Георгий Осипов

Под Синатру не валяют дурака, с ним взрослеют, совершенствуя высшую форму лицедейства — умение скрывать свои чувства под маской лирического героя. Как ни странно, к этому гению модно относиться скептически. И чем выше градус невежества и чванства, тем сильней недоверие.

 

 

 

 

 

 

 

 

    Синатру после пятидесяти трудно представить без аннотации с обратной стороны обложки диска, цель которой (с помощью юмора и ностальгии) убедить покупателя, что пластинка — удачная, песни на ней — хорошие, а Фрэнк — как всегда, в отличной форме. Постепенно от такой практики решили отказаться. На двух «провальных» (с коммерческой точки зрения) альбомах А Man Alone и Watertown сопроводительный текст отсутствует. Вся надежда на самостоятельность слушателя, достаточно зрелого, чтобы обходиться без дружеского увещевания профессиональных апологетов всего, что делает Фрэнк. А напрасно. Миниатюра, разъясняющая цель и достоинства новой работы артиста, нередко соперничала в блеске и точности с интерпретацией очередного цикла спетых им песен. Лучшие мастера в этом субжанре (в первую очередь Стэн Корнин) сумели взойти на уровень «парчовой» прозы Ивана Бунина.«Провальные» альбомы у Фрэнка Синатры? Для убеждённого (и убедительного) пассеиста и консервативного романтика провал почти всегда равноценен триумфу. Иногда количество проданных экземпляров уступает даже Velvet Underground!

       25 тысяч для всей Америки. Такая цифра заставляет задуматься о зловещей статистике не разочарованных, а усопших. Неужели вымерли люди, способные это оценить? И одиночество того, кого разлюбили, сменяется одиночеством отстающего от жизни старика.         «I don’t live today», — декламировал самый смелый (и талантливый) новатор поп-музыки Джими Хендрикс (как раз в период A Man Alonе и Watertown), чьи альбомы выходили на лейбле ретрограда Синатры Reprise. «Я не живу сегодняшним днём».

      В своём «восстании против современного мира» Фрэнк сделал впечатляюще радикальный шаг. В самый разгар увлечения молодёжи, с одной стороны, фольклором, с другой — сугубо танцевальной музыкой, он выпускает целый диск баллад начала века, исполненных в ритме… вальса. Отвергнув безотказные (в плане воздействия на душу) блюзовые клише, Синатра зовёт избранных в позавчерашний день, куда живому современнику путь заказан. Даже замена изначального названия Come Waltz With Me («Давайте повальсируем») на красноречивое All Alone не спасла альбом от коммерческого провала.  Эротический нордизм «арийского» вальса увёл из-под гипноза африканских ритмов ничтожное число народа. All Alone стал символом сопротивления обособленных личностей статистическим химерам массовой культуры. Голос Синатры укрепил их нравственный и эстетический иммунитет.  Как ни странно, к этому гению модно относиться скептически. И чем выше градус невежества и чванства, тем сильней недоверие. В наше время ложные специалисты могут спать спокойно, ибо поутру никто не станет опровергать их «мнения» и «сведения», кочующие из буклета в буклет. Чем очевидней отсталость, тем «хуже» Фрэнк. «По нему хорошо учить английский», — глумились сквозь зубы провинциальные снобы моей юности, не находя себя среди образов, рождаемых в мистических зеркалах голосом Фрэнка. «Даже у параноиков могут быть настоящие враги», — уверял наставник Лу Рида, поэт Делмор Шварц. Пожалуй, нет и не было у параноидальных сторонников прогресса и обновления в этом мире более действенного врага, чем Фрэнсис Альберт Синатра. Уже зрелым артистом, успев побывать на вершинах успеха и славы, Синатра познал вероломство толпы. Профаны повторяют что-то о «проблемах с голосом» в начале 50-х. Это, разумеется, вздор — голос и материал Фрэнка того времени звучат безупречно. Полосы убогого бесплодия длятся у целых сословий, племён и поколений гораздо дольше, чем у отдельного художника или мыслителя, и никто их этим не попрекает.

Поколение 70-х (моё поколение) воспитано далеко не на Синатре. Потому из него и выросли лопухи Teenage Wasteland. Помойная пустошь испорченного вкуса. Жуткий комфорт на курьих ножках, где столетняя Баба-Яга одной рукой подстригает ногти семидесятилетнему Иванушке-дурачку, а другой рукой держит маятник.

«Скрипки давят» — так звучит коллективная жалоба не желающих умнеть вандалов, чей инфантилизм с возрастом лишь усугубляется. «Синатра и струнные» — это, возможно, высочайшее сочетание безмолвия со звуком, иерогамическое нарушение тишины на грани двух миров. Формула, прописанная крупнейшими знатоками музыкальной алхимии. Напомним имена: Гордон Дженкинс, Феликс Златкин, Аксель Стордаль (Фрэнк называл его Gentle Svede — Благородный Швед), Дон Коста.

      Поколение 70-х в равной мере лишено чувства юмора и меланхолии. Это дегенераты, одинаково достойные пера Фолкнера и врачихи ВТЭК. Ни от кого другого мы не слышали столько глупостей в адрес артистов старой школы. При этом Фрэнка, несмотря на регулярные «разоблачения», никогда особо не запрещали. How Little We Know — песня с пикантным подтекстом, выходила ещё при Хрущёве. Не говоря уже о 60-х, когда небрежно-пародийная Strangers in the Night была принята за чистую монету. А за ней и Something Stupid, и Forget Domani, и панихидная The World We Knew, как шутили тогда свободные умы, «с пердячим фуззом». Фузз действительно звучит глумливо, почти как у Stooges два года спустя. Но и вещь сама по себе — классический китч. Медлячок для вожделеющих мещан, и ничего больше. Вероятно, Фрэнк компенсировал таким образом недостаток массовой популярности своих более элитарных опытов. Ведь он прежде всего самобытный интерпретатор песенной классики, а не попсовик-подёнщик. Фрэнк делает песню, а не наоборот. Однако и среди заезженных, даже постылых шлягеров, рассчитанных на многократную эксплуатацию, им созданы шедевры. Сентиментальная It Was A Very Good Year Ирвина Дрейка способна очаровать поклонников Леонарда Коэна, циничная That’s Life, «Зелёные яблочки» (сколько можно!), By The Time I Got To Phoenix (когда ты уже доскачешь!?) с дивным акустическим аккомпанементом Джеймса Бертона…

     Перфекционизм Синатры беспределен, как восторг человека (опять же), готового его оценить. Какие слёзы слышны, когда он поёт одиозные «Шербурские зонтики», какая неподдельная «пьяненькая печаль» видится нам в финале пафосно-опереточной You Gonna Hear From Me!.. На фестивале в Монтерее Хендрикс внезапно переходит на Strangers In The Night, и это смотрится как ироничный кивок (каким бы ни был градус безумия) ветеранам шоу-бизнеса, чей возрастной удел — «Белорусский вокзал», а не соперничество с лохматыми идолами эры Водолея.

       В репертуаре Синатры практически нет песен, написанных специально для него (первый исполнитель Strangers In The Night — молодой крунер Джек Джонс), основная часть материала принадлежит первой половине ХХ века. И это с современной точки зрения большой недостаток. А где же «своё»? Читателю наверняка хорошо знакомо чувство неловкости, возникающее, когда местная дама поёт джазовый стандарт. Женский стиль становится стилем именно дамским, угловато-жеманным. Стилистически верным ходом было бы не раскрывать рта после Пеги Ли и Нэнси Вильсон, а, наоборот, закрыть его навеки. Мужская романтика Синатры в неумелых руках также превращается в манерные жалобы «жёлтых ангелов», которым, собственно, грех на что-либо жаловаться.

       Там, где не воспринимается Фрэнк («скрипки давят»), за «Фрэнка» прохиляет и Джим Моррисон, чьей главной трагедией можно считать то, что он не дожил до «Кинотавра». Soft Parade — самый «синатровый» альбом The Doors. Неприятная взрослому человеку манерность липнет к статуарной меланхолии первоисточника, как плесень к подножию памятника, осквернённого в осеннем парке. Среди современных ему коллег наиболее высокой похвалы от Синатры удостоились италоамериканец Вик Дамон и англичанин Мэтт Монро, овладевший интонацией Фрэнка столь совершенно, что подчас в сходстве их голосов слышится нечто зловещее.

     Под Синатру не валяют дурака, с ним взрослеют, совершенствуя высшую форму лицедейства — умение скрывать свои чувства под маской лирического героя. Силуэт Фрэнка между уличным фонарём и фиолетовой рябью тротуара, за извилистым иероглифом сигаретного дыма его усталые глаза — вот она, новизна в уже отработанном, сформировавшемся стиле. Вот она, атмосфера одиноких баров. Проясняющее загадочный перевод слова «бар» в старых словарях — «буфет-американка».

     Синатра олицетворяет жизнеспособный неоклассицизм в эпоху однодневок, подключённых к кардиостимулятору. «Фильмы «новой волны» нагоняют тоску, наверное я тупой, ну да, бестолковый», — упивается Лу Рид ущербным оптимизмом инвалида в песенке Rock’n’roll Heart. Голос, говорят, сел — потому что пьёт и курит. «Жуткие аранжировки, и вообще, Синатра всё хуже и хуже», — судачат в каптёрках рядовые члены интернационала ничтожеств. Но истина, как мы уже знаем, на обратной стороне обложки. Там, где текст. Ну а вокал — это уже «устная Тора», о существовании которой знают строго посвящённые, чья численность и опасность колеблется в зависимости от воображения и неустойчивой психики.

    «Кажется, я проглотил рюмку», — шутит Синатра, прокашливаясь в студийный микрофон. На сеанс звукозаписи он является в блейзере с лихой надписью «American Drinkin’ Team» («Сборная алкоголиков США»). Дирижёр Билли Мэй, с которым певец записал свои лучшие свинговые альбомы, долгие годы работал под девизом «Пить только на рабочем месте!». Буфет-американка — это переговорный пункт с миром несбывшегося, где ждут своего вызова в кабину «только те, кому одиноко» (Only The Lonely). В заведениях такого сорта не принято говорить о пустяках. Если в прошлом и были ошибки, то грандиозные. Если в будущем и есть какие-то дела, то это великие дела. «Без четверти три — в баре никого, кроме нас с тобой, Джо. Доставай стаканы, мне есть что тебе рассказать…» — и нарастающий гул небытия, островок измученной души, ускользающий в космический озноб одиночества. Пьеса One For My Baby закрывает и тему, и концептуальный альбом Only The Lonely, для которого Фрэнк и Нельсон Риддл отобрали (не считая специально написанной заглавной пьесы) десять самых банальных мелодий, с детства знакомых рядовому американцу, предельно их замедлив и затемнив, словно силуэты портовых верфей и кранов в лиловом холоде мерцаний… Ничего более скорбного и пронзительного великий певец с великим аранжировщиком не создадут. Как, впрочем, и кто-либо ещё, кроме них. В 1958-м рок-н-ролльном, заметим, году.

     Правомерно ли утверждать, что в лице Синатры мы видим пример того, как разгорается творческий рассвет в период угасания жизненных сил? Его великий соплеменник Гвидо Кавальканти ещё в эпоху Данте утверждал, что «лучшие стихи пишутся после тридцати». С другой стороны, Тютчев имел мужество видеть, что «старческой любви позорней сварливый старческий задор». Старый идиот — молодящийся умник. Старый денди… впрочем, не бывает молодых денди. Дендизм и молодость несовместимы. Фрэнк, Шарль Азнавур, Сонни Бой Уильямсон — в потугах вообразить их юнцами есть нечто скабрёзное.

     Свой полувековой юбилей перец отметил очередным концептуальным альбомом «Мои сентябрьские года» (September of My Ears). Надёжный и опытный Гордон Дженкинс с помощью проверенной магии струнных воссоздал атмосферу осени — последнего времени года, когда «душе ещё страшней следить, как умирают в ней все лучшие воспоминания». Синатра поёт о старости, почти воспевая сам процесс старения, без содрогания. Казалось, он готов был петь на эти темы лет с девяти. Разве он был молод и неопытен, когда с почти физической болью произносил «I'm a fool to want you»?

    Отогнать от себя призрак Синатры тщетно пыталось не одно поколение «бунтарей». Теперь ветеранчики этого «бунта» требуют льгот, орденов и компенсаций, тыча в объектив культи и костыли. Только увечья и дефекты эти у них врождённые, а не добытые в боях с выходцами с того света. В результате они лишь глубже загоняют себя в бомжатник, максимально отдалённый от Вкуса и Стиля с большой довоенной буквы.

     Феномен Синатры возник в Америке Линдберга и Форда, Дэшила Хэммета и Уильяма Фолкнера, Джорджа Гершвина и Ирвина Берлина — богатырей, способных не только на изящный педоватый замах, но и сильный удар (the Hit), достойный оставить след в истории. Отсутствие Синатры там, где он должен быть, создаёт паническую пустоту, обвеваемую трепетными бризами скорбящих скрипок. «Я там, где чувство», — говорил Генри Джеймс, оправдывая своё присутствие на деревенских похоронах. Бэлу Лугоши хоронить было не на что, и Фрэнк Синатра оплатил вечный покой экранного Дракулы. Несмотря на то что имя одиночкам — легион, они никогда не станут коллективом, не создадут профсоюз, барахтаясь в невесомости своего одиночества. Праздные астероиды галактики Синатры, нарезающие круги в ритме чувственного вальса вокруг своего сумеречного осеннего светила.

     Осенним может быть либо возрастной склад ума, либо грусть, не отягчённая конкретной причиной. В сентябре приходит первая и последняя любовь. В сентябре — тысяча дней, уверяют нас поэты. А в голосе Фрэнка — тысяча таких сентябрей.

 Частный Корреспондент