Мы говорили о том, что считали хорошим,
Бранили трусость и порок.
Поезд бежал, разумным служа ношам,

Змеей качаемый чертог.
Задвижками стекол стукал,
Шатал подошвы ног.

И одурь сонная сошла на сонных кукол,
Мы были — утесы земли.
Сосед соседу тихо шушукал

В лад бега железного скользкой змеи.
Испуг вдруг оживил меня. Почудилось, что жабры
Блестят за стеклами в тени.

Я посмотрел. Он задрожал,хоть оба были храбры,
Был ясен строй жестоких игол.
Так, змей крылатый! Что смерть, чума иль на охоте бабры

Пред этим бледным жалом, им призрак нас дразнил и дрыгал,
Имёна гордые, народы, почестей хребты? —
Над всем, все попирая, призрак прыгал.

То видя, вспомнил я лепты,
Что милы суровому сердцу божеств.
«Каковых ради польз, — воскликнул я, — ты возродил черты

Могучих над змеем битвы торжеств?»
Как ужас или как творец неясной шутки
Он принял вид и облик подземных существ?

Но в тот же миг заметил я ножки малютки,
Где поприще бега было с хвостом.
Эти короткие миги были столь жутки,

Что я доныне помню, что было потом.
Гребень высокий, как дальние снежные горы,
Гада покрыл широким мостом.

Разнообразные людские моры
Как знаки жили в чешуе.
Смертей и гибели плачевные узоры

Вились по брюху, как плющ на стене.
Наместник главы, зияла раскрытая книга,
Как челка лба на скакуне.

Сгибали тело чудовища преемственные миги,
То прядая кольцами, то телом коня, что встал, как свеча.
Касалися земли нескромные вериги.

И пасть разинута была, точно для встречи мече;.
Но сеть звездами расположенных колючек
Испугала меня, и я заплакал не крича.

Власам подобную читая книгу, попутчик
Сидел на гаде, черный вран,
Усаженный в концах шипами и сотнями жучек.

Крыла широкий сарафан
Кому-то в небе угрожал шипом и бил, и зори
За ним светлы, как око бабра за щелью тонких ран.

И спутник мой воскликнул: «Горе! Горе!» —
И слова вымолвить не мог, охвачен грустью.
Угроза и упрек блестели в друга взоре.

Я мнил, что человечество — верховье, мы ж мчимся к устью,
И он крылом змеиным напрягал,
Блестя зубов ужасной костью.

И вдаль поспешно убегал,
Чтоб телу необходимый дать разбег
И старого движенья вал.

В глазах убийство и ночлег,
Как за занавеской желтой ссору,
Прочесть умел бы человек.

Мы оглянулись сразу и скоро
На наших сонных соседей:
Повсюду храп и скука разговора.

Все покорялось спячке и беседе.
Я вспомнил драку с змеем воина,
Того, что, меч держа, к победе

Шел. И воздух гада запахом, а поле кровию напоены
были, когда у ног, как труп безжизненный, чудовище легло.
Кипела кровию на шее трупа черная пробоина.

Но сердце применить пример старинный не могло.
Меж тем после непонимаемых метаний
Оно какой-то цели досягло

И, сев на корточки, вытягивало шею. Рой желаний
Его томил и мучил, чем-то звал.
Окончен был обряд каких-то умываний,

Он повернулся к нам — я в страхе умирал! —
Соседа сонного схватил и, щелкая,
Его съедал. Змей стряпчего младого пожирал!

Долина огласилась голкая
Воплем нечеловеческим уст жертвы.
Но челюсть, частая и колкая,

Медленно пожирала члены мертвы.
Соседей слабо убаюкал сон,
И некоторые из них пошли, где первый.

«Проснитесь! — я воскликнул.— Проснитесь! Горе! Гибнет он!» —
Но каждый не слыхал, храпел с сноровкой,
Дремотой унесен.

Тогда, доволен сказки остановкой,
Я выпрыгнул из поезда прочь,
Чуть не ослеплен еловою мутовкой.

Боец, я скрылся в куст, чтоб жить и мочь.
Товарищ моему последовал примеру.
Нас скрыла ель — при солнце ночь.

И мы, в деревья скрывшись, как в пещеру,
Были угасших страхов пепелище.
Мы уносили в правду веру.

А между тем рассудком нищи
Змеем пожирались вместо пищи.