Это утро…
Ещё одно раннее утро, - возвращаюсь домой.
Шагаю по улице, чёрной, как смоль, или грязной, как сыть от эмоций ночных горожан, от страстей, уже сильно ослабших, однако ещё не усопших совсем. По израненной тьмой, но всё же до боли знакомой, моей родной улице. Слышу, как она молит о том, чтобы утро опять излечило её.
- Всё будет так, как ты хочешь, родная, - и я улыбаюсь.
Дух ночи всё ещё жив. Он живёт в этих серых, огромных, безликих домах и в асфальте. Он чавкает лужей в промокших ботинках, и подло шуршит стылым ветром в продрогшем плаще. Я ёрзаю, прячу лицо в воротник, озираюсь, как вор.
Набираю код двери подъезда – восемь… три, чу… Щелчок. Дверь, скрипя, поддаётся. Злыдит и плачет. Я слышу, как она шепчет мне:
- Всё, достали… С утра.
- Потерпи, - отвечаю.
Прикрываю перчаткой лицо, - вдруг услышит.
Из подъезда воняет убогим теплом и скандалами, склоками ветхих старушек, живущих здесь вечно. Тени их сыновей и мужей, с роду пьяных и вечно небритых снуют по ступенькам, ведущим наверх.
Тс-с… Хозяева этих теней уже спят. Я знаю, стареют они много раньше, чем начинают взрослеть. И посему, не дай Бог никого разбудить. С похмелья проснётся либо ребёнок, либо замшелый старик. И то и другое испортит Вам всё, даже то, что уже…
…Ступенек всего шестьдесят. До меня. Это вовсе не много – четвёртый этаж, я считаю, что мне повезло. Многим на пятый и выше, а я боюсь высоты.
Усталые после ночной смены руки, бережно, нежно и даже немного с опаской скользят по перилам, отполированным до чистоты бриллианта. Сколько по ним проскользило вот так? И не счесть. А сколько ещё проскользит!
Говорят, было дело, какие-то мерзкие типы внедряли в перила обломки от лезвия бритвы. Так… Ради забавы. Многие люди тогда пострадали. Подонков тех всё же нашли, но, что толку? Перила узнали вкус крови, с тех пор я не верю перилам. Хищные и кровожадные…
Бережно, нежно, но всё же с опаской, - подпольщики на своём поле! И стены вокруг.
Номер моей квартиры «шестьдесят четыре». Если вычислить сумму всех цифр кода двери подъезда у шестидесяти четырёх, получится – двадцать одно. Это «очко». А зовут меня Пётр. Оно важно, поскольку ничто не случайно под Солнцем.
Достаю из кармана ключи, падает на пол перчатка. Капелька валится с воротника – слеза неба. Щёлкает русский замок, поднимает с постели пустую берлогу (как так, без меня она спит?), нарушаю вселенский покой первым шагом, и шелестом брюк, и хлопком по стене, и шепчу:
- Хорошо, наконец – то я дома!
Среди этих стен, я маленький слабый мышонок, забившийся в норку. Стены этого дома – есть мой оберег от всех ужасов мира, живущего так, как я жить не хочу.
Я люблю по-другому, иначе, не так, - стены знают об этом и просто хранят тишину, которой осталось так мало. Но, «в этом мире ещё очень много того, чего «мало», увы. Мне суждено понимать их язык. Ведь хранить тишину – это вовсе не значит молчать.
- Притомился, бедняга? – Спросили они.
- Есть немного, - сказал я, повесил на вешалку плащ.
- И как… Ночь?
- Как всегда. Ничего.
Раздеваюсь. Включаю горячую воду. Слушаю, как наполняется ванна – лучшее место для галлюцинаций и снов наяву, медитативная зона…
Я бы мог стать водой для людей, напоить и отмыть всех собой, да вот только нельзя!
Потому что вода для людей – это страшная тайна. Тайна эта не греет. Всегда…
Принимает форму того, с кем она. Это очень печально.
Автоматически жарю яичницу, варю крепкий кофе, режу батон. Знаю, что после «ночной» обычно все спят, но сны приходят ко мне наяву, я – исключение. Сплю крайне редко. Человеку, живущему в снах, к сожалению, спать – это роскошь.
Впрочем, у меня есть постель.
Это просто матрас, он лежит на полу, застеленный чёрным. На нём две подушки и мягкое, ватное одеяло. Посередине единственной комнаты, прямо напротив компьютера.
На стенах – картины. Их рисовал мой знакомый художник, с моей точки зрения, он – просто гений. В реальном времени, вне панорамы пространства, он рисовал мои сны, элементарно, - смотрел мне в глаза, так, что взгляд его резал мне грудь, прожигал… Живописец всё видел насквозь, видел то, что внутри, видел то, что нельзя. Он не лгал, как другие, напротив. Картины его на глазах оживали, и вдруг: становились частью вселенной; росли из меня, - прямо в космос, как дикие, самые дерзкие, самые смелые джунгли. Души.
За время своей кропотливой работы, он вывернул душу мою наизнанку, заставил меня, как ребёнка рыдать и смеяться, молиться и даже трястись, словно в параличе, зреть себя изнутри. Это страшно и радостно одновременно. Как – то очень легко, невесомо он скинул в меня крайне странные, противоречивые ощущения, они поселились во мне навсегда. Я понимаю, что им суждено, очевидно, остаться здесь после конца. Когда будет музей.
Он смотрел и писал то, что было во мне – зазеркалье…
Потом, помню, мы пили водку. Потом он исчез. Остались картины, пустая посуда и номер его телефона. Набрать этот номер я так до сих пор и не смог. Местные демоны бьют по рукам.
Выхожу на балкон покурить. Дым «Балканской Звезды» ровными струйками вьётся наверх. Ветра нет. Это кончился дождь. Воздух прозрачен и чист, как кристалл. Сизое марево скучилось под козырьками крыш небоскрёбов.
Раньше, когда я смотрел вниз с балкона, я видел много детей, я слышал задорный их смех, наблюдал с интересом, как мячик летал высоко – высоко, рискуя разбить что – нибудь. Было весело, было забавно. Позже, робко сначала, потом всё смелее, смелее, смелее, - начали ставить здесь автомобили. Безусловно, это удобно, когда всё своё на виду, под окном.
Вскоре, как-то внезапно, автомобили вдруг появились у всех. Даже у обветшавших старушек. По одному только взмаху (всего лишь) какой-то невидимой волшебной палочки, или какой-то неведомой мне авторучки, детская площадка превратилась в местную автостоянку. Качели сдали в чермет, песочницы смешали с землёй. Очевидно, что скоро всё смешают с бетоном. Не обязательно быть бабкой Вангой, чтобы такое предвидеть.
Детей наших выжили бесцеремонно. Что им осталось?
Смурые подъезды, с которых всегда выгоняют, сопровождая изысканной выборкой кухонного лексикона. Подвалы, поросшие плесенью, мокрые, тёмные, грязные, где очень любят гулять по ночам участковые милиционеры. И улица, - чёрная, как смоль, дерзкая, как сыть, но всё же до боли знакомая, жутко родная. Моя…
…А вместо мячика что? Элементарно, Ватсон: бутылки; шприцы; парашюты и презервативы. Впрочем, последнее – это уже для дворовой элиты. Те, что проще, без них, им зачем, - зараза к заразе не пристаёт.
Окурок падает в банку, ещё не просохшую после дождя, сразу гаснет. Яичница кажется мне абсолютно безвкусной, - «бумага». Беру с собой кофе.
Компьютер – единственный друг.
Протираю бережно тряпочкой клавиатуру, за ней монитор, вхожу в «ушки», включаю – шипит. Тридцать минут «Соло Шахиджаняна» под незаменимый «Ред Хот Чили Пепперс» - это закон. Иначе приходится думать о том, что писать, это неинтересно. Где начинается разум – кончается музыка. Если сердце – твой инструмент, отрекись от своей головы, ибо сердце не терпит измены, не любит делиться собой даже с тем, без чего пустота.
«Фыва ждал олджа, йцуке, нгроть!» - так сто тридцать раз, и ещё по сто тридцать, ещё и ещё, и ещё, и сознание вмиг отключается, - стоп! Блокировка… Блок Ада.
Теперь подсознание – это и есть Ваше «Я». Остаётся всего ничего – остаётся отдаться ему. Оно – Мастер, оно выше слов, оно – Бог! Разум – марионетка его бесконечности. Вы – творец, если нет, Вы – фуфло и попса. Это правда, её никуда. Была, есть и будет, даже после, когда нас не будет.
Телефонный звонок!
На определителе «Виктор», корявые цифры, их много, но я помню их наизусть, - друг детства, сейчас участковый ГРОВД. Нелегко ему, стало быть, если звонит с утра…
Не отвечу. Чувствую, что он предложит. Только пиво с погонами – деньги на ветер. Общаться, желания нет. Не поднимается палец нажать эту кнопку, скорее всего депрессивная фишка, жидкая перспектива. «Ред Ход Чили Пепперс» поможет не слушать сигналы. Телефон мёртв. Как мне всё здесь надоело.
Друзья через призму пивных «полторашек», подруги, которые станут врагами, знакомые, новые люди, да только всё старое, даже глаза. И всё те же улыбки, и те же приёмы, и тысячи слов, тех, что слышал уже сотни раз, - не вдохновляет.
Нет ничего, что светлее той чёрной, как смоль, или грязной, как сыть…
Мы, как серые мыши, веками снующие в серой траве.
Знаешь всё наперёд. Всё, что было и будет всегда. Даже после, когда нас не будет. И страх оттого, что кончается всё, даже смерть.
Наполняется ванна. Шепчу, как молитву:
«Закрыв глаза, я прошу воду, вода очисти нас, ещё один раз».
Она слышит и я, не снимая ушей, погружаюсь.
- Кто я? – Спрашиваю темноту.
И слёзы текут по щекам. Или это всего лишь две блудные капли той самой воды, сбежавшие с редких волос? Или это роса с той травы, которую я назвал серой?
- Кто здесь?
- Ты добрый, но добра… Не сделал никому, - отвечает из памяти голос поэта Никольского.
Нет ничего, что могло бы держать в этом мире!
Нет даже врагов, что говорить о друзьях? Нет никого, кому нужен мой свет и тепло, и добро и любовь, и печаль и тоска. Моё сердце… Нет никого, кто прочтёт эти глупые строчки, - всё дым. Только жадный костёр на поляне в дремучем лесу, ненасытная печка на даче, и самые тусклые свечи над горсткой дотлевших окурков…. Любят бумагу с моими стихами.
Зачем я здесь до сих пор? И зачем я вообще? Нет ответа.
Где-то читал, что вены вскрывают именно в ванной. В горячей воде. Тогда кровь не свернётся. Неправда, что самоубийцы – это трусы, нет, это неправда. Нет смысла держаться за жизнь, если ты ей не нужен. Нет смысла держаться за мир, если он для тебя уже мёртв.
Вот и бритва. Как кстати.
- Чего же ты ждёшь? – Проурчала ехидно вода.
- Господи, - произношу еле-слышно. – Единый, зачем Ты оставил меня? Ты мой воздух и я без тебя задыхаюсь. Мне так нужен Твой Свет. Если Ты есть любовь, почему я не вижу Тебя? Почему я один во вселенной? Почему мне так плохо? Ведь я так хочу жить! Возьми разум мой в руки Свои, дай мне силы стоять. Видишь Сам, что вокруг одни демоны. Душат меня, с ними тесно. Невыносимо! Вокруг одна тьма. Я заплачу, но Ты не услышишь, я буду кричать, сорву горло, только Ты ничего не узнаешь. Я напишу Тебе песню, но рядом не будет гитары, и песня не станет Твоей. Лукавый её перехватит, и, как всегда засмеётся над рваной душой, а душа… Его подлые слуги сожрут мою душу, вот будет забава! Я очень люблю Тебя, Боже, я знаю Тебя, как Ты есть. Ты прости меня, глупого своего. Знаешь, я очень слаб, ибо я – человек! Сатана… Пусть смеётся над нами. Ведь мы и взаправду смешны…
И вода засмеялась.
Мне показалось, с ней вместе смеются и стены, и мыло, и даже моё полотенце, которое я по наивности жадной считал всегда тёплым и мягким. О, Боже, как я ошибался!
- Это всё, брат, на что ты способен? – Скрипит сквозь наушники ванна злым издевательским тоном.
- Демоны! Бесы! Где вы? – Кричу я. – Выходите, я ваш, если Бог меня бросил! Что вам нужно: пишите на мне; или мной; или всё, что угодно, но только не прячьтесь! К чему маскарад? Я всё знаю. Слышу, как вы скребётесь под кожей. Рвите, черти, меня на куски, пусть всё будет, как вам… Если я, кроме вас, никому здесь не нужен. Смотрите, я здесь, больше я не играю. Я сдаюсь, если это война!
Кончик металла коснулся изнеженной кожи возле запястья. Капелька крови, - ещё и ещё… Нужно глубже и быстро, так медленно я не смогу.
- Господи, милый, зачем мне так страшно?
- Шша, - Кровь пошла по воде.
- Закрыв глаза, я прошу воду, вода, очисти нас, ещё один раз!
И вода стала грязной, чужой, словно улица, та, что снаружи. Боже, как холодно, как одиноко. Как хочется спать. Сны мои, где вы? Как холодно, Боже! Неужели всё это так просто?
Вспомнил маму.
- Мама, прости меня, дурака.
- Не прощу, - вдруг ответила память. – Мне больно.
- Лучше пиво пить с Витькой, наверное. Зачем я ему не ответил?
- Не поздно ещё, ты не умер.
- А демоны?
- Подождут. К ним без пива не в кайф!
- По любому. Ещё ничего не потеряно. Жить! Жить! Жить! Я не трус.
- Так и так…
Выскакиваю из чёрной от крови воды. Бинтую руку. Кутаюсь в полотенце.
- Ура!!!
Напуганная моим идиотским поступком квартира встречает меня настороженно, недружелюбно. Жалюзи не пропускают растерянный солнечный свет. Картинки на стенах прячутся робко в тени.
- Зачем? – Говорят они мне.
- Сам не знаю, дурак. Извините, пройдёт.
Убираю «Ред Хот Чили Пепперс», - как тихо вокруг! Слышно, как дышат стены, как шелестят кирпичи внутри них, видно, как светят ковры, а откуда в них свет? Все домашние безделушки тонут в свете ковров, в темноте, я замечал это раньше, но раньше ковры не светили так ярко, как здесь и сейчас. «Нет времени, кроме сейчас, нет движения, кроме вперёд». Телефон… Пиво и телефон… Самое время. Сейчас…
Всё пройдёт.
Беру трубку, ищу на дисплее короткое – «Виктор», нажимаю на вызов – гудки.
Виктор – человек уникальный. Таких, как он, больше нет. Я знаком с ним уже четверть века, и все эти двадцать пять с лишним лет удивляюсь ему, с каждым годом всё больше и больше. Он весь из противоречий, - непредсказуемый, необъяснимый, неповторимый до безобразия. Он – разумная глупость, огонь и вода, шторм во время вселенского штиля, он есть светлая тьма, святой грешник, дебил и мудрец… И… Всё это одновременно! При мысли о нём я всё время смеюсь, но смеюсь, как-то гадко, как плачу.
Он довольно высок, много выше меня, лысоват, круглолиц и румян, - помидор.
Однажды мы с ним отдыхали в каком-то борделе, вокруг было много людей и все были пьяны, все смеялись и пели, как вдруг…
Прекрасная половина пьяного братства неистово завизжала, в панике бросилась на своих кавалеров, роняя столы и фужеры с шампанским. Кавалеры, в своём большинстве, под тяжестью дам сразу рухнули на пол, не понимая, в чём, собственно, дело. Перемешалось всё, переплелось, - торты на костюмах; селёдка в причёсках; летящие туфли и рваные блузки; стихи, смех и брань; и всё то, что нельзя… То, что нельзя. На минуту бордель превратился в бардак, почему?
Просто по полу бегала мышка. И дамы (о, ужас) узрели её.
Тогда Виктор, единственный, кто оценил все достоинства данной «обстакановки», важно встал в полный рост. С видом английского лорда достал из барсетки сигару – закурил. Затем, лёгким движением левой руки, снял ботинок с лежащего рядом соседа по бару… Уверенно, словно агент 007, бросил его прямо в мышь.
И попал!!!
Мышка сразу откинула лапки.
Это был просто шок. Оглушительные овации, гром восхищения, бури восторга, звон разбитых сердец, звон разбитых обычным ботинком девичьих сердец не стихали тогда до утра. В наших пьяных глазах до утра Виктор был настоящим героем.
Впрочем, только ли до утра? Может быть, для кого–то он им и остался? А может быть он и есть… Настоящий по жизни герой?..
Помню в детстве, тогда, когда Виктор ещё и не думал о том, что когда-нибудь станет героем, мы с ним серьёзно мечтали уехать. Поскорей повзрослеть и уехать. Уплыть далеко – далеко, дальше, чем далеко, глубже, чем глубоко, в самые дикие непролазные джунгли. Туда, где лианы, тапиры, и пальмы до самых небес. Туда, где бананы и обезьяны, и водопады, как в сказке, точат хрустальной водой драгоценные камни, которым две тысячи лет. Где луна совсем близко и небо щекотит собою верхушки деревьев, и можно забраться повыше и пальцем коснуться звезды. Где трава вместо автомобилей, где вместо бензина – роса. Где нет городской суеты и людей, создающих её. Мы хотели стать взрослыми Маугли.
Уединялись, сбегали от взрослых, читали вслух мистера Киплинга.
Подбирали картинки из разных журналов, статьи про тропический лес и играли. Как будто бы мы уже здесь… Вот под этой корягой… Рядом с лемуром и гиппопотамом.
Такая была наша детская тайна. Мечта!
Жаль, что она не сбылась.
Своими руками мы делали стрелы и арбалеты, блуждали по нашим татарским лесам и рыли пещеры в оврагах, и вили огромные гнёзда, как птицы, строили шалаши по чащобам, в надежде на то, что когда – нибудь всё это нам пригодится. В неведомых джунглях, за тысячи километров отсюда. Мы должны были ехать, но, вместо этого, как-то внезапно, вдруг повзрослели. Иногда так бывает, увы.
Как-то раз, уже, будучи взрослым, я пригласил к себе в гости прекрасную девушку. Нежную, словно цветок незабудки, наивную, робкую, точно дыхание ангела. Стройную, хрупкую, очень красивую. Казалось, что прямо с обложки «плэйбоя». Мы сидели напротив друг друга, и пили вино с шоколадом, смотрели какие-то фильмы, и слушали музыку, и целовались.
Мы были в Раю. Её звали Марина, она была чудо. И ближе к полуночи чудо сказало, что любит меня.
Как назло в этот самый момент в мою дверь постучали. О, да, и это был Виктор. Он был невменяем, еле стоял на ногах, да ещё с пистолетом и в форме – кошмар! Бросить его в таком виде я просто не мог. Я открыл ему дверь, он ввалился на кухню и сразу уснул. На полу. Что касается гостьи моей, для неё, без сомнения, это был шок. Мне пришлось потрудиться изрядно, чтобы её успокоить хоть как – то и убедить её в том… В том, что это мой друг, что он очень устал, и, что он нам нисколько не будет мешать.
Она посидела немного, затем, успокоившись, произнесла еле-слышно:
- Такси…
- Что? – Переспросил её я.
- Такси мне, пожалуйста, вызови! Мне… Мне пора.
Так закончилось то, что могло быть очень долгим и очень приятным. Тогда мне казалось, что Виктор убил моё счастье. А Виктор об этом узнал только утром, за чаем. Я разговаривал с ним крайне грубо, был очень зол на него, и даже не подал руки на прощанье. С тех пор Марину я больше не видел.
Виктор, однако, мне позвонил ровно через неделю, пригласил меня срочно к себе на работу, в милицию, в свой кабинет.
- Заходи с утречка, - сказал он. – Прикольнёмся. Есть у меня кое-что… Не оставит тебя равнодушным. Я жду.
Явился я только на следующий день, долго думал, - после того, что случилось, стоит ли мне вообще с ним общаться? Но любопытство – сильная штука, взяла таки верх над гордыней.
Как не пытался, но Виктор не смог притвориться и скрыть своей радости, снова увидев меня.
- Думал уже не придёшь, - сказал он. – Вот возьми, почитай. Классика литературы!
На столе, среди прочих бумаг, лежала толстенная серая папка, сшитая чёрными нитками, с красноречивым названием – «Дело № 2247\52». Участковый небрежно кивнул на неё. Я недовольно поморщился и недоверчиво взял папку в руки.
Это было дело Марины.
Оказалось, Марина – известная в городе авантюристка. Мошенница, проститутка, воровка, наркоманка, дважды судимая. Вот такое «дыхание ангела». Счастье!
Бросило в пот.
- Всё видишь, братишка, - вымолвил Виктор, - зуб на меня заточил? Или камень за пазуху, а?
- Без комментариев.
- Я просто спас тебя, старый.
- Простава с меня. И, - я протянул ему руку, - спасибо.
По двум – трём поступкам из жизни можно создать достоверный, словесный портрет человека. Часто балуюсь этим.
- Попробуй, - предлагают мне тут же картины на стенах.
- Привет… Не сейчас.
- Привет! – Доносится эхом из телефона.
- Привет, старый, ты мне звонил? – Отвечаю.
- До тебя дозвониться, как до Президента, не меньше. Всегда недоступен.
- Я в ванной мылся. Не слышал трубу.
- Да ладно, не суть, тут такое… - Говорит Виктор. Торопится. Что-то жуёт, не успевает глотать. Слышно, фонит Сьюзан Вега. – Я в ресторане, в «Приятеле», знаешь такой?
- Что-то слышал, - смеюсь.
- У меня две «чиксы» на хвосте. Стептизёрши… Фотомодели… Девочки – просто отпад! Одна для тебя, приходи. Будет весело. Я сегодня при «бабках».
- А чего вдруг с утра?
- Кто ходит в гости по утрам… Времени, старый, нет по-другому. Ночью работа, сам знаешь.
- Да, точно, я тоже на этой неделе в ночную.
- Какая удача! Значит, мы ждём? Всё окей?
- Минут через тридцать я буду. Много не пей без меня.
- Чем больше женщину мы меньше, тем меньше больше она нас! Конец связи! Аля кураж – таймs.
Отключаю трубу.
Скрипя зубами мою посуду, и вспоминаю, что необходимо произвести уборку в ванной, после того, что случилось. Жутко туда заходить.
Включаю свет дрожащей рукой, слышу, как пол деревянный скрипит под ногами, как будто бы плачет, предупреждает о чём-то. Открываю дверь, вижу, - О Боже! Господи, лучше бы… Лучше бы я ослеп!
В ванной, в чёрной и грязной от крови воде лежит обнажённое, бездыханное тело прекрасной, совсем ещё юной девицы. Чёрные волосы, белая грудь, и вены её на обеих руках ПЕРЕРЕЗАНЫ. До безобразия страшно: раны открыты, зияют, и…
…Красное мясо! До жёлтых костей.
Выбегаю из ванной, хлопаю дверью. Второпях ударяюсь с размаху мизинцем левой ноги о косяк, - невыносимая боль! Падаю бровью на плинтус, - похоже рассёк, снова кровь, чёрт возьми, это невыносимо!
Хватаю трубу, нажимаю повтор – снова «Виктор» - «абонемент недоступен», что делать? Что делать? За что мне всё это?
Нервные судороги парализуют всё тело. Липкая, жирная, сладкая кровь с рассечённой брови суетливо ползёт по дрожащим щекам, прямо в губы, на подбородок, капает на пол. Кажется, что кровь везде, - на руках, на одежде, на стенах и на потолке. Сердце стынет.
Что делать?.. За что?
Набираю «ноль два» - женский голос.
-Слушаю Вас. Страшный сержант Вика Транс. Говорите…
Оговорилась, скорее всего, очевидно, не страшный, а старший сержант Вика Транс. Это наверняка. Замоталась совсем на работе, бедняжка. Однако… Какое, однако, странное имя! Какое-то не милицейское вовсе. Как псевдоним у путаны. И голос… Какой, чёрт возьми, нежный голос! Неофициальный. Домашний. Знакомый, - всё бред. Будь, что будет. Вперёд…
- У меня в ванной труп! Обнажённая девушка. Кровь. Запишите мой адрес…
- Не стоит, - доносится с той стороны аппарата. – Ты лучше скажи, как она, ничего?
- Да Вы что там, с ума посходили? Я говорю: «в ванной… Труп». Приезжайте!
Слышу, как в трубке смеются.
- Что? – Кричу, - что? Что смешного?
- Это вовсе не труп, - отвечает мне страшный сержант. – Это я там лежу. Жду тебя. Может быть, познакомимся, милый? Зайдёшь? Слышишь, котик, я очень… Очень скучаю. Мне так одиноко!
Падаю на колени, сжимаю руками виски, упираюсь лбом в пол. Чувствую интуитивно, что-то живое залезло под кожу, внедрилось в меня мистическим образом, ранило в самое сердце. Знаю, что всё это неизлечимо, всё… Всё понимаю. Звуки в моей голове: очень похоже на дождь; напоминает плеск волн; цвет луны рядом с солнечным ликом; и дикие звери вокруг, - на водопой, пить меня!
- Бесы, Вы уже здесь?
- Здесь, всегда были здесь, - отвечает мне тьма.
- Отпустите меня… Господи, где ты?
- Беги! – Командует внутренний голос.
Одеваюсь на скорую руку, шнурую ботинки, хлопаю дверью. Вниз по ступенькам, - перила – нет лезвий, подъезд…
…Снова стылая улица. День…
Бреду, сам не знаю куда, по улице «Энгельса», в сторону ресторана «Приятель». Вокруг магазины, ларьки, светофоры, море автомобилей и люди. Прохожие. Шарахаются от меня, как от призрака, словно я только что с того света – восставший из ада. Знаю, вид у меня не ахти, - весь в крови, бровь разбита, разрезаны руки, одет кое-как, но, что делать? Не объяснять же им всем, что со мной происходит. Всё равно не поверят, у них своя жизнь. Сколько раз я ходил этой самой дорогой? Не счесть… Сколько лет? С каждым камушком на мостовой, с каждой лужей и трещинкой в луже, с каждой древней царапиной, с надписями на стенах. С каждым новым углом, поворотом, прямой, - связано что-то из жизни.
Всё должно помогать, как-то оберегать и любить. Очень сильно любить, а оно отвергает. И душит, и ждёт твоей гибели, лишь оступись. Просто дурно оденься, с утра не побрейся, а ночь перед этим не спи… Ты – чужой! Быстро – быстро… Легко.
Вот какая ты, милая Родина – Мать! Жрёшь своих сыновей, как свинья.
Иду, что плыву по бескрайнему морю, нет у дороги конца. И зачем?
В ресторан в таком виде не пустят, как пить… Если даже и пустят, тогда всё равно не удобно, смешно. Не дай Бог, кто знакомый увидит, с работы, к примеру, или соседи – стыдоба! Эх, ресторан отпадает. И Виктор. А как бы он мне пригодился сейчас! Вот беда. Неохотно сворачиваю с «Энгельса» в парк, что находится возле моей проходной, проходной часового завода, этот парк – тихое место. Народа, практически, нет, лишь берёзки, берёзки, берёзки… И лавочки, лавочки, лавочки… Можно больше не прятать глаза, собраться с собой.
Какая, однако, странная фраза: «собраться с собой», а до этого что? Чепуха. Нужно думать о чём-то хорошем, иначе «труба». Пропадёшь.
Ах вы, лавочки, лавочки, милые лавочки! Сколько у нас с вами связано: самые первые, самые светлые, тёплые, летние, самые летние вечера в жизни; стыдливые взгляды, нежные прикосновения! Первое: «до завтра», первое: «прощай». Время, где моя юность? Сердце тает, как снег на углях. Я, пожалуй, присяду…
Отдышусь. Ведь собраться с собой иногда так непросто.
Вот она – лавочка лавочек!
- Здравствуй. Здравствуй, родная старушка, совсем не меняешься, надо же! Можно я на тебе посижу? Слышишь, милая, не помешаю?
- Ничуть, - отвечает она. – Даже очень приятно, что ты меня вспомнил. Садись.
- Неужели и ты тоже помнишь меня?
- Обижаешь. Совсем обижаешь, родной. Как я такое забуду? К примеру, такое, как ты…
- Ладно. Верю я, моё чудо в царапках, не продолжай. Неохота краснеть. Ностальгия сегодня мне не к лицу. У меня, понимаешь, проблемы. Впрочем, прости, дорогая, тебе не понять. Это личное – полная шизофрения. Сам ни во что не въезжаю.
- Да уж… Куда уж нам здесь, деревянным, - скрипит лавочка.
Стая серых ворон кучится на лохматой берёзе, прямо над нами. Шипит сумбуром из тысячи крыльев, полощет пухом немытым застывшую осень.
- Прости, крошка, я не хотел.
- Посмотри! Пока нет никого, есть возможность. Я буду рядом. Шизофрения – не страшно, гораздо страшнее, когда её нет.
Одна из ворон вдруг становится белой, спускается к нам, подползает вплотную. Смотрю на неё, вижу – ангел! Лицо человечка, и ручки, и ножки. На глазках – очки, почему-то без стёкол, и сквозь них видно всё, даже то, чего нет. А на ножках – листочки! Листочки кленовые, жёлтые, красные, дюже коварные, хитрые, словно опали недавно. Хотя, видно, что прошлогодние, - штопали их.
- Познакомься, - говорит лавочка, - Ляля. Просто мой друг.
Ангел плавно взлетает, крыльями гладит мне волосы, шелестом перьев ласкает мне щёки, виски, нежно трогает губы… Садится ко мне на плечо. Ощущение, будто меня уже нет, будто я – это сон.
Пытаюсь произнести:
- Очень приятно! Вот так…
- Потом, - шепчет ангел, - потом, всё потом. Ты – ещё, я – уже! Всё трава, знаю, тянет наверх. Видишь небо… И свет. Это всё, что нам нужно, поверь. Мне забыть о корнях? Они грязь.
- Они грязь? – Повторяю, как под гипнозом.
Вижу, чувствую, что-то уходит, никак не догнать, бью себя по щекам. Стая серых ворон шумно, дерзко снимается с веток, роем страшным гудит, пулей мчит в небеса.
- Навсегда! – Стонет лавочка, - сыро, Господи, Ляля, как сыро!
Раньше я много читал, или слышал о том, что такое и как люди сходят с ума. Что такое депрессии, мании, галлюцинации, фазы. Это страшно, всё это пугает меня до сих пор: эти иглы; тампоны; решётки на окнах; пижамы; халаты… Искренне жаль тех людей. Только, Господи, я и представить не мог, что такое случится со мной! Да, я болен. Здравствуйте, я сумасшедший, ура! Просто я вижу ангелов, я говорю с ними – это конец. Неужели всё это болезнь? Заурядно. Но, Боже, как всё здесь реально, как всё ощутимо, как всё до безумия правдоподобно! Да, до безумия, именно так. Я безумен, прощайте, счастливые люди. И разум… Прощай!
- Дядя Миша на гвоздь встал сегодня. Умрёт скоро, жаль, - говорит ангел быстро, мне в самое ухо, как скороговорку. – Пасеку нынче Чижу продадут. Жалко пчёл.
Сердце замерло, перехватило дыхание, страх сковал слабое тело. В парке нет ни души, как в дремучем лесу – тишина. Только вдруг, - чёрт возьми! Дядя Миша идёт по тропинке… Гуляет. И прямо ко мне, как назло. Дядя Миша – сосед, живёт рядом, почти что родня. Знаю его превосходно, всю жизнь, с малолетства. Пасека здесь у него, совсем рядом, на даче, в лесу. Чёрт возьми, чёрт возьми! Боже, всё совпадает, Господи, Господи, он же хромает. На левую ногу! Помниться, он никогда не хромал.
- Добрый день, молодой человек! – Говорит дядя Миша, - как жизнь?
- Добрый день, - изрекаю, здороваюсь за руку. – Что, дядя Миша, гуляем?
- По стариковски. Что нам, время есть. Вот дышу свежим воздухом. Сам как? Отдыхаешь сегодня?
Улыбаюсь, смотрю на него дружелюбно и преданно, изо всех сил пытаюсь скрыть все свои катаклизмы. Вижу – не удаётся. Тревожно со мной старику.
- Скажи, дядя Мишь, только честно, пожалуйста, мне это важно! Вот здесь вот, смотри, странного нет ничего? – Спрашиваю, щекочу грудку Ляле.
Ангел смеётся. Так громко, что больно ушам.
- Вижу, конечно, - мямлит старик. – Поспать тебе надо, вот что. Мятый какой-то, больной…Прихворал что ли малость? Жалко, однако, смотреть на тебя. Ты пошёл бы куда, или, что? Э-эх, молодёжь…
Я стою перед ним не могу устоять, весь трясусь, как танцую, - знобит.
- Что с гвоздём? – Говорю, - извлекли?
- А откуда ты знаешь про гвоздь? Вот дела! – Удивляется дед, - никому ведь ни слова! Ей – ей… И прошло то всего ничего. Лихо, лихо, однако. Однако.
Озадаченный дядя Миша уходит. А ползёт вслед за ним по пятам, словно тень…
…Старуха с косой на плече.
- Слышишь, Петя, пойдём домой, а? – Шепчет ангел с плеча. – Вика там уж совсем извелась. Ждёт тебя, не дождётся, - невеста! Оливье приготовила, тортик медовый. Не обижай её, солнышко, будь человеком.
А в ответ тишина. Тишина и покой.
Кто такая она, Вика Транс?
Просто демон, который заставил меня написать эту странную книгу.
Пётр Крестников.