Когда мне сказали, что ампутация головы неизбежна, я думал, что это конец. Все, хана, приплыли. Мама меня успокаивала как могла. Ничего, говорила она, сейчас такая операция занимает минут десять. Аппендицит и то дольше вырезают. Ты ничего не почувствуешь. Это совсем не больно. Да, местная анестезия. Десять минут и все. Нет, конечно, до конца дня ты останешься в больнице. Доктор должен убедиться, что операция прошла нормально. Вот он посмотрит, чтобы шов не расходился, ты нормально себя чувствовал, температура и анализы были в норме. И вечером или, самое позднее, завтра утром, тебя выпишут. Мама улыбалась, даже шутила. Говорила, что я всегда безголовым придурком был, так что беспокоиться не о чем. Конечно, она нервничала и переживала, но держалась молодцом. Только мне от этого легче не становилось. Голову оттяпать! Боже мой, без головы это уже и не я вовсе буду. Так мне думалось. Кто я такой? В ответ на этот вопрос память рисовало мое лицо, каким я видел его в зеркале и на фотографиях. И кем я стану, лишившись лица? Безголовым придурком, которым, по словам мамы, был всегда? И где вообще скрывается это самое «я»? Когда моя голова отделится от тела, что это будет – я и моя голова? Или я и мое тело? Что я буду делать? Кому я буду нужен? Мысли сводили меня с ума. Я ждал операции, как казни.
Миловидная медсестра обрила мою шею и промокнула ваткой со спиртом. Меня уложили в койку на колесиках и повезли в операционную. Лучше уж бы мне дали самому взойти на эшафот. Тогда я мог бы крикнуть пару проклятий толпе, собравшейся поглазеть на мое обезглавливание. Тут же не было ни толпы, ни эшафота. Белое стерильное помещение, доктора и ассистенты в одинаковых халатах и респираторах, закрывающих лица. Сыпать проклятиями в такой ситуации казалось ребячеством. Зачем их злить? Они всего лишь делают свою работу. Только бы он сделали ее хорошо. Очутившись на операционном столе, я всерьез попытался заглянуть в свое будущее после операции. Только тогда у меня появилась надежда, что это будущее настанет. Что я буду жить. Это не конец, это не конец, это не конец – твердил я спасительную мантру.
Укол в кадык. Анестезия. Мышцы лица и шеи мгновенно задеревенели, стало трудно дышать. Я вращал глазами, желая и боясь увидеть инструмент, которым мне сейчас ампутируют голову. Медсестра, бормоча что-то ласковое и успокаивающее, повязала мне на глаза черную светонепроницаемую ленту. Мир вокруг меня исчез. Остались только тихие голоса врачей, обменивающихся короткими фразами, да металлический лязг хирургических инструментов. Потом исчезли и эти звуки. Кажется невероятным, но я просто уснул.
Когда я проснулся, операция уже закончилась. Меня охватила паника, всепоглощающий ужас. Темнота и тишина, крик, рвущийся наружу, но не находящий выхода. Поднял непослушные руки и ощупал шею – пенек, обвязанный тюрбаном бинтов. Голова исчезла. Хотелось плакать, но отсутствие глаз не позволяло. В бессильной злобе я попытался сорвать бинты, но они были повязаны столь крепко, что я лишь сломал ноготь да расцарапал шею. Доведя себя до изнеможения, я снова провалился в сон.
На следующий день меня выписали из больницы. Шов не болел, лишь немного чесался. Прежде чем мама увезла меня домой, доктор дал мне протез – голову манекена. Пластиковую, с пластиковой же застывшей «прической», нарисованными глазами и ртом. Этот протез был нужен не мне, а окружающим. Я видел, как люди смотрят на анацефалов – испуганно и брезгливо одновременно. Одно время церковь и общественные организации, вроде «Матерей на Страже Порядка и Нравственности», пытались добиться того, чтобы операции по удалению головы оказались вне закона. Крикуны с плакатами и транспарантами до хрипоты доказывали миру, что это аморально, противоестественно, бесчеловечно и так далее. В ответ последовали публичные выступления матерей, перед которыми стоял выбор – лишить ребенка головы или лишиться ребенка. После этого даже религиозные фанатики оставили борьбу. Тем не менее, безголовых боялись и сторонились. Кто может знать, что у них на уме? Чего ждать от людей, лишенных мимики, голоса, взгляда? Протез же позволял хоть как-то замаскировать ущербность. Конечно, пластмассовой пустой головой никого не обманешь, но с ней анацефал больше походил на человека.
Как только я оказался дома, папа первым делом выбросил протез. Это могло означать лишь то, что отныне я пожизненный узник в своем доме – выходить на улицу без протеза запрещалось. Этого добилась «Ассоциация Пенсионеров» после того, как две старухи умерли от инсульта прямо на улице. Причиной якобы послужил «всадник без головы» - анацефал на велосипеде, проехавший мимо без протеза. Отец и раньше не бывал со мной особенно ласков, но обрекать меня на изоляцию – это уже слишком. Правда, позже оказалось, что поступок отца я истолковал неверно.
Понемногу привыкая к новой жизни, я с удивлением ощутил, что эта жизнь не так уж плоха. Я подолгу медитировал – ничто не могло меня отвлечь, кроме чувства голода или надобности сходить в туалет. Познавал себя, исследовал собственные глубины. Там, в глубине меня, была всепоглощающая пустота. Это успокаивало. Очень скоро я стал самим олицетворением спокойствия. Меня все устраивало – впервые это длилось дольше одного мгновения. Все тревоги ушли вместе с головным мозгом – остался только я, рафинированный концентрат моей истинной сущности.
В мой день рождения папа подарил мне протез, который смастерил сам в подвале. Отличный деревянный череп, обтянутый тонкой телячьей кожей. Парик из настоящих человеческих волос. Стеклянные глаза, открывающиеся и закрывающиеся от покачивания головой. Рот остался неподвижным, но теперь форма и положение губ изображали приветливую, хоть и чуть надменную улыбку. Внимание папы меня подтолкнуло на шаг вперед. Мое сознание эволюционировало от спокойствия к счастью. С тех пор я неизменно счастлив.
Прошло много лет, мои родители давно умерли, но я по-прежнему счастлив. Кожа на лице протеза такая же гладкая, как в тот день, когда папа мне его подарил. Улыбка свежа, а глаза исправно закрываются, стоит мне запрокинуть голову.
Иногда во сне я вижу папу и маму. Они смотрят на меня и улыбаются. Какую чудесную голову ты сделал нашему мальчику, говорит мама. Да, отвечает папа, всегда хотел, чтобы он был похож на Жерара Депардье. Тогда надо было сделать нос побольше, смеется мама. Папа кивает и тоже смеется. Я понятия не имею, кто такой Жерар Депардье, но смеюсь вместе с ними, потому что счастлив.
