«…Наряду с Моцартом и поздним Бетховеном, Шопен является «трудным» для исполнителя композитором.

В чем эта трудность?

Мне кажется, что основательная трудность заключается в максимальном приближении к той степени одухотворенности, которая так свойственна этим авторам. Иногда, когда слушаешь этих авторов в хорошем исполнении, кажется, будто слышишь не звуки рояля, а живой голос души, преисполненный великой доброты и любви к людям и жизни. Чтобы приблизиться к этой ступени одухотворенности, исполнителю необходимы величайшая искренность и страстная влюбленность в произведения этих авторов, которая одна только способна оградить его от перевеса материала – пусть даже очень добросовестного и красивого самого по себе – над духом сочинения, от малейшей фальши интонации, и помочь исполнителю найти правду, естественность и ту меру свободы проявления своего «я», которая необходима и допустима у данного автора. Шопен как никто другой чувствителен к мере этой любви и искренности и требует в работе того жара и того духовного напряжения, которые мы называем вдохновением, а также величайшей совести в выборе тех или иных вариантов фразировки, темпов и т.д.

Советская пианистическая школа дала миру немало выдающихся пианистов, и было бы печально, если бы эта традиция нарушилась. Тем, кто внимательно прочтет статью Пастернака о Шопене, станет ясно, что она не только и не столько о Шопене, сколько о творчестве вообще, и они извлекут из нее много полезного для работы».

(Фрагмент из статьи Станислава Генриховича НЕЙГАУЗА «Устарел ли романтизм?», - предисловия к статье Б. Л. Пастернака о Шопене, 1970-е) 

   «…Главным средством выражения, языком, которым у Шопена изложено все, что он хотел сказать, была его мелодия, наиболее неподдельная и могущественная из всех, какие мы знаем. Это не короткий, куплетно возвращающийся мелодический мотив, не повторение оперной арии, без конца выделывающей голосом одно и то же, это поступательно развивающаяся мысль, подобная ходу приковывающей повести или содержанию исторически важного сообщения. Она могущественна не только в смысле своего действия на нас. Могущественна она и в том смысле, что черты ее деспотизма испытал Шопен на себе самом, следуя в ее гармонизации и отделке за всеми тонкостями и изворотами этого требовательного и покоряющего образования. 

Например, тема третьего, E-dur-ного этюда доставила бы автору славу лучших песенных собраний Шумана и при более общих и умеренных разрешениях. Но нет! Для Шопена эта мелодия была представительницей действительности, за ней стоял какой-то реальный образ или случай (однажды, когда его любимый ученик играл эту вещь, Шопен поднял вверху сжатые руки с восклицанием: "О, моя родина!"), и вот, умножая до изнеможения проходящие и модуляции, приходилось до последнего полутона перебирать секунды и терции среднего голоса, чтобы остаться верным всем журчаньям и переливам этой подмывающей темы, этого прообраза, чтобы не уклониться от правды. 

Или в gis-moll-ном, восемнадцатом этюде в терцию с зимней дорогой (это содержание чаще приписывают С-dur-ному этюду, седьмому) настроение, подобное элегизму Шуберта, могло быть достигнуто с меньшими затратами. Но нет! Выраженью подлежало не только нырянье по ухабам саней, но стрелу пути все время перечеркивали вкось плывущие белые хлопья, а под другим углом пересекал свинцовый черный горизонт, и этот кропотливый узор разлуки мог передать только такой, хроматически мелькающий с пропаданьями, омертвело звенящий, замирающий минор. 

Или в баркароле впечатление, сходное с "Песнью венецианского гондольера" Мендельсона, можно было получить более скромными средствами, и тогда именно это была бы та поэтическая приблизительность, которую обычно связываешь с такими заглавиями. Но нет! Маслянисто круглились и разбегались огни набережной в черной выгибающейся воде, сталкивались волны, люди, речи и лодки, и для того, чтобы это запечатлеть, сама баркарола вся, как есть, со всеми твоими арпеджиями, трелями и форшлагами, должна была, как цельный бассейн, ходить вверх и вниз, и взлетать, и шлепаться на своем органном пункте, глухо оглашаемая мажорно минорными содроганиями своей гармонической стихии.

   Всегда перед глазами души (а это и есть слух) какая-то модель, к которой надо приблизиться, вслушиваясь, совершенствуясь и отбирая. Оттого такой стук капель в Des-dur-ной прелюдии, оттого наскакивает кавалерийский эскадрон эстрады на слушателя в As-dur-ном полонезе, оттого низвергаются водопады на горную дорогу в последней части h-moll-ной сонаты, оттого нечаянно распахивается окно в усадьбе во время ночной бури в середине тихого и безмятежного F-dur-ного ноктюрна. 

<…> Шопен ездил, концертировал, полжизни прожил в Париже. Его многие знали. О нем есть свидетельства таких выдающихся людей, как Генрих Гейне, Шуман, Жорж Санд, Делакруа, Лист и Берлиоз. В этих отзывах много ценного, но еще больше разговоров об ундинах, эоловых арфах и влюбленных пери, которые должны дать нам представление о сочинениях Шопена, манере его игры, его облике и характере. До чего превратно и несообразно выражает подчас свои восторги человечество! Всего меньше русалок и саламандр было в этом человеке, и, наоборот, сплошным роем романтических мотыльков и эльфов кишели вокруг него великосветские гостиные, когда, поднимаясь из-за рояля, он проходил через их расступающийся строй, феноменально определенный, гениальный, сдержанно-насмешливый и до смерти утомленный писанием по ночам и дневными занятиями с учениками. Говорят, что часто после таких вечеров, чтобы вывести общество из оцепенения, в которое его погружали эти импровизации, Шопен незаметно прокрадывался в переднюю к какому-нибудь зеркалу, приводил в беспорядок галстук и волосы и, вернувшись в гостиную с измененной внешностью, начинал изображать смешные номера с текстом своего сочинения - знатного английского путешественника, восторженную парижанку, бедного старика еврея. Очевидно, большой трагический дар немыслим без чувства объективности, а чувство объективности не обходится без мимической жилки. 

Этюды Шопена, названные техническими руководствами, скорее изучения, чем учебники. Это музыкально изложенные исследования по теории детства и отдельные главы фортепианного введения к смерти (поразительно, что половину из них писал человек двадцати лет), и они скорее обучают истории, строению вселенной и еще чему бы то ни было более далекому и общему, чем игре на рояле. Значение Шопена шире музыки. Его деятельность кажется нам ее вторичным открытием». 

(Фрагмент из эссе Бориса Леонидовича Пастернака «О Шопене», 1945)

Фредерик Шопен, "Waltz No.2 in F Minor, Op. 70". 

Исполнитель – Владимир Владимирович Софроницкий (1901-1961). Запись 1949 года, Москва.

Андрей Кончаловский

Уже Первый конкурс имени Фредерика Шопена, состоявшийся зимой 1927 года, придал большое значение творчеству и произведениям выдающегося польского композитора и награждает премиями лучших исполнителей.

Конкурс проводится с периодичностью раз в пять лет в Варшаве. Музыкальное состязание принесло мировую известность таким талантам, как Лев Оборин, Белла Давидович, Адам Харасевич, Владимир Ашкенази, Маурицио Поллини, Марта Аргерих, Гаррик Олссон, Мицуко Утида, Кристиан Цимерман, Юнди Ли, Рафал Блехач, Юлианна Авдеева и Даниил Трифонов.

К участию в первом туре Конкурса было допущено 84 кандидатов. Среди них – 15 молодых пианистов из Польши, 15 пианистов из Китая, а также на Конкурсе будет представлено множество других стран – Япония, Южная Корея, Россия, США, Канада, Великобритания и Италия. Конкурс проводится с 3 октября по 20 октября, судьи оценивают не только техническое мастерство конкурсантов, но и манеру интерпретации шопеновской «души».

20 октября состоится последнее прослушивание, после чего будут присуждены премии. Победителей будет выбирать международное жюри, состоящее из выдающихся пианистов, педагогов и экспертов творчества Шопена (Марта Аргерих, Адам Харасевич, Януш Олейничак, Дина Иоффе, Данг Тхай Шон и Юнди Ли).