокале,

Дрогнут стрелки в полночь на часах,

Старый Ангел в полутемной зале

Посидит со мною при свечах.

 

Мудрый и загадочный, и строгий

При дрожащем тающем огне

Он расскажет правду мне о Боге,

Или Богу правду обо мне.

 

                      ***

Вот поутру в церковь, неброско одет

Он входит, он прячет лицо,

И перед иконою ставит конверт:
Читайте, Христос, письмецо!

 

«Мол, взять бы терпенья, мол, мир нехорош,

Мол, нет справедливости в нем,

А правды и толики здесь не найдешь

Ни ночью, ни днем с фонарем!»

 

Под вечер приходит бедняга домой

И в почте находит конверт,

Обычный почтовый такой – голубой,

Обратного адреса нет.

 

 

«Назавтра, - читает в записочке он –

Придите в БЭНК СТЭЙТС ОФ НЬЮ-ЙОРК,

Получите чек на один миллион»

Число и подписано:

                      БОГ.

 

Проходит пять лет, и наутро чуть свет

Богач в ту же церковь идет

И перед иконою новый конверт

Со знаменьем крестным кладет:

 

«За деньги спасибо, Спаситель, но все ж

Хоть лопни – несчастья кругом,

А правды и толики здесь не найдешь,

Ни  ночью, ни днем с фонарем!»

 

Он вечера ждет, он на почту бежит,
А там уж готовый конверт,

А там, как и прежде, записка лежит

Обратного адреса нет:

 

«Назавтра, лишь стрелка к пяти подойдет

Придите в БЭНК СТЭЙТС ОФ НЬЮ-ЙОРК,

На два миллиона откроете счет»

Число и подписано:

                            БОГ!    

 

                     ***

Одиночество мое – дама строгая

От нее я не ушел – не хотел!

Одиночество мое недотрогою

Проживает и везде, и нигде.

 

Запирается со мной одиночество

Поболтать о том, о сем у огня

С ней и мне порой прощаться  не хочется,

Да и ей не обойтись без меня!

 

Без нее – существованье убогое,

С ней порой  понятней смысл Бытия:

Ну, недаром же подобие Бога я:

Он ведь тоже одинок.

Как и я! 

 

 

Про то и это, когда мужчина и женщина вместе Любовь между двумя людьми неизбежно подталкивает их к желанию переехать друг к другу. Мужчина и женщина скрепляют договор радостным поцелуем и, сев в обнимку, уносятся в мечты о той идиллии, которая их...

Формула рака Источник http://www.nkj.ru/archive/articles/4179/ журнал "Наука и жизнь" № 5 2002 год. Автор Доктор биологических наук А. ЛУЧНИК Рак - одна из самых тяжелых и загадочных болезней. Существует множество причин, казалось бы, совершенно р...

  В нашем обществе нет места тем, кто работает честно, в том числе и врачу. "Трудом праведным, не наживешь палат каменных". Хорошо сказано! Но врач живет здесь же, в этом же обществе. Он является его частью. Он отчетливо сознает, что беспросветность его существования делает бессмысленным соблюдение норм поведения установленных для него современным обществом.

   Потому что эти нормы ничего, кроме беспросветной нищеты для врача не гарантируют. В одном из старых выпусков газеты «Факты» опубликована фотография, на которой запечатлен момент вручения футболисту автомобиля достоинством в 70 тыс. у.е. А теперь представьте на месте футболиста хирурга (хотя бы того же уникального фанатика хирургии сердца д-ра Б.М. Тодурова, о котором та же газета «Факты» сообщала, как он героически оперировал на открытом сердце при свете фонарика, когда из-за разгильдяйства энергетиков столичный НИИ хирургии оказался обесточенным). Такое представить невозможно!!! Хирургу автомобиль не подарят никогда.

 Ему заплатят его зарплату за четырехчасовую операцию, а потом еще напишут жалобу, что, мол, шов кривым получился... И общество будет кричать – «Ату его!!! И что-то еще о «Клятве Гиппократа». 

     И вот тут-то врач задумывается - "Почему проститутка может назвать свою цену, безголосая, но смазливая певичка за кривляние под "фанеру" может запросить многотысячный гонорар, таксист никогда не повезет бесплатно, чиновник без "выражения уважения" не выдаст справку, гаишник за спасибо не пожелает счастливой дороги, адвокат не приступит к ведению дела, официант без чаевых не обслужит, парикмахер не пострижет, депутат не проголосует, а он - врач, спасающий их жизни, по прихоти этого же общества, лишен права назвать цену своей такой нужной всем работы?".

Вспоминаются бессмертные слова первого наркома здравоохранения Н. Семашко - "Хорошего врача народ прокормит, а плохие нам не нужны". Значит, знал нарком цену хорошему врачу? Да и источник "прокорма" - народ - четко определил. Золотые слова, ничего не скажешь. 

  Естественно, что несправедливое отношение к врачу, а фактически насильственное отчуждение результатов его труда бесплатно (или почти бесплатно) - по принципу "медразверстки", и, лишение возможности достижения материального благополучия совершенно честным путем, вызвало, как реакцию сопротивления, встречное насилие врачей над членами несправедливого к нему общества.

  Это насилие выражается в стремлении получения материального вознаграждения от пациента, причем основным мотивом такого насилия является не столько обогащение, сколько обеспечение возможности элементарного биологического выживания.

   Врач сегодня вынужден, так или иначе, требовать от пациентов дополнительных вознаграждений. По крайней мере, от тех, кто может платить. Иначе и быть не может. Ведь все знают, что экономической аксиомой является положение о том, что снижение размера заработной платы ниже прожиточного уровня неизбежно приводит к тому, что соображения выживания начинают преобладать над профессиональным долгом и обязательствами перед пациентами.

  Морально-этическими нормами не прокормишься и без денег не проживешь и семью не накормишь. Хорошо сказал сказал по этому поводу в своем последнем интервью известный офтальмолог Святослав Федоров - «Я хороший врач, потому что свободный, и у меня 480 свободных врачей. «Клятва Гиппократа» – это все фикция. А на самом деле есть реальная жизнь - кушать нужно каждый день, квартиру иметь, одеваться. Думают, что мы какие-то ангелы летающие. Ангел, получающий зарплату в 350 рублей? И таких врачей сегодня в России полтора миллиона. Полтора миллиона бедняков с высшим образованием, интеллектуальных рабов. Требовать, чтобы медицина хорошо работала в этих условиях – абсурд!» 

  Так что давайте уже благополучно забудем о «Клятве Гиппократа» (в неправильном ее толковании).

Вообще, кто кому больше нужен: пациент врачу или врач пациенту? Ведь доктор, в конце концов, может наняться дворником - и будет зарабатывать больше, чем в системе государственного здравоохранения. Почему доктор в свободное от службы в органах здравоохранения время не может использовать свои личные знания и личный опыт в личных же целях, как это делают люди всех других профессий? Знания и опыт ведь не пассивно попадают в голову с вдыхаемым воздухом, а врачевание вовсе не та область, в отношении которой можно сказать: "Здесь всякий может, если поднажать".


В Св. Писании, кстати, это звучит так: "Наставляемый словом, делись всяким добром с наставляющим" (К Галатам 6, 6). Медицина - занятие уважаемое и, следуя странной логике, у нас поэтому низкооплачиваемое, как и две другие многоуважаемые профессии

 

(современник Гиппократа философ Сократ на вопрос учеников, что самое трудное в жизни людей, ответил, что

"самое трудное - учить людей, лечить людей и судить людей").