Заходи, садись, бери пирожок и чай, не бойся,
здесь ведут разговоры разного свойства.

О том, что эти и те, как ни крути, не в дугу.
Выкладывай за краюху ржаного, что есть на духу.

К обетованной земле бредут и находят свой тихий омут,
как итог, все под крышей, где своих не тронут, —

дело житейское, без философий, пока не слышит юность,
такое когда-то было, точнее всего, — затянулось

годичным кругом, петлёй набрасываемой спирали
на шею героев, которых с лица стирали.

Сюда заходят погреться, здесь нагревают руки,
обжигают горло кипятком «нереальной прухи».

И даже хрип или сопенье — порой с трудом,
жевание — лучший звук, для тех, кто держит весь этот дом.

Третий нищий, и пара-тройка мешают сливки.
Натюрморт предпочтёт малец вместо нас с тобой на любимом снимке.

Да ты остынь.
По выходным, говорят, листают книгу судеб,
там нет закладок, но страничку под низкий процент нам ссудят,

а там пиши, хочешь подъёмные, хочешь строфы на диалекте,
хочешь, отдай всё той, что осталась в прошедшем лете.

Там с коньяком командиры цифр с безропотными нолями,
а здесь лишь повесть о бесконечной яме,

да тусклый свет от потёртых взглядов;
здесь только те, у кого глаза пробивают броню нарядов,

здесь половина останется росписью на вулкане;
дыркой для ордена и стёртыми каблуками.

А, в общем, спокойно, лучше бери добавку, подлей горячей,
ты знаешь, то ли надуло, то ли радикулит корячит.

Теперь уж масло нужней, не чтобы катать сыры,
а чтобы молчали петли и попавшие вглубь дыры.

Давай собираться, пустеют фразы, как битый штоф,
остатки пускай на сдачу, чтобы помнили, или чтоб

кому-то досталось чуть больше, чем «быть в седле»,
вместо интеллигентской грусти навеселе.

Пойдём скорей, я ещё успеваю к ней,
к той, которая ждёт без банальности и огней,

просто, чтобы пришел, не говоря «Открой»,
чтобы она согласилась, давая пространству новый крой.

Понедельник завтра, нам снова впрыгивать в колесо,
и вертеться, сближая хроники с расчётами подлецов.

Молчалива надежда, глухота — образ мыслей, а в остальном
всё, наверно, в порядке. Зайдём в гастроном.

Смеркается. Расплывается перспектива. Сумрачен быт.
Кисельное счастье с надрывом на ровном месте и плачущими навзрыд.

Пока нечего разделить, все бессеребренники и херувимы,
то не дыхание эпохи, а в спину сопят руины.

То тут, то там огонёк в глазах становится кучкой букв.
Для таких процентов своих не хватает рук.

Лепит ребёнок фигурку совести из пластилина,
называя жизнью ту, что под каблуки стелила

цветы, превращая в рябь,
порывая строки, что ярче других горят.

Всё,
до скорого,
расходимся, по хатам с краю, где щепки рифм
летят, как сор из избы,
но об этом покамест рано, об этом не говорим.