Содержание:
1.Автобиография
2.Небольшой отрывок из книги Б.Стокера "Скорбь Сатаны"


Брэм Стокер (англ. Abraham «Bram» Stoker, 8 ноября 1847, Дублин, Ирландия — 20 апреля 1912, Лондон) — ирландский писатель. Автор романа «Дракула».
Биография
Абрахам «Брэм» Стокер родился 8 ноября 1847 года в Дублине. В детстве из-за болезни он до семи лет не мог вставать и ходить. Это обстоятельство оставило след в творчестве писателя — граф Дракула, персонаж его главного романа, много времени проводит во сне. Однако, преодолев болезнь, Стокер во время учёбы в университете Дублина был хорошим футболистом и легкоатлетом.
После окончания Тринити-колледжа Стокер долгое время работал на государственной службе, одновременно выступая на страницах дублинской газеты «The Evening Mail» как журналист и театральный критик.
В это время у него завязались дружеские отношения с английским актёром Генри Ирвингом. В 1878 году Ирвинг предложил Стокеру стать директором-распорядителем театра «Лицеум» (Lyceum Theatre), и Стокер переехал в Лондон. В течение 27 лет Стокер был менеджером Ирвинга до самой смерти последнего в 1905 году. Стокер тяжело переживал смерть друга — с ним случился удар, и сутки он не приходил в сознание.

Дружба с Ирвингом помогла Стокеру войти в высшее общество Лондона и познакомиться с Артуром Конан Дойлем и Джеймсом Уистлером.

Стокер был женат на Флоренс Белкам, в которую был влюблён Оскар Уайльд.


Хотя Стокер является автором множества произведений, славу ему принёс знаменитый роман «Дракула», опубликованный в 1897 году. Над романом Стокер провёл восемь лет, изучая европейский фольклор и легенды о вампирах.
Брэм Стокер умер в Лондоне 20 апреля 1912 года из-за прогрессирующего паралича, причиной которого стал, по мнению биографа Дэниэла Персона, сифилис.
Романы
* The Primrose Path (1875)
* The Snake's Pass (1890)
* The Waters' Mou' (1895)
* The Shoulder of Shasta (1895)
* Dracula (1897)
* Miss Betty (1898)
* The Mystery of the Sea (1902)
* The Jewel of Seven Stars (1903)
* The Man (aka: The Gates of Life) (1905)
* Lady Athlyne (1908)
* The Lady of the Shroud (1909)
* The Lair of the White Worm (1911)
Сборники рассказов
* Under the Sunset (1881), comprising eight fairy tales for children
* Snowbound: The Record of a Theatrical Touring Party (1908)
* Dracula's Guest and Other Weird Stories (1914), published posthumously by Florence Stoker
Рассказы и Повести
* "Bridal of Dead" (alternate ending to The Jewel of Seven Stars)
* "Buried Treasures"
* "The Chain of Destiny"
* "The Crystal Cup"
* "The Dualitists; or, The Death Doom of the Double Born"
* "Lord Castleton Explains" (chapter 10 of The Fate of Fenella)
* "The Gombeen Man" (chapter 3 of The Snake's Pass)
* "In the Valley of the Shadow"
* "The Man from Shorrox"
* "Midnight Tales"
* "The Red Stockade"
* "The Seer" (chapters 1 and 2 of The Mystery of the Sea)
Эссе и статьи
* The Duties of Clerks of Petty Sessions in Ireland (1879)
* A Glimpse of America (1886)
* Personal Reminiscences of Henry Irving (1906)
* Famous Impostors (1910)
Экранизации
* 1922 — «Носферату: Симфония ужаса» (реж. Фридрих Мурнау)
* 1931 — «Дракула» (реж. Тот Броунинг)
* 1957 — «Дракула» (реж. Теренс Фишер)
* 1971 — «Кровь из гробницы мумии» (реж. Майкл Каррерас)
* 1978 — «Носферату — призрак ночи» (реж. Вернер Херцог)
* 1979 — «Дракула» (реж. Джон Бэдхем)
* 1988 — «Логово белого червя» (реж. Кен Рассел)
* 1992 — «Дракула Брэма Стокера» (реж. Фрэнсис Форд Коппола)
* 1995 — «Крысиные похороны по Брэму Стокеру» (реж. Дэн Голден)

Works by Bram Stoker at Project Gutenberg.
Материал из Википедии — свободной энциклопедии


Небольшой отрывок из книги Б.Стокера "Скорбь Сатаны"



"Оглянувшись назад, спустя всего три года, на этот особенный период моей жизни, я могу ясно представить себе странное выражение лица Лючио, когда я сообщил ему, что Сибилла Эльтон приняла мое предложение. Внезапная улыбка придала его глазам свет, какого я никогда не замечал у него раньше: блестящий и вместе с тем зловещий, как бы подавляющий в себе гнев и презрение.
Пока я говорил, он, к моему негодованию, играл со своим любимцем - "мумией-насекомым", и мне выше всякой меры было противно видеть отвратительную настойчивость, с которой сверкающее создание цеплялось к его руке.
- Все женщины одинаковы, - сказал он с жестким смехом, услыхав мою новость, - немногие имеют достаточно нравственной силы, чтоб устоять против соблазна богатого замужества.
Меня это рассердило.
- Едва ли хорошо с вашей стороны обо всем судить с денежной точки зрения, - сказал я.
Затем после небольшой паузы я прибавил то, что, как я сознавал, было ложью.
- Она, Сибилла, любит меня только ради меня самого.
Его взгляд сверкнул подобно молнии.
- О, в таком случае сердечно поздравляю вас, мой дорогой Джеффри. Завоевать расположение одной из самых гордых девушек Англии и приобрести ее настолько совершенную любовь, чтоб быть уверенным в ее готовности выйти за вас замуж, если б даже у вас не было ни гроша - это действительно победа! И победа, которою вы можете гордиться! Еще и еще раз поздравляю вас!
Подбросив противное существо, которое он называл "духом", чтоб заставить его взлететь и медленно кружиться у потолка, он с жаром пожал мою руку, продолжая улыбаться, и я инстинктивно чувствовал, что он угадывал правду, как и я: т. е., будь я бедным автором, имеющим только то, что мог заработать головой, леди Сибилла Эльтон никогда и не взглянула бы на меня, а тем более не согласилась бы выйти за меня замуж; но я молчал, боясь выдать мое настоящее положение.
- Любить только ради любви делается устарелой добродетелью, - продолжал неумолимо Лючио.
- Я считал, что леди Сибилла по существу современная женщина, сознающая свое положение и необходимость гордо поддерживать это положение перед светом, и что хорошенькие, пасторальные сентиментальности поэтических Филлиса и Аманды не в ее натуре. Кажется, я ошибся. И ошибся в прекрасном поле в первый раз.
Тут он вытянул руку, и "дух", возвращающийся назад, немедленно уселся на свое обычное место отдыха.
- Мой друг, уверяю вас, что если вы приобрели верную любовь верной женщины, то вы приобрели гораздо большее богатство, чем ваши миллионы: сокровище, которым никто не пренебрегает.
Его голос смягчился, его глаза приняли задумчивое и менее презрительное выражение. Я взглянул на него в недоумении.
- Как же, Лючио, я думал, вы ненавидите женщин?
- Я ненавижу их! - быстро ответил он. - Но не забывайте, почему я ненавижу их! Потому что они имеют в своих руках все на свете данные для добра, а большинство из них предумышленно обращают эти данные на зло. Мужчины находящиеся всецело под влиянием женщин, хотя мало кто сознает это; из-за женщин они поднимаются к небесам или опускаются в ад. Последняя дорога - самая излюбленная и почти всюду одобренная.
Его лоб омрачился, и линия вокруг гордого рта стала жестокой и строгой. Я наблюдал за ним некоторое время и вдруг совсем некстати сказал:
- Спрячьте этого отвратительного "духа"! Я ненавижу, когда вы возитесь с ним!
- Бедная моя египетская принцесса! - воскликнул он, смеясь. - Зачем быть к ней жестоким, Джеффри? Если б вы жили в ее время, вы бы могли быть одним из ее любовников! Без сомнения, она была очаровательной особой; я нахожу ее очаровательной даже теперь! Однако, чтоб сделать вам удовольствие...
И он поместил насекомое в хрустальный ящик и унес его в другой конец комнаты.
Потом, медленно повернувшись ко мне, сказал:
- Кто знает, что перечувствовал и перестрадал "дух", будучи женщиной! Может быть, она была "осчастливлена" богатым замужеством и раскаивалась в нем! Во всяком случае, я убежден, что она гораздо счастливее в своем настоящем состоянии!
- Я не симпатизирую такой страшной фантазии, - сказал я резко, - я только знаю, что она или оно отвратительное существо для меня.
- Да, некоторые "переселенные" души отвратительны, - заявил он хладнокровно. - Как только они лишаются своей почтенной, двуногой телесной оболочки, удивительно, какую перемену совершает с ними неумолимый закон природы!
- Какие глупости вы говорите, Лючио! - сказал я нетерпеливо. - Как вы можете знать об этом?
Внезапная тень легла на его лицо, придавая ему странную бледность и непроницаемость.
- Вы забыли, - начал он предумышленно размеренным тоном, - что ваш друг Джон Кэррингтон в своем рекомендательном письме к вам говорил, что во всех отраслях науки я "безусловный знаток"? В этих "отраслях науки" вы еще не знаете моего искусства и спрашиваете: "как я могу знать"? Я отвечу, что я знаю многое, в чем вы несведущи. Не полагайтесь слишком на свой ум, мой друг, - чтобы я не доказал вам его ничтожность, чтобы я не пояснил вам, вне всякого утешительного сомнения, что та перемена, которую вы называете смертью, есть только зародыш новой жизни, какою вы должны жить, - хотите ли вы или нет!
Что-то в его словах, а тем более в его манере привело меня в замешательство, и я пробормотал:
- Простите меня! Я, конечно, говорил поспешно, но вы знаете мои теории.
- Слишком основательно! - засмеялся он и опять сделался таким, каким я его всегда знал.
- "Каждый человек имеет свои теории" - модный девиз дня. Каждое маленькое двуногое животное заявляет вам, что имеет "свою идею" о Боге и также "свою идею" о дьяволе. Смешно!.. Но возвратимся к теме любви. Я чувствую, что еще недостаточно вас поздравил, так как, безусловно, фортуна особенно оделяет вас милостями. Из всей массы бесполезных и легкомысленных женщин вы получили в обладание единственный перл красоты, верности и чистоты - женщину, которая выходит замуж за вас, миллионера, не ради личного интереса или преимуществ в свете, а только ради вам самого! Красивейшую поэму могли бы написать о таком изысканно невинном типе девушки! Вы самый счастливый человек. Факт тот, что вам больше нечего желать!
Я не противоречил ему, хотя в душе я чувствовал, что обстоятельства моей помолвки оставляют желать многого; и я, который насмехался над религией, хотел, чтоб моя будущая жена была религиозна; я, который презирал сентиментальность, жаждал какого-нибудь проявления ее в женщине, чья красота будила мои страсти.
Тем не менее, я решительно заглушил все предостережения совести и, не заглядывая в будущее, принимал то, что каждый день моей праздной и беспечной жизни приносил мне.
В газетах скоро появилась новость, что "в непродолжительном времени состоится бракосочетание между Сибиллой, единственной дочерью графа Эльтона, и Джеффри Темпестом, известным миллионером". Не "известным автором", заметьте, - хотя меня еще продолжали громко "рекламировать". Моджесон, мой издатель, не мог прибавить утешения к моим слабым шансам на прочную славу. Десятое издание моей книги было объявлено, но, в сущности, мы располагали не более, как двумя тысячами экземпляров, поступившими быстро в продажу. А книга, которую я так немилосердно и злостно разругал, "Несогласие" Мэвис Клер, выдерживала тридцатую тысячу! Я сообщил это, не без некоторой досады, Моджесону, очень огорченному моей жалобой.
- Боже, м-р Темпест, вы не единственный писатель, который рекламируется прессой и который, несмотря на это, остается незамеченным публикой! - воскликнул он. - Никто не может дать отчета о капризах публики, она - вне самого тонкого контроля и расчета издателя. Мэвис Клер - больное место многих авторов, кроме вас. Я всем сердцем служу вам в этом деле, но меня не в чем винить. Все критики на вашей стороне, их похвала почти единодушна. "Несогласие" Мэвис Клер, хотя, по-моему, блистательная и сильная книга, но она была буквально разорвана критиками на клочки, а между тем публика любит и покупает ее, а не покупает вашей. В этом не моя вина. Я опасаюсь, что публика перестала доверять критике, предпочитая составлять свое собственное независимое мнение. Если это так, то, конечно, будет ужасно, потому что тщательнейше организованная клика на свете окажется бессильной. Для вас было сделано все, что только можно было сделать, м-р Темпест. Уверяю вас, я столько же сожалею, сколько вы сами, что результат вышел не такой, какого вы ожидали или желали. Многие авторы так бы не заботились об одобрении публики; такая похвала культурного журнализма, какую вы получили, была бы более чем достаточна для них.
Я горько засмеялся: "Похвала культурного журнализма"! Увы, я знал кое-что о средствах, какими подобная похвала приобретается. Я начинал почти ненавидеть мои миллионы - золото, которое давало мне лишь неискреннюю лесть друзей-флюгеров, и которое не могло мне дать славы, такой славы, какую иногда приобретает умирающий с голода гений и в объятиях смерти достигает успеха, господствуя над миром. Однажды, в припадке отчаяния, я сказал Лючио:
- Вы не сдержали всех ваших обещаний, мой друг: вы сказали, что можете дать мне славу!
Он с любопытством посмотрел на меня.
- Да? Ну, хорошо, разве вы не пользуетесь славой?
- Нет. Это не слава, это только известность.
Он улыбнулся.
- Слава, мой милый Джеффри, по своему происхождению означает "слово" - слово народной лести. Вы это имеете для вашего богатства.
- Но не для моего произведения!
- Вы имеете похвалу критиков!
- Стоит ли она чего-нибудь?!
- Всего... по мнению критиков! - улыбнулся он.
Я молчал.
- Вы говорите о произведении, - продолжал он. - Я не могу точно объяснить характер вашего произведения, потому что оно какое-то не от мира сего, и судить о нем трудно с мирской точки зрения. В каждом сочинении должно усматривать две вещи: во-первых, цель, с какою оно написано, а, во-вторых, способ которым выполняют его. Сочинение должно иметь высокое и бескорыстное намерение - без этого оно гибнет. Если же оно написано правдиво и искренне, оно влечет за собой вознаграждение, и лавры, уже сплетенные, спускаются с небес, готовые, чтоб быть надетыми. Ни одна земная сила не может дать их. Я не могу дать вам этой славы, но я приобрел вам ее прекрасную имитацию.
Более или менее угрюмо я принужден был согласиться, и, заметив, что он как будто бы смеялся надо мной, я больше ничего не говорил о предмете, который был ближе всего моему сердцу, из боязни подвергнуться его презрению. Я проводил много бессонных ночей, пытаясь написать новую книгу, нечто новое и смелое, могущее заставить публику подарить меня более ценной славой, чем той, которую я получил из-за обладания миллионами. Но творческая способность, казалось, умерла во мне; я был подавлен чувством бессилия, неопределенные идеи бродили в моей голове, которых я не мог выразить словами. И мной овладела такая болезненная любовь к чрезмерно строгой критике, что после нервного анализа каждой написанной страницы я рвал ее тотчас.
В начале апреля я сделал свой первый визит в Виллосмир, получив известие от декораторов и мебельщиков, отправленных туда, что их работа подходит к концу, и было бы хорошо мне приехать для осмотра.
Лючио и я отправились вместе, и когда поезд мчал нас через зеленые улыбающиеся ландшафты, унося от дыма, грязи и шума беспокойного современного Вавилона, я ощущал постепенно усиливающийся покой и радость.
Первый взгляд на замок, купленный мной так легкомысленно, наполнил меня восторгом и удивлением. Это был красивый старинный дом, в английском вкусе. Плющ и жасмин цеплялись по его красным стенам и остроконечной крыше со шпилями. Через длинную линию живописных садов извивалась серебряной лентой река Авон, здесь и там перевязанная, точно бантами, узлами островков в виде цифры 8. Деревья и кустарники распускались в своей свежей, могучей весенней красоте; нельзя описать, до какой степени вид деревни был светел и успокоителен, и я вдруг начал чувствовать, как будто бремя скатилось с моих плеч, давая мне возможность легко дышать и радоваться этой свободе.
Я бродил по комнатам моего будущего жилища, восхищаясь вкусом и искусством, с каким дом был устроен и меблирован, до самых мельчайших подробностей элегантности, комфорта и удобства.
Здесь моя Сибилла родилась, - думал я с нежностью влюбленного, - здесь она будет опять жить как моя жена среди милой обстановки ее детства, и мы будем счастливы-да, мы будем счастливы, несмотря на скучные и бессердечные учения современного света. В роскошной гостиной я остановился у окна, откуда расстилался вид на зеленые луга и леса, - и меня охватило теплое чувство благодарности и любви к моему другу, которому я был обязан этим прекрасным жилищем. Повернувшись, я обнял его рукой.
- Все это дело ваших рук, Лючио! - сказал я. - Мне думается, я никогда не смогу достаточно вас отблагодарить! Без вас я, пожалуй, никогда бы не услыхал о ней или Виллосмире, и никогда бы не был таким счастливым, как сегодня!
- Значит, вы счастливы? - спросил он с легкой улыбкой. - Мне казалось, что нет!
- Ну да, я не так счастлив, как мог того ожидать, - признался я. - Что-то в моем неожиданном богатстве тянет меня вниз, а не вверх. Это странно!
- Ничуть не странно, - прервал он. - Наоборот, это вполне естественно. Как правило, богачи самые несчастные люди на свете.
- Вы, например, несчастны? - спросил я.
Его глаза, загоревшиеся мрачным огнем, остановились на мне.
- Да разве вы слепы, чтобы сомневаться в этом? Как можете вы думать, что я счастлив? Неужели моя улыбка - маскирующая улыбка, избранная людьми для того, чтоб скрывать свои тайные муки от безжалостного взгляда своих бесчувственных ближних, может убедить вас, что у меня нет горестей? Что же касается моего богатства, я никогда не говорил вам о размерах его. Скажи я вам, вы бы действительно поразились, хотя думаю, что оно теперь не возбудило бы у вас зависти, принимая во внимание, что ваши пустячные пять миллионов уже успели привести вас в уныние. Но я мог бы купить царства и не быть беднейшим; я мог бы возводить и свергать с престолов царей и не быть мудрейшим; я мог бы раздавить целые страны железным каблуком финансовых спекуляций; я мог бы владеть миром, не давая ему, однако, высшей оценки, чем теперь, - оценки ничтожной пылинки, кружащейся в бесконечности, или пущенного на ветер мыльного пузыря!
Его брови сдвинулись, его лицо выражало гордость, презрение и скорбь.
- Какая-то тайна вас окружает, Лючио, - сказал я. - У вас было или горе или потеря, которых ваше богатство не может загладить, и которые делают вас таким странным существом. Может быть, когда-нибудь вы доверитесь мне...
Он громко, почти бешено расхохотался и ударил меня тяжело по плечу.
- Непременно! Я расскажу вам мою историю! И вы должны "помочь больной душе" и "вырвать память о закоренелой скорби"! Сколько могущества в выражении было у Шекспира, не коронованного, но настоящего короля Англии! Не только "вырвать" "скорбь", но самую "память" о ней! По-видимому, простая фраза содержит в себе сложную мудрость; без сомнения, поэт знал или инстинктом догадывался о самом ужасном факте во всей вселенной...
- И что же это такое?
- Вечное сознание памяти, - ответил он. - Бог не может забыть, и вследствие этого Его создания также не могут!
Я воздержался от ответа, но, должно быть, мое лицо выдавало мои мысли, потому что циническая, хорошо мне знакомая улыбка скользнула на его губах.
- Я вывожу вас из терпения, не правда ли? - сказал он, засмеявшись. - Вы изводитесь, когда я говорю о Боге? Ну, простите меня, и будем продолжать наш инспекторский осмотр этого очаровательного гнездышка. Вы будете уж чересчур требовательны, если даже здесь не найдете удовлетворения. С красивой женой и полным кошельком вы можете успешно отказаться от славы.
- Но ведь я еще могу достигнуть ее! - пылко возразил я, полный надежд. - В этом уголке, я чувствую, могу написать нечто достойное быть написанным!
- Хорошо! Итак, у вас в голове "божественные взмахи" крылатых мыслей! Аполлон, дай силу им взлететь! А теперь пойдем завтракать; у нас после останется время, чтоб совершить прогулку.
В столовой я нашел элегантно накрытый стол, что меня несказанно удивило, потому что я не сделал никаких распоряжений, совершенно упустив это из виду. Между тем Лючио, по-видимому, не забыл, и его телеграмма, предупреждающая о нашем приезде, имела тот результат, что мы сидели за таким роскошным изысканным пиршеством, какого разве только могли пожелать эпикурейцы.
- Теперь, Джеффри, я хочу попросить у вас об одном одолжении, - сказал он во время завтрака. - Едва ли вам придется здесь жить до вашей свадьбы: у вас слишком много обязанностей в городе, и вы говорили, что хотели бы дать здесь большой бал; я бы не советовал вам этого делать - не стоит. Пришлось бы обзавестись целым штатом прислуги и затем отпустить их на время вашего свадебного путешествия. Вот что я вам предложу: устройте грандиозный праздник в честь вашей невесты леди Сибиллы в мае, и позвольте мне быть устроителем пира!
Я был в настроении на все соглашаться, тем более, что идея показалась мне восхитительной. Я так и сказал, и Риманец поспешно продолжил:
- Вы, конечно, понимаете, что если я берусь за что-нибудь, то делаю это основательно и не терплю вмешательства в мои планы. Теперь, когда ваша женитьба послужит сигналом нашей разлуки - во всяком случае, на время - я хотел бы показать, как я ценю вашу дружбу, устроив блестящий праздник, и если вы мне предоставите полную свободу, я ручаюсь, что это будет еще не виданное в Англии торжество. Вы доставите мне личное удовлетворение, если только дадите свое согласие.
- Дорогой друг, безусловно я соглашусь. Охотно! Даю вам carte blanche <Полную свободу действий (фр.).>, делайте, как хотите, и все, что хотите. Это по-дружески с вашей стороны! Когда же мы устроим эту сенсацию?
- Ваша свадьба будет в июне?
- Да, на второй неделе месяца.
- Отлично. Праздник состоится 22 мая: это даст обществу время прийти в себя от одного великолепия и приготовиться к другому, то есть к свадьбе. Нам больше нет нужды говорить об этом. Дело решено! За остальное я отвечаю. Нам остается еще три или четыре часа до обратного поезда в город. Не прогуляться ли нам по паркам?
Я согласился и пошел с ним в веселом расположении духа. Виллосмир с его мирной прелестью, казалось, очистил мой дух от всех тревог; благословенная тишина лесов и холмов смягчала и веселила меня после городского шума и грохота, и я шел рядом с моим приятелем с легким сердцем и улыбающимся лицом, счастливый и исполненный смутной религиозной веры в голубое небо, если не в Бога над ним. Мы обошли великолепные сады, которые теперь были моими, и, пройдя тенистый парк, очутились на прелестной прогалине между двумя изгородями, и астры протягивали свои красивые букеты белых цветов между лютиками и клевером, и где бутоны боярышника виднелись как снеговые шарики среди глянцевитой молодой зелени. Дрозд мелодично щебетал, жаворонок вспорхнул из-под самых наших ног и, заливаясь песней, весело поднялся к небу. Реполов с радостным любопытством пытался посмотреть на нас через маленькую дырочку в плетне, когда мы проходили мимо. Вдруг Лючио остановился и положил мне руку на плечо; его глаза выражали ту меланхолию глубокого страстного желания, которого я не мог ни понять, ни определить.
- Прислушайтесь, Джеффри! - сказал он, - прислушайтесь к безмолвию земли, когда жаворонок поет! Замечали ли вы когда-нибудь то восприимчивое состояние природы, в котором она ожидает божественных звуков?
Я не отвечал. Окружающая нас тишина действительно производила впечатление. Дрозд перестал щебетать, и только чистый голос жаворонка звенел над нами, оглашая безмолвие лугов.
- Как будто мир, обитаемый Божеством, - продолжал Лючио, - не заключает в себе красоты и чудес всех миров! Даже эта маленькая планета прекрасна везде, где нет человека. Я протестую, я всегда протестовал против создания человека!
Я засмеялся.
- Значит, вы протестуете против своего существования, - сказал я.
Его глаза медленно подернулись мраком.
- Когда море ревет и бьется в гневе о берег, оно требует своей добычи - человечество! Оно силится смыть со светлой земли ничтожное насекомое, нарушающее мир планеты! Оно топит, когда только может, зловредное существо с помощью своего сочувствующего товарища, ветра! Когда грохочет гром спустя секунду после молнии, не кажется ли вам, что самые облака ведут священную войну? Войну против создания человечества! Не замечаете ли вы их усилия стереть его с лица вселенной! Например, вы и я, не служим ли мы сегодня единственным диссонансом в лесной гармонии? Мы не благодарны за жизнь - мы, конечно, недовольны ею; у нас нет невинности птицы или цветка. У нас больше знания, вы скажете, но можем ли мы быть в этом уверены? Наша мудрость с самого начала пришла к нам от дьявола согласно с легендой о древе познания, плод которого учил и добру и злу, но которое, по-видимому, до сих пор побуждает человека скорее к злу, чем к добру, и кроме того делает его надменным, так как его не покидает мысль, что в будущем он будет бессмертен, как Бог. Вы, могущественные небеса! Какая несоразмерно великая судьба для недостойной песчинки, для ничтожного атома, как он!
- Но у меня нет идей о бессмертии, - сказал я, - я вам об этом часто говорил. Для меня достаточно этой жизни, я не желаю и не ожидаю другой.
- Да, но если б была другая! - и Лючио устремил на меня пристальный, испытующий взгляд. - И если б, не спрашивая вашего мнения о ней, вас бы сразу погрузили в состояние ужасного сознания, в котором бы вам не хотелось быть...
- Ну, будет, - прервал я нетерпеливо, - не стоит толковать о теориях! Я счастлив сегодня! Мое сердце так же легко, как сердце пташки, распевающей под небесами; я в самом лучшем расположении духа и не мог бы сказать недоброго слова моему злейшему врагу.
Он улыбнулся.
- Вы в таком настроении? - и он взял меня за руку. - Значит, незачем ждать лучшего случая, чтобы вам показать этот маленький хорошенький уголок на свете.
И, пройдя несколько саженей, он быстро свернул на узкую тропинку, идущую от прогалины, и мы очутились лицом к лицу с красивым старым коттеджем, утопавшим в молодой весенней зелени и окруженным высокой оградой из шиповника и боярышника.
- Владейте собой, Джеффри, и сохраните благотворное спокойствие духа! Здесь живет женщина, имя и славу которой вы ненавидите, - Мэвис Клер.
***
Кровь бросилась мне в голову, и я сразу остановился.
- Пойдемте назад!
- Зачем?
- Затем, что я не знаю мисс Клер и не желаю ее знать. Литературные женщины вызывают во мне отвращение: они все более или менее бесполые.
- Вы, я полагаю, говорите о "новых" женщинах, но вы льстите им: они никогда не имели пола; самоунижающие создания, которые изображают своих вымышленных героинь, утопающих в грязи, и которые свободно пишут о предметах, которые мужчина поколебался бы назвать, эти создания - действительно неестественные выродки и не имеют пола. Мэвис Клер не принадлежит к их числу: она - "старосветская" молодая женщина. М-ль Дерино, танцовщица, - "бесполая", но вы в этом ее не упрекали. Напротив, вы показали, как вы цените ее таланты, истратив на нее значительную сумму.
- Это неудачное сравнение, - горячо возразил я, - м-ль Дерино временно забавляла меня.
- И не была вашей соперницей в искусстве! - проговорил Лючио с недоброй улыбкой. - Лично я смотрю на этот вопрос так, что женщина, показывающая силу ума, более достойна уважения, чем женщина, показывающая силу своих ног. Но люди всегда предпочитают ноги - совершенно так же, как они предпочитают дьявола Богу. Я думаю, что, имея время, нам не мешает взглянуть на этого гения.
- Гения! - повторил я презрительно.
- Ну, женщину-пустомелю, - засмеялся он. - Без сомнения, она в своем роде окажется не менее забавной, чем м-ль Дерино. Я позвоню и спрошу, дома ли она.
Он подошел к калитке, покрытой ползучими растениями, но я остался сзади, угрюмый и оскорбленный, решив не идти с ним в дом, если он будет принят. Вдруг веселый взрыв мелодичного смеха раздался в воздухе, и звучный свежий голос воскликнул:
- О Трикси! Гадкий мальчик! Отдай его сейчас же назад и извинись.
Лючио заглянул через изгородь и энергично поманил меня.
- Вот она! - шепнул он. - Вот шалый, свирепый синий чулок, - там на газоне, клянусь Небом! Она может привести в ужас мужчину и миллионера!
Я посмотрел, куда он мне указывал, и увидел светловолосую женщину в белом платье, сидящую на низком плетеном стуле с крошечной таксой на коленях. Такса ревниво оберегала большой сухарь, почти такой же, как она сама, а на небольшом расстоянии лежал великолепный сенбернар, махая своим пушистым хвостом со всеми признаками удовольствия и хорошего расположения духа. При одном взгляде положение дела было очевидно: маленькая собачка отняла бисквит у своего громадного товарища и отнесла его своей госпоже - собачья шутка, по-видимому, понятая и оцененная всеми участвующими. Следя за маленькой группой, я не верил, что та, которую я видел, была Мэвис Клер. Эта маленькая головка, наверное, предназначалась не для ношения бессмертных лавров, но скорее для розового венка (нежного и тленного), одетого рукой возлюбленного. Могло ли это женственное создание, на которое я сейчас смотрел, иметь столько интеллектуальной силы, чтобы написать "Несогласие", книгу, которою я втайне восторгался и удивлялся, но которую я анонимно пытался уничтожить. Автора этого произведения я представлял себе физически сильной, с грубыми чертами и резкими манерами. Эта воздушная бабочка, играющая с собачкой, совсем не походила на тип "синего чулка", и я сказал Лючио:
- Не может быть, чтобы это была мисс Клер; скорее всего гостья или подруга-секретарь. Романистка должна быть по наружности совсем иной, чем эта веселая молодая особа в белом, парижского покроя платье, по-видимому, ни о чем не думающая и всецело расположенная к забаве.
- Трикси! - опять раздался свежий голос. - Отнеси назад бисквит и извинись!
Крошечная такса с невинным видом оглянулась, как если бы она не совсем поняла значение фразы.
- Трикси! - и голос сделался более повелительным. - Отнеси его назад и извинись!
С комичным выражением покорности Трикси схватила большой бисквит и, держа его в зубах с тщательной осторожностью, спрыгнула с колен своей госпожи и, проворно подбежав к сенбернару, который продолжал махать хвостом и улыбаться, настолько очевидно, насколько могут улыбаться собаки, возвратила его похищенное добро с коротким тявканьем, как бы говоря: "На! Возьми!"
Сенбернар поднялся во весь свой величественный рост и фыркнул сначала на бисквит, затем на своего маленького друга, по-видимому сомневаясь, что было бисквитом, а что - таксой, и, улегшись, снова отдался удовольствию жевать свою порцию, а тем временем Трикси с яростным восторженным тявканьем принялась, как безумная, кружиться вокруг него. Эта собачья комедия еще продолжалась, когда Лючио отошел от своего наблюдательного пункта у изгороди и, подойдя к калитке, позвонил. На звонок явилась нарядно одетая горничная.
- Дома мисс Клер? - спросил он.
- Да, сэр, но я не уверена, примут ли они вас, - ответила девушка.
- В таком случае передайте эти карточки, - сказал Лючио. - Джеффри, дайте мне вашу. - Я нехотя повиновался. - Возможно, что мисс Клер будет так добра, что не откажет принять нас. Если же нет, мы будем очень огорчены.
- Потрудитесь войти, сэр! - сказала она, улыбаясь и открывая калитку.
Он живо последовал приглашению, и я, который секунду тому решил не входить в дом, машинально пошел за ним под арку молодых распускающихся листьев и ранних бутонов жасмина, ведущую в Лилию-коттедж, которому в один прекрасный день суждено было оказаться единственным мирным и надежным приютом, какой только я мог страстно желать и, страстно желая, ни быть в состоянии получить! Дом был гораздо больше, чем он выглядел снаружи; передняя была квадратная, высокая, с панелью из прекрасного старого резного дуба, а гостиная, куда нас ввели, была самой красивой и художественной комнатой, какую я когда-либо видел. Везде цветы, книги, редкий фарфор, элегантные безделушки, которые только женщина со вкусом могла выбрать и оценить; на столах и рояле стояли портреты с надписями многих великих знаменитостей Европы. Лючио бродил по комнате, делая свои замечания:
- Вот Падеревский, а рядом с ним вечная Патти, там ее величество королева Италии, а вот принц Уэльский - все с надписями. Честное слово, по-видимому, мисс Клер привлекает к себе знаменитостей без помощи золота. Как она это делает? - и его глаза полунасмешливо блеснули. - Посмотрите на эти лилии! - и он указал на массу белых цветов на одном из окон. - Разве они не прекраснее мужчин и женщин? Немые, но, тем не менее, красноречивые чистотой. Не удивительно, что художники выбрали их, как единственные цветы, подходящие для украшения ангелов.
Пока он говорил, дверь отворилась, и женщина, которую мы видели на газоне, вошла, неся на руках крошку-таксу. Была ли она Мэвис Клер? Или кто-нибудь другая, посланная сказать, что романистка не может принять нас? Я молча в замешательстве разглядывал ее, а Лючио подошел к ней с выражением смирения и кротости - манера, которая была мне хорошо знакома, и сказал:
- Мы должны извиниться за наше вторжение, мисс Клер, но, проходя мимо вашего дома, мы не могли удержаться от попытки увидеть вас. Моя фамилия Риманец, - он почему-то колебался секунду и затем продолжал:
- А это мой друг Джеффри Темпест - писатель.
Молодая особа подняла на меня глаза с легкой улыбкой и грациозным поклоном головы.
- Он, как вы, вероятно, знаете, сделался владельцем Виллосмирского замка. Вы будете соседями и, надеюсь, друзьями. Во всяком случае, если мы нарушили этикет, рискнув явиться к вам без предварительного представления, вы должны простить нас! Трудно, невозможно для меня пройти мимо жилища знаменитости без того, чтобы не засвидетельствовать своего почтения обитающему в нем гению.
Мэвис Клер - так как это была Мэвис Клер - казалось, не слыхала предумышленного комплимента.
- Милости просим, - сказала она просто, протягивая ручку каждому из нас. - Я привыкла к посещениям посторонних. Но по слухам я очень хорошо знаю м-ра Темпеста. Садитесь, пожалуйста, - она указала нам на стулья у окна, заставленного лилиями, и позвонила.
Ее горничная вошла.
- Чаю, Жанетта!
Отдав это приказание, она села вблизи нас, продолжая держать маленькую собачку, свернувшуюся, как клубок шелку. Я хотел заговорить, но не находил сказать ничего подходящего: ее вид слишком наполнял меня чувством самоосуждения и стыда. Она была таким спокойным, грациозным созданием, таким нежным и воздушным, таким простым и непринужденным в обращении, что подумав о ругательной статье, которую я написал на ее книгу, я сравнил себя с негодяем, бросившим камень в ребенка. Но, тем не менее, я ненавидел ее талант - силу этого мистического качества, которое, где бы ни появилось, привлекает внимание мира; у нее был дар, которого у меня не было, и которого я домогался. Движимый противоречивыми чувствами, я рассеянно смотрел в окно на старый тенистый сад и слышал, как Лючио разговаривал о пустячных предметах и о литературе вообще, и время от времени ее веселый смех звенел, как колокольчик. Вскоре я почувствовал на себе ее пытливый взгляд, и, обернувшись, встретился с ее глазами, серьезными и ясными.
- Это ваш первый визит в Виллосмирский замок? - спросила она.
- Да, - ответил я, прилагая все усилия, чтобы казаться развязным. - Я купил поместье заглазно, по рекомендации моего друга-князя.
- Я слышала так, - сказала она, продолжая с любопытством смотреть на меня. - И вы остались им вполне довольны?
- Более чем доволен - я в восторге. Оно превзошло все мои ожидания.
- М-р Темпест женится на дочери прежнего владельца Виллосмира, - вставил Лючио. - Конечно, вы читали об этом в газетах?
- Да, - улыбнулась она, - я читала и нахожу, что м-ра Темпеста есть с чем поздравить. Леди Сибилла очень красива; я помню ее прелестным ребенком, когда я сама была ребенком; я никогда с ней не говорила, но видела ее часто. Она, должно быть, счастлива возвратиться молодой женой в старый дом, который она так любила.
Тут вошла горничная с подносом, и мисс Клер, опустив на пол собачку, подошла к столу, чтобы разлить чай. Я следил за ее движениями с чувством неопределенного удивления и невольного восхищения: она напоминала картинку Греза, в своем мягком белом платье, с бледной розой на груди, в старых фламандских кружевах, и когда она поворачивала к нам свою головку, солнце озаряло ее светлые волосы золотым ореолом, обрамлявшим ее лоб. Она не была красавицей; но, несомненно, она обладала обаятельной, нежной прелестью, которая безмолвно таилась в ней, как дыхание жимолости, спрятанной за изгородью, очаровывает прохожего сладостным ароматом, хотя цветы и невидимы.
- Ваша книга очень хороша, м-р Темпест, - вдруг сказала она, улыбаясь мне, - я ее прочла, как только она вышла, но, знаете ли, ваша статья еще лучше!
Я почувствовал, что кровь бросилась мне в голову.
- На какую статью вы намекаете, мисс Клер? - заикался я смущенно, - я не пишу для журналов.
Нет? - и она весело засмеялась. - Но в этом случае вы написали! И как вы меня отделали! Я узнала, что вы были автором филиппики - не от издателя вашего журнала, о нет! Бедняга, он очень скромен! Но от совсем другого лица, которого я не хочу называть. Я всегда узнаю то, что я хочу узнать, особенно в литературных делах. Какой же у вас несчастный вид!
И ее глаза искрились весельем, когда она подавала мне чашку чаю.
- Вы, в самом деле, думаете, что оскорбили меня критикой? Даю честное слово, что нет. Никогда ничего в этом роде не огорчает меня. Я слишком занята, чтобы расходовать свои мысли на критики или критиков. Только ваша статья была исключительно забавна!
- Забавна? - повторил я глупо, стараясь улыбнуться, но мои усилия прошли даром.
- Да, забавна! Она была настолько гневной и негодующей, что сделалась смешной. Мое бедное "Несогласие"! Мне досадно, что оно привело вас в такое настроение - настроение, так истощившее вашу энергию!
Она опять засмеялась и села на свое прежнее место, смотря на меня открытым, полусмеющимся взглядом, которого я не мог хладнокровно выносить. Сказать, что я сознавал себя дураком, недостаточно, чтобы выразить мое чувство полного поражения. Эта женщина с молодым, светлым лицом, нежным голосом и, очевидно, счастливой натурой, была совсем не такая, какою я ее воображал себе, и я силился найти что-нибудь, могущее быть разумным и связным ответом.
Я поймал взгляд Лючио - насмешливый, сатирический, и мои мысли еще больше спутались. Между тем случилось маленькое смятение из-за поведения собачки Трикси, которая вдруг, усевшись против Лючио и подняв вверх нос, принялась отчаянно выть с поразительной силой для такого маленького животного. Его хозяйка удивилась.
- Трикси, в чем дело? - воскликнула она, схватив собачку на руки, где она, дрожа и рыча, спрятала свою мордочку.
Затем она взглянула испытующе на Лючио.
- Я никогда раньше не замечала у нее ничего подобного. Может быть, вы не любите собак, князь?
- Я боюсь, что они не любят меня! - ответил он почтительно.
- В таком случае, извините меня, - промолвила она и вышла из комнаты, тотчас вернувшись, но без собачки.
После этого инцидента я заметил, что ее синие глаза часто останавливались на красивом лице Лючио с растерянным и тревожным выражением, как если б она видела в самой его красоте нечто такое, что ей не нравилось. Тем временем ко мне вернулось мое обычное самообладание, и я обратился к ней тоном, который я считал любезным, но который, в сущности, был скорее покровительственным.
- Меня радует, мисс Клер, что вы не обиделись на ту статью. Я допускаю, она была энергична, но, вы знаете, мы не можем быть все одного мнения...
- Безусловно! - сказала она спокойно, с легкой улыбкой. - Такое положение вещей сделало бы свет очень скучным! Уверяю вас, что я нисколько не была и теперь не обижена: критика была образчиком остроумного сочинения и не произвела ни малейшего действия ни на меня, ни на мою книгу. Вы помните, что Шелли писал о критиках? Нет? Вы найдете это место в его предисловии к "Восстанию Ислама", и он таким образам говорит: "Я старался писать, как, я думаю, писали Гомер, Шекспир и Мильтон, с полным пренебрежением к анонимной цензуре. Я уверен, что клевета и искажение, хотя и могут привести меня к состраданию, но не могут нарушить моего покоя. Я пойму выразительное молчание тех прозорливых врагов, которые не отваживаются говорить. Я постараюсь извлечь из оскорблений, презрения и проклятий те предостережения, которые послужат для исправления каких бы то ни было несовершенств - такие цензоры различаются в моем обращении к публике. Если б некоторые критики были настолько ясновидящи, насколько они злонамеренны, какое великое было бы благо - избежать их ядовитого суждения! Но так как оно есть, я боюсь быть слишком злостным, забавляясь их жалкими выходками и убогой сатирой. Присудила бы публика, что мое сочинение не заслуживает внимания, я покорно преклонюсь пред трибуналом, с которого Мильтон получил свой венец бессмертия, и постараюсь, если буду жив, собраться с силами от этого поражения, могущего побудить меня к какому-нибудь новому предприятию мысли, которое не будет незаслуживающим внимания!"
Пока она говорила, ее глаза потемнели и стали глубже, ее лицо осветилось как бы внутренним светом, и я невольно прислушивался к ее свежему, сочному голосу, делавшему имя "Мэвис" так хорошо подходящим к ней.
- Видите, я знаю моего Шелли, - сказала она с легким смехом. - И эти слова в особенности мне знакомы: они написаны на панели в моем рабочем кабинете, - именно чтобы напоминать мне в случае, если б я забыла, как действительно великие гении на свете думали о критиках, потому что их пример очень ободрителен и полезен для такой маленькой труженицы, как я сама. Я не любимица прессы и я никогда не имела хороших отзывов, но, - она опять засмеялась, - все равно, я люблю моих критиков! Если вы кончили чай, не хотите ли пойти и посмотреть их?
Пойти и посмотреть их! Что она хочет этим сказать? Она, казалось, была в восторге от моего очевидного удивления. Все лицо ее дышало весельем.
- Пойдемте посмотреть их! - повторила она. - Обыкновенно они ожидают меня в этот час!
Она направилась в сад. Мы последовали за ней, - я смущенный, сбитый с толку, с разрушенными идеями о "бесполых самках" и отвратительных синих чулках, благодаря непринужденности манер и пленительной откровенности этой "знаменитости", славе которой я завидовал, но личностью которой я не мог не восторгаться. Со всеми ее интеллектуальными дарованиями она была прелестным женственным существом... Ах, Мэвис! Сколько горя суждено мне было узнать. Мэвис! Мэвис! Я шепчу твое нежное имя в своем одиночестве! Я вижу тебя в моих снах и на коленях перед тобой называю тебя ангелом! Мой ангел у врат Потерянного Рая, и его меч гения удерживает меня от всякого приближения к моему конфискованному древу жизни!..."
Едва мы вышли на газон, как случилось неприятное происшествие, которое могло бы окончиться неблагополучно. При приближении своей госпожи сенбернар, мирно отдыхавший в залитом солнцем углу, приготовился приветствовать ее, - но, заметив нас, вдруг остановился со зловещим рычанием, и, прежде чем мисс Клер успела произнести предупредительное слово, он сделал пару громадных скачков и бросился дико на Лючио, как будто намереваясь разорвать его в клочки. Лючио с удивительным присутствием духа схватил его за горло твердой рукой и отстранил. Мэвис смертельно побледнела.
- Я возьму его! Он меня послушается! - крикнула она и положила свою маленькую ручку на шею собаки.
- Долой, Император! Долой! Как ты смеешь!
В один момент Император очутился на земле и припал униженно к ее ногам, тяжело дыша и дрожа всем телом. Она держала его за ошейник и смотрела на Лючио; тот был совершенно спокоен, хотя в его глазах сверкали зловещие огоньки.
- Мне очень досадно, - промолвила она тихо, - я забыла, вы сказали мне, что собаки вас не любят. Но какая странная антипатия! Я не могу понять. Император обыкновенно так благодушен, я должна извиниться за его дурное поведение - это так на него непохоже. Надеюсь, он не причинил вам вреда?
- Нисколько! - любезно возразил Лючио. - Надеюсь, я не причинил вреда ему или расстроил вас?
Она ничего не ответила и увела сенбернара. Пока она отсутствовала, лицо Лючио омрачилось и приняло жестокое выражение.
- Что вы о ней думаете? - спросил он отрывисто.
- Едва ли я знаю сам, ответил я рассеянно. - Она совсем иная, чем я ее себе представлял. Но ее собаки довольно неприятная компания.
- Они - честные животные, они, несомненно, привыкли быть чистосердечными со своей госпожой и поэтому протестуют против олицетворения лжи.
- Говорите о самом себе! - сказал я сердито, - они протестуют главным образом против вас.
- Разве я этого не видел? И разве я не говорил о самом себе? Не думаете ли вы, что я назвал бы вас олицетворением лжи, если б даже это была правда! Я не могу допустить такой невежливости. Но это я - воплощение лжи, и, зная это, я сознаю это, что дает мне некоторое право на честность и на то, чтобы быть выше обыкновенного уровня людей. Эта женщина - лавроносец, олицетворенная правда! Только подумайте! Она не претендует быть чем-нибудь другим, как тем, что она есть! Не удивительно, что она знаменита!
Я ничего не сказал, и как раз предмет нашего разговора - Мэвис Клер возвратилась, спокойная и улыбающаяся, с так-том и грацией прекрасной хозяйки, прилагающая все старания, чтобы заставить нас забыть яростный поступок ее собаки. Она водила нас по прелестным извилистым дорожкам сада, буквально представляющего собой беседку из молодой весенней зелени. Она говорила с легкостью, блеском и умом с нами обоими; однако я заметил, что, изучая Лючио с тайным интересом, она следила за его взорами и движениями более из любопытства, чем из расположения. Пройдя тенистую аллею сводом из распускающегося душистого чубучника, мы очутились на открытом дворе, вымощенном синей и белой черепицей, в центре которого возвышалась живописная голубятня, построенная в виде китайской пагоды.
Остановившись, Мэвис ударила в ладоши. Целое облако голубей, белых серых, бурых и пестрых, ответило на призыв, кружась вокруг ее головы и спускаясь группами к ее ногам.
- Вот мои критики! - сказала она смеясь. - Разве они не прелестные создания? Тех, которых я лучше знаю, я назвала по соответствующим журналам, но, конечно, среди них множество безымянных. Вот, например, "Субботний Обзор"... - и она подняла надменную птицу с коралловыми ножками, которой, по-видимому, нравилось оказываемое ей внимание. - Он дерется со всеми своими товарищами и отгоняет их прочь от корма, где только может. Он сварливое создание! - она погладила головку голубя. - никогда не знаешь, как угодить ему: он иногда обижается на зерна и клюет только горох, или наоборот. Он вполне заслуживает свое имя. Уходи, старичок! - и, подбросив птицу на воздух, она некоторое время следила за ее полетом. - Как он комичен, старый ворчун! Вот "Оратор", - и она указала на жирную, суетливую птицу. - Он очень мило важничает и воображает себя значительным, чего нет на самом деле. Там "Общественное Мнение" - тот, что полудремлет на стене; рядом с ним "Зритель": вы видите, у него два кольца вокруг глаз, как очки. То бурое создание, с пушистыми крыльями, на цветочном вазоне, - "Девятнадцатое Столетие"; а маленькая птичка, с зеленой шеей - "Вестминстерская Газета", та, жирная, что сидит на помосте, - "Pall Mall", она очень хорошо знает свое имя - смотрите! - и она весело позвала: "Pall Mall, иди сюда!" - Птица тотчас послушалась и, слетев с помоста, уселась на ее плече. - Их так много, что трудно иногда различать. Как только я вижу злую критику, я даю название голубю: это меня забавляет. Тот замаранный, с грязными ногами - "Наброски": это очень дурно воспитанная птица, должна вас предупредить. Та - изящная на вид голубка с пурпуровой грудкой - "График"; а та, кроткая старая, серая штучка - "И. Л. Н.", сокращение из "Иллюстрированных Лондонских Новостей". Те три белые соответствуют "Ежедневному Телеграфу", "Утренней Почте" и "Шнадрату". Теперь смотрите на них всех!
И, достав из угла закрытую корзинку, она начала в щедром количестве рассыпать по всему двору горох и всевозможные зерна. Один момент - и мы едва могли видеть небо: так плотно птицы столпились вместе, то налетая друг на друга, то отбиваясь, то спускаясь вниз, то взлетая вверх; но вскоре крылатое смятение уступило место чему-то вроде порядка, когда они все разбрелись по земле, каждая занятая выбором своего любимого корма.
- Вы в самом деле философ, - улыбаясь, сказал Лючио, - если можете символизировать критиков стаею голубей!
Она весело рассмеялась.
- Ну да, это лекарство против раздражения. Мне приходилось много терзаться за свой труд. Я дивлюсь, почему пресса так ко мне жестока, оказывая в то же время милость и поощрение худшим писателям. Но после небольшого размышления я нашла, что мнения критиков не влияют на убеждения публики, и решила больше о них не беспокоиться... кроме голубей!
- И посредством голубей вы кормите ваших критиков, - заметил я.
- Совершенно верно! Я кормлю их. Они что-нибудь получают от своих редакторов за поношение моей работы и, вероятно, еще больше зарабатывают, продавая экземпляры своей критики. Так что, как видите, эмблема голубей годится вполне. Но вы еще не видели "Атенея". О, вы должны его увидеть!
С искрившимся смехом в ее синих глазах она привела нас из голубиного двора в уединенный и тенистый угол сада, где в большой клетке важно сидела белая сова. Как только она нас заметила, она пришла в ярость и, натопорщив свои пушистые перья, грозно вращала сверкающими желтыми глазами и раскрывала клюв. Две совы поменьше сидели на земле, плотно прижавшись друг к другу: одна серая, другая коричневая.
- Злой старикашка! - сказала Мэвис, обращаясь к злобному созданию самым нежным тоном. - Разве тебе не удалось сегодня поймать мышку? О, какие злые глаза! Какой жадный рот!
Затем, повернувшись к нам, она продолжала:
- Разве она не красивая сова? Разве она не выглядит умной? Но факт тот, что она именно настолько глупа, как только возможно быть. Поэтому я ее называю "Атенеем". Она имеет такой глубокомысленный вид, и вы воображаете, что она знает все; но, в сущности, она все время только об одном и думает, как бы убить мышонка, что значительно ограничивает ее разум!
Лючио смеялся от души, я также. Она выглядела такой веселой и шаловливой.
- Но в клетке еще две других совы, - сказал я, - как их имена?
Она подняла маленький пальчик с шутливым предупреждением.
Это секрет! Они все "Атеней", род литературного триумвирата. Но какой триумвират, я не рискую объяснить. Это загадка, которую я предоставляю вам отгадать!
Она прошла дальше, и мы за ней, через бархатную лужайку, окаймленную весенними цветами - тюльпанами, гиацинтами, анемонами и шафраном, и, вдруг остановившись, она спросила:
- Не хотите ли взглянуть на мой рабочий кабинет?
Я согласился на это предложение почти с мальчишеским энтузиазмом. Лючио посмотрел на меня с полуцинической улыбкой и спросил:
- Мисс Клер, назовете ли вы голубя в честь мистера Темпеста? Он принял участие в критике, но я сомневаюсь, чтобы он когда-нибудь повторил это!
Она оглянулась на меня, и улыбка скользнула на ее губах.
- О, я была милосердна к мистеру Темпесту. Он находится среди безымянных птиц, которых я мало различаю!
Она подошла к открытой стеклянной двери, выходящей на газон, усеянный цветами, и, войдя вслед за ней, мы очутились в большой комнате восьмиугольной формы, где первым бросившимся в глаза предметом был мраморный бюст Афины-Паллады, спокойное и бесстрастное лицо которой освещалось солнцем. Левую сторону от окна занимал письменный стол, заваленный бумагами; в углу, задрапированный оливковым бархатом, стоял Аполлон Бельведерский, своей неисповедимой и лучезарной улыбкой давая урок любви и торжества славы; и множества книг, не размещенных в строгом порядке по полкам, как если б их никогда не читали, были разбросаны по низким столам и этажеркам, так, чтобы легко можно было взять и заглянуть в них.
Отделка стен, главным образом, возбудила мое любопытство и восторг: они были разделены на панели, и на каждой были написаны золотыми буквами некоторые изречения философов или стихи поэтов. Слова Шелли, которые нам цитировала Мэвис, занимали, как она сказала, одну панель, и над ними висел великолепный барельеф поэта, скопированный с памятника в Виареджио. Тут были и Шекспир, и Байрон, и Кет. Не хватило бы и целого дня, чтобы подробно осмотреть оригинальности и прелести этой "мастерской", как ее владелица называла ее. Однако ж должен был прийти час, когда я знал наизусть каждый ее уголок.
Теперь нам оставалось не много времени, и, выразив достаточно свое удовольствие и благодарность за любезный прием, Лючио взглянул на часы и напомнил об отъезде.
- Мы могли бы остаться здесь на бесконечное время, мисс Клер, - сказал он с редкой мягкостью в темных глазах. - Здесь приют для мира и счастливого размышления, успокоительный уголок для усталой души...
Он подавил легкий вздох и продолжал:
- Но поезд не ждет человека, а мы возвращаемся в город к вечеру.
- Тогда я не смею долее вас задерживать, - сказала наша молодая хозяйка, проведя нас боковой дверью через коридор, наполненный цветущими растениями, в гостиную, где она прежде нас приняла.
- Я надеюсь, мистер Темпест, - прибавила она, улыбаясь мне, - что теперь, когда мы встретились, вы больше не пожелаете походить на одного из моих голубей! Не стоит того!
- Мисс Клер, - сказал я, говоря на этот раз с неподдельной искренностью, - даю вам честное слово, что мне досадно за написанную статью против вас. Если б я только знал, какая вы!
- О, это не составляет разницы для критики.
- Для меня это составило бы громадную разницу, - заявил я. - Вы так не похожи на пресловутую "литературную женщину"!
Я остановился; она глядела на меня, улыбаясь ясными, откровенными глазами. Затем я прибавил:
- Я должен сказать вам, что Сибилла, леди Сибилла Эльтон - одна из ваших пламенных поклонниц.
- Мне очень приятно это слышать, - просто сказала она. - я всегда радуюсь, когда мне удается снискать чье-либо одобрение и расположение.
- Разве не все одобряют вас и восторгаются вами? - спросил Лючио.
- О, нет! Совсем нет! "Суббота" говорит, что я имею успех только у приказчиц, - и она засмеялась. - Бедная, старая "Суббота"! Писатели из ее штаба так завидуют каждому успешному автору! Я рассказала принцу Уэльскому, как она на днях отозвалась обо мне; он очень смеялся.
- Вы знаете принца? - спросил я с легким удивлением.
- Да, правильнее сказать он знает меня. Он был так любезен, заинтересовавшись моей книгой. Он хорошо знаком с литературой - гораздо больше, чем это думают. Он не раз был здесь и видел, как я кормлю моих критиков-голубей! Я думаю, что это его забавляло!
И вот весь результат ругательства прессы! Только тот, что она называла своих голубей именами критиков и кормила их в присутствии царственных или знаменитых посетителей, которым случалось быть у нее (я потом узнал, что их было много) и смеяться, видя, что голубь "Зритель" дерется из-за зерна, или голубь "Субботний Обзор" спорит из-за гороха! Очевидно, ни один критик враждебный или иной не мог огорчить веселой натуры такого шаловливого эльфа, каким она была.
- Как вы отличаетесь от заурядного литературного люда! - невольно вырвалось у меня.
- Я очень рада, что вы меня такой находите, - ответила она. - Надеюсь, я иная. Обыкновенно все литераторы держат себя слишком серьезно и придают слишком большое значение тому, что они делают. Поэтому они становятся скучными. Я не могу допустить, чтобы кто-нибудь, основательно исполнив хорошую работу, не был бы вполне ею счастлив. Я бы согласна была продолжать писать, имея только чердак для жилья. Раньше я была бедна - возмутительно бедна, и даже теперь я не богата, но мне как раз хватает, чтобы жить своим трудом. Если б я имела больше, я могла бы залениться и отнестись с пренебрежением к своей работе, и тогда, знаете, Сатана мог бы вмешаться в мою жизнь.
- Я думаю, у вас хватило бы достаточно силы устоять против Сатаны, - сказал Лючио, смотря испытующе на нее.
- О, я знаю! Я не могу быть уверенной в себе! - улыбнулась она. - Он, по всей вероятности, должен быть опасно обаятельной личностью. Я никогда не рисую его себе в виде обладателя хвоста и копыт. Здравый смысл доказывает мне, что существо подобного вида не может иметь ни малейшей силы. Наилучшее определение Сатаны - у Мильтона! - И ее глаза внезапно потемнели от напряженных мыслей. - Могущественный падший ангел! Можно только пожалеть за такое падение!
Наступило молчание. Где-то пела птица, и легкий ветерок колебал лилии на окне.
- Прощайте, Мэвис Клер! - сказал Лючио очень мягко, почти нежно.
Его голос был тихий и дрожащий; его лицо было серьезно и бледно.
Она посмотрела на него с недоумением.
- Прощайте.
И она протянула маленькую ручку. Он держал ее один момент, затем, к моему удивлению, при всей его ненависти к женщинам, он нагнулся и поцеловал ее Она покраснела и выдернула ее.
- Будьте всегда тем, что вы есть, Мэвис Клер! - сказал он ласково. - Пусть ничего в вас не изменится! Сохраните эту светлую натуру, этот спокойный дух тихого довольства, и вы можете носить горькие лавры славы так же приятно, как розы! Я видел свет; я далеко путешествовал и встречал много знаменитых мужчин и женщин, королей и королев, сенаторов, поэтов и философов; моя опытность широка и разнообразна, так что я не совсем без авторитета, и я уверяю вас, что Сатана, о котором вы отзывались с состраданием, никогда не нарушит покой чистой удовлетворенной души. Равные сходятся: падший ангел ищет одинаково падших, и дьявол, если есть он, делается товарищем только тех, кто находит удовольствие в его учении и обществе, Легенда говорит, что он боится распятия, но я бы сказал, что если он и боится чего-нибудь, так это того "сладостного довольства", которое воспевает Шекспир, и которое служит надежной защитой против зла. Я говорю, как человек, годы которого дают право говорить. Я на много, много лет старше вас! Вы меня простите, если я сказал слишком много!
Она молчала, очевидно тронутая и слегка удивленная его словами, и лицо ее имело полуиспуганное выражение, которое тотчас изменилось, когда я подошел к ней, чтобы проститься.
- Я очень рад познакомиться с вами, мисс Клер! - сказал я. - Надеюсь, мы будем друзьями!
- Я не вижу причины, чтобы быть врагами, - откровенно ответила она. - Я довольна, что вы сегодня пришли! Если когда-нибудь вы пожелаете меня опять "отделать", вы знаете свою судьбу. Вы делаетесь голубем - ничего больше! Прощайте!
Она грациозно поклонилась нам, и, когда калитка затворилась за нами, мы услыхали радостный лай сенбернара, очевидно, выпущенного из заточения немедленно после нашего ухода.
Некоторое время мы шли молча, и только когда мы вошли в Виллосмирский парк и направились к аллее, где ждала коляска, чтоб отвезти нас на станцию, Лючио заговорил:
- Ну, что вы думаете о ней теперь?
- Она совсем не напоминает общепринятого идеала романистки, - ответил я со смехом.
- Принятые идеалы обыкновенно ошибочны, - заметил он, внимательно всматриваясь в меня. - Принятый идеал дьявола - неописуемое существо с рогами, копытами и хвостом, как мисс Клер только что сказала. Принятый идеал красоты - Венера Медицейская, между тем ваша леди Сибилла вполне превосходит эту слишком дорого ценимую статую. Принятый идеал поэта - Аполлон: он был богом, и никогда ни один поэт не приближался к богоподобному! И принятый идеал писательницы - старый дурно одетый, нечесаный урод с очками на носу; Мэвис Клер не соответствует этому описанию, между тем она - автор "Несогласия". Теперь Мэквин, который постоянно бранит ее, где только может, действительно и старый, и некрасивый, и несчастный, и в очках, но он не автор! Женщины-поэты неизменно предполагаются безобразными, мужчины-авторы большей частью безобразны на самом деле, но их безобразие не замечается. Однако же, как бы ни была хороша собой женщина-писательница, она, по толкованию прессы, принимается за урода, потому что пресса считает, что она должна быть уродом. Хорошенькая писательница - это оскорбление, это несообразность, нечто, чего ни мужчины, ни женщины не переносят. Мужчины не любят ее, потому что, будучи развитой и независимой, она часто не обращает на них внимания; женщины не любят ее, потому что она имеет дерзость соединять в себе красоту и ум и является соперницей для тех, кто обладает лишь одной красотой.
Тут мы подошли к коляске.
- Ровно двадцать минут осталось до поезда, Джеффри! Едем!
И мы поехали. Я следил за красными, остроконечными крышами Виллосмирского замка, освещенного последними лучами солнца, пока поворот дороги не скрыл их из виду.
- Вам нравится ваша покупка? - тотчас спросил Лючио.
- Неимоверно!
- А ваша соперница, Мэвис Клер? Нравится она вам?
Я подумал с минуту и ответил:
- Да. Она мне нравится. И я теперь сознаюсь вам, что мне нравится ее книга. Это великое произведение, достойное самого высокоодаренного человека. Мне она всегда нравилась, и потому, что она мне нравилась, я бранил ее.
- Что-то мудрено! - улыбнулся он. - Не можете ли вы объяснить?
- Конечно, могу, - сказал я, - объяснение очень просто. Я завидовал ее силе, я еще завидую ей. Ее популярность причинила мне жгучее чувство обиды, и для облегчения я написал ту статью. Но я больше никогда не сделаю ничего подобного. Пусть спокойно растут ее лавры.
- Лавры имеют обыкновение расти без всякого позволения, - заметил многозначительно Лючио, - и там, где их совсем не ожидают. Они никогда не могут быть надлежащим образом культивированы в теплицах критики.
- Я знаю это! - воскликнул я, и мои мысли возвратились к моей книге и к осыпавшим ее хвалебным рецензиям. - Я выучил основательно этот урок, наизусть!
Он пристально посмотрел на меня.
- Это только один из тех многих, которые вам еще предстоит выучить. Это урок о славе. Ваш следующий курс будет о любви!
Он улыбнулся, а я почувствовал некоторый страх и неловкость. Я подумал о Сибилле и ее несравненной красоте, о Сибилле, которая призналась мне, что не может любить. Не придется ли нам обоим учить урок?
И одолеем ли мы его?

Б.Стокер