Без названия



я научаюсь жить в безвоздушном мире, я открываюсь каждому, кто попросит я перемыла все что нашлось в квартире, и не разбила. хотя подмывало бросить ©

Ксения Крючкова "Некто"



Некто ломает надвое фонари
Хочет проверить есть ли у них сердца
Бездны алмазные валятся изнутри
Не прекращая мерцать на лету мерцать
Дочь стеклодува стучится в воздушный склеп
Плачет горит человекообразный торф
Кто открывает глаза но не видит, слеп
Кто закрывает глаза и не видит, мёртв
Дочь дровосека стучится в подземный храм
"Кто ты давший мне имя давший мне ось"
"Я нечто вроде окна без стекла и рам
Не замечаешь пока не пройдёшь насквозь"

(с)

Еще Аля Кудряшева



Вот допустим, ему шесть, ему подарили новенький самокат.
Практически взрослый мальчик, талантлив и языкат.
Он носится по универмагу, не разворачивая подарочной бумаги, и всех вокруг задевает своим крылом.Пока какая-то тетя с мешками по пять кило не возьмет его за плечи, не повернет лицом, и не скажет надрывным голосом с хрипотцой : "Дружок, не путайся под ногами, а то ведь в ушах звенит." Он опускает голову,царапает "извини" и выходит. Его никогда еще не ругали.

Потом он растет, умнеет, изучает устройства чайников и утюгов. Волосы у него темнеют, он ездит в свой Петергоф, он рослый не по годам, и мать за него горда и у первого из одноклассников у него пробивается борода. То есть он чувствует, что он не из "низких тех", в восемнадцать поступает в элитнейший Политех и учится лучше всех. Но однажды он приезжает к родителям и застает новорожденную сестренку и сестренкину няню. Она говорит: "Тихо, девочка спит." Он встряхивает нечесанной головой и уходит и тяжко сопит, он бродит по городу, луна над ним - огромный теплый софит. Его еще ниоткуда не выгоняли.

В двадцать пять он читает лекции, как большой, его любят везде, куда бы он ни пошел, его дергают, лохматят и теребят, на е-мэйле по сотне писем "люблю тебя", но его шаблон - стандартное черта-с два, и вообще надоела, кричит, эта ваша Москва, уеду туда где тепло, и рыжее карри. И когда ему пишут про мучения Оль и Кать, он смеется, и сообщает: "мне, мол, не привыкать".Он вообще гордится тем, что не привыкает.

И, допустим, в тридцать он посылает всё на, открывает рамы и прыгает из окна - ну,потому что девушка не дала или бабушка умерла или просто хочет, чтобы про него написали "Такие дела", или просто опять показалось, что он крылат - вот он прыгает себе, попадает в ад, и оказывается в такой невероятно яркой рыже-сиреневой гамме. Всё вокруг горят, страдают и говорят, но какой-то черт ворчит: "Погоди еще." и говорит: "Чувак, не путайся под ногами." И пинает коленкой его под зад.

Он взлетает вверх, выходит, за грань, за кадр.
Опирается о булыжник, устраивается на нем уютно, будто бы на диванчике.
Потом поднимает голову.
Над головой закат.
И он почему-то плачет, и тычется носом в пыльные одуванчики.

Аля Кудряшева



Такие слишком медовые эти луны, такие звезды - острые каблуки,
меня трясет от каждого поцелуя, как будто губы - голые проводки,
а мне бы попивать свой чаек духмяный, молиться молча каждому вечерку,
меня крутили, жили, в ладонях мяли и вот случайно выдернули чеку,

за это даже в школе бы физкультурник на год освободил от своей физры,
меня жует в объятьях температурных, высинивает, выкручивает навзрыд,
гудит волна, захлестывает за борт, а в глазах тоска, внутри непрерывный стон,
но мне нельзя апрель - у меня работа и курсовик пятнадцатого на стол.

Играю свои безвыигрышные матчи, диктую свой отточенный эпилог,
чтоб из Москвы приехал прекрасный мальчик, и ткнулся носом в мой обоженный лоб.
А дома запах дыма и вкус ванили, а дом-то мал и грязен, как я сама,
а мне не написали, не позвонили, не приоткрыли тайные закрома.

Таскаюсь по проспектам - как будто голой, да вот любой бери меня не хочу
- и город цепко держит клешней за горло, того гляди задушит через чуть-чуть,
приду под вечер, пью, залезаю в ванну, как тысячи таких же,как я девиц,
а что у вас немедленно убивало, здесь даже не хватает на удивить.

И это не любовь - а еще покруче, всё то, что бьет наотмашь, издалека.
Такие слишком синие эти тучи, такие слишком белые облака.
Ребята, мой плацдарм до травинки выжжен, разрытые траншеи на полдуши.
Ребята, как же я вас всех ненавижу, всех тех, кто знает, как меня рассмешить.

Вы до конца на мне затянули пояс, растерли закостенелое докрасна,
а после - всё, свободна, билет на поезд и поезжай в свойПитер. А в нем весна.
Но мне в большом пакете, сухпай на вынос отдали, нынче кажется, всё на свете,
мне б успокоить это, что появилось хоть выносить, оставить в себе до смерти.

Да вы богатыри - ведь пробить непросто махину эту -
а по последней версии сто шестьдесят четыре живого роста, полцентнера почти неживого веса.
Да я вернусь,когда-нибудь, да наверно, опять вот так, минуточкой, впопыхах,
но у тебя очки и немножко нервно и волосы - специально, чтоб их вдыхать.
И как я научилась при вас смущаться и хохотать до привкуса на губах,
как вы так умудряетесь помещаться в моей башке, не большей чем гигабайт?

В моих руках, продымленных узких джинсах, в моих глазах, впрожилочках на висках,
как удалось так плотно расположиться, и ни намиг на волю не отпускать?
А жизнь совсем иначе стучит и учит - не сметь считать, что где-нибудь ждут-грустят.
Как вы смогли настолько меня прищучить, что я во сне проспыаюсь у вас в гостях?

Ведь я теперь не смогу уже по-другому, закуталась в блестящее волокно.
Такие слишком длинные перегоны, такой свистящий ветер через окно.

Уйдите и отдайте мое хмельное, земное одиночество, мой фетиш.
А может быть я просто немножко ною, чтобы проверить, всё ли ты мне простишь.

Елена Никитаева "Любовь есть"



Он бредёт по камням, проходит по тоненьким улочкам. На небритых щеках – пот, а, может, слеза. Он находит её, говорит: детка, ты – умничка, всюду, где бы я ни был, мне снятся твои глаза. Я дотла искушён, на кончиках пальцев чувствую, как дрожишь изнутри, как любишь, как вся моя. Но не бог я Иисус, чтоб видеть в любви искусство, и... слишком сильно устал в жестоких мирских боях.

Я устал и повис в межзвёздной условной Припяти. Босс мой – Князь Сего Мира, а я – ничтожный слуга. Не люби меня, детка, не потакай прихоти. Я – твой враг. Прикати пушку, убей врага. Я терял и теряю, заполнив всё небо копотью. Я ничтожен, повержен, и, видишь, почти что мёртв. Одержим – то желанием бурной победы, то похотью. Мой Господь не такой, как твой. Я не вижу снов.

Молча смотрит она прямо в душу его и видит всё, то, что не угадать никому-никогда-нигде. Вытирает и пот, и слезу, и пишет кириллицей все молитвы свои, настоянные на воде: я не ворон, не ворог, не ветер, я – жизнь несущая, кровь и силу свою отолью в восковой рассвет, лишь бы только тебе возродиться в промозглой гуще, я – отпущу все печали, развею порошу бед.

И, в ладошки собрав силы его искорки, возложила огонь, разгоревшийся до небес: буду вечно любить я тебя, до последнего мига, и... станет Дьяволом Бог – и обратно. Любовь есть.

(с)

Вера Полозкова-Простая история



Хвалю тебя, говорит, родная, за быстрый ум и веселый нрав.
За то, что ни разу не помянула, где был неправ.
За то, что все люди груз, а ты антиграв.
Что Бог живет в тебе, и пускай пребывает здрав.

Хвалю, говорит, что не прибегаешь к бабьему шантажу,
За то, что поддержишь все, что ни предложу,
Что вся словно по заказу, по чертежу,
И даже сейчас не ревешь белугой, что ухожу.

К такой, знаешь, тете, всё лохмы белые по плечам.
К ее, стало быть, пельменям да куличам.
Ворчит, ага, придирается к мелочам,
Ну хоть не кропает стишки дурацкие по ночам.

Я, говорит, устал до тебя расти из последних жил.
Ты чемодан с деньгами – и страшно рад, и не заслужил.
Вроде твое, а все хочешь зарыть, закутать, запрятать в мох.
Такое бывает счастье, что знай ищи, где же тут подвох.

А то ведь ушла бы первой, а я б не выдержал, если так.
Уж лучше ты будешь светлый образ, а я мудак.
Таких же ведь нету, твой механизм мне непостижим.
А пока, говорит, еще по одной покурим
И так тихонечко полежим.


21-22 июля 2007 года.

Вера Полозкова-Стихи



С ним ужасно легко хохочется, говорится, пьется, дразнится; в нем мужчина не обретен еще;
она смотрит ему в ресницы – почти тигрица, обнимающая детеныша.

Он красивый, смешной, глаза у него фисташковые; замолкает всегда внезапно, всегда лирически;
его хочется так, что даже слегка подташнивает; в пальцах колкое электричество.

Он немножко нездешний; взор у него сапфировый, как у Уайльда в той сказке; высокопарна речь его;
его тянет снимать на пленку, фотографировать – ну, бессмертить, увековечивать.

Он ничейный и всехний – эти зубами лязгают, те на шее висят, не сдерживая рыдания.
Она жжет в себе эту детскую, эту блядскую жажду полного обладания, и ревнует – безосновательно, но отчаянно.
Даже больше, осознавая свое бесправие.
Они вместе идут; окраина; одичание; тишина, жаркий летний полдень, ворчанье гравия.

Ей бы только идти с ним, слушать, как он грассирует, наблюдать за ним, «вот я спрячусь – ты не найдешь меня»;
она старше его и тоже почти красивая. Только безнадежная.

Она что-то ему читает, чуть-чуть манерничая; солнце мажет сгущенкой бликов два их овала.
Она всхлипывает – прости, что-то перенервничала. Перестиховала.

Я ждала тебя, говорит, я знала же, как ты выглядишь, как смеешься, как прядь отбрасываешь со лба;
у меня до тебя все что ни любовь – то выкидыш, я уж думала – все, не выношу, несудьба.
Зачинаю – а через месяц проснусь и вою – изнутри хлещет будто черный горячий йод.
А вот тут, гляди, - родилось живое. Щурится. Улыбается. Узнает.

Он кивает; ему и грустно, и изнуряюще; трется носом в ее плечо, обнимает, ластится.
Он не любит ее, наверное, с января еще – но томим виноватой нежностью старшеклассника.

Она скоро исчезнет; оба сошлись на данности тупика; «я тебе случайная и чужая».
Он проводит ее, поможет ей чемодан нести; она стиснет его в объятиях, уезжая.

И какая-то проводница или уборщица, посмотрев, как она застыла женою Лота
– остановится, тихо хмыкнет, устало сморщится – и до вечера будет маяться отчего-то.

Вера Полозкова-Стихи



Ну вот так и сиди, из пальца тоску высасывая,
чтоб оправдывать лень, апатией зарастать.
И такая клокочет непримиримость классовая
между тем, кто ты есть и тем, кем могла бы стать.
Ну сиди так, сквозь зубы зло матерясь да всхлипывая,
словно глина, что не нашла себе гончара,
чтоб крутилась в башке цветная нарезка клиповая,
как чудесно все было в жизни еще вчера.
Приключилась опять подстава, любовь внеплановая,
тектонический сдвиг по фазе – ну глупо ведь:
эта жизнь по тебе катается, переламывая,
а ты только и можешь дергаться и реветь.

Вера-Вера, ты не такая уж и особенная,
это тоже отмазка, чтоб не пахать как все;
а война внутри происходит междоусобная,
потому что висишь на чертовом колесе,
и повсюду такое поле лежит оранжевое,
и дорог сотня тысяч, и золотая рожь,
и зрелище это так тебя завораживает,
что не слезешь никак, не выберешь, не допрёшь;
тот кусок тебе мал и этот вот не хорош.

Да, ты девочка с интеллектом да с горизонтом,
с атласной лентой, с косой резьбой;
и такой у тебя под сердцем любовный склеп там, весь гарнизон там,
и все так счастливы не с тобой;
потому что ты, Вера, жерло, ты, Вера, пекло,
и все бегут от тебя с ожогами в пол-лица;
ты читаешь по пальцам смугло, ресницам бегло,
но не видишь, где в этот раз подложить сенца.

Выдыхай, Вера, хватит плакать, кося на зрителя,
это дешево; встань, умойся, заправь кровать.
Все ответы на все вопросы лежат внутри тебя,
наберись же отваги взять и пооткрывать.
Бог не требует от тебя становленья быстрого,
но пугается, когда видит через стекло –
что ты навзничь лежишь полгода и, как от выстрела,
под затылком пятно волос с тебя натекло.

Ты же славно соображаешь, ты вихрь, ты гонщица,
только нужен внутри контакт проводков нехитрых.
Просто помни, что вот когда этот мир закончится –
твое имя смешное тоже должно быть в титрах.

Вера Полозкова



"Что еще тебе рассказать? Надо жить у моря, мама, надо делать, что нравится, и по возможности ничего не усложнять; это ведь только вопрос выбора, мама: месяцами пожирать себя за то, что не сделано, упущено и потрачено впустую – или решить, что оставшейся жизни как раз хватит на то, чтобы все успеть, и приняться за дело; век пилить ближнего своего за то, какое он тупое неповоротливое ничтожество – или начать хвалить за маленькие достиженьица и победки, чтобы он расцвел и почувствовал собственную нужность – раз ты все равно с ним, и любишь его, зачем портить кровь ему и себе? Говорить «конечно, ты же бросишь меня», и воскликнуть торжествующе «так я и знала!», когда бросит, - или не думать об этом совсем, радоваться факту существования вместе, делать вместе глупости и открытия и не проедать в любимом человеке дыру по поводу того, что случится или не случится? Всегда говорить «я не смогу», «глупо даже начинать» - или один раз наплевать на все и попробовать? И даже если не получится – изобрести другой способ и попробовать снова? Считать любого, кто нравится тебе, заведомо мудаком и садистом, складывать руки на груди, язвить, ухмыляться, говорить «переубеди меня» - или один раз сдаться и сказать «слушай, я в ужасе оттого, сколько власти ты имеешь надо мной, ты потрясающий, мне очень страшно, давай поговорим»? Быть всегда уперто-правым, как говорит Алена, и всем в два хода давать понять, кто тут босс – и остаться в итоге в одиночестве, в обнимку со своей идиотской правотой – или один раз проглотить спесь, прийти мириться первым, сказать «я готов тебя выслушать, объясни мне, что происходит»? Раз уж ты все равно думаешь об этом днями напролет? Быть гордым и обойденным судьбой, Никто-Меня-Не-Любит-2009 – или глубоко вдохнуть и попросить о помощи, когда нужна, - и получить помощь, что самое невероятное? Ненавидеть годами за то, как несправедливо обошлись с тобой – или, раз это так тебя мучает, один раз позвонить и спросить самым спокойным из голосов «слушай, я не могу понять, почему»? Двадцать лет убиваться по ушедшей любви – или собрать волю в кулак, позволить себе заново доверяться, открываться, завязать отношения и быть счастливым? Во втором гораздо больше доблести, на мой взгляд, чем в первом, для первого вообще не требуется никаких душевных усилий. Прочитать про себя мерзость и расстроиться на неделю – или пожать плечами и подумать, как тебе искренне жаль написавшего? Страдать и считать, что мир это дрянная шутка Архитектора Матрицы, тыкать в свои шрамы как в ордена, грустно иронизировать насчет безнадежности своего положения – или начать признаваться себе в том, что вкусное – вкусно, теплое – согревает, красивое – заставляет глаз ликовать, хорошие – улыбаются, щедрые – готовы делиться, а не все это вместе издевка небесная, еще один способ тебя унизить? Господи, это так просто, мама, от этого такое хмельное ощущение всемогущества – не понимаю, почему это не всем так очевидно, как мне; все на свете просто вопрос выбора, не более того; не существует никаких заданностей, предопределенностей, недостижимых вершин; ты сам себе гвоздь в сапоге и дурная примета; это ты выбрал быть жалким, никчемным и одиноким – или счастливым и нужным, никто за тебя не решил, никто не способен за тебя решить, если ты против. Если тебе удобнее думать так, чтобы ничего не предпринимать – живи как жил, только не смей жаловаться на обстоятельства – в мире, где люди покоряют Эвересты, записывают мультиплатиновые диски и берут осадой самых неприступных красавиц, будучи безвестными очкастыми клерками – у тебя нет права говорить, будто что-то даже в теории невозможно. Да, для этого нужно иметь волю – нужно всего-то выбрать и быть верным своему выбору до конца; только-то. Вселенная гибкий и чуткий материал, из нее можно слепить хоть Пьяцца Маттеи, хоть район Солнцево – ты единственный, кто должен выбрать, что лепить. Я считала, что это с любыми материальными вещами работает, только не с людьми; хочешь денег – будут, славы – обрушится, путешествий – только назначь маршрут; но события последних недель доказывают, мама, что с людьми такая же история, будь они трижды холодными скалами, колючими звездами – просто перестань считать их колючими звездами и один раз поговори, как с самим собой, живым, теплым и перепуганным – вот удивишься, как все изменится.

Преобразится, мама."

Вера Полозкова,стихи

Надо было поостеречься.
Надо было предвидеть сбой.
Просто Отче хотел развлечься
И проверить меня тобой.
Я ждала от Него подвоха –
Он решил не терять ни дня.
Что же, бинго. Мне правда плохо.
Он опять обыграл меня.
От тебя так тепло и тесно…
Так усмешка твоя горька…
Бог играет всегда нечестно.
Бог играет наверняка.
Он блефует. Он не смеется.
Он продумывает ходы.
Вот поэтому медью солнце
Заливает твои следы,
Вот поэтому взгляд твой жаден
И дыхание – как прибой.
Ты же знаешь, Он беспощаден.
Он расплавит меня тобой.
Он разъест меня черной сажей
Злых волос твоих, злых ресниц.
Он, наверно, заставит даже
Умолять Его, падать ниц –
И распнет ведь. Не на Голгофе.
Ты – быстрее меня убьешь.
Я зайду к тебе выпить кофе.
И умру
У твоих
Подошв.

(с) Вера Полозкова



Бернард пишет Эстер: "У меня есть семья и дом.
Я веду, и я сроду не был никем ведом.
По утрам я гуляю с Джесс, по ночам я пью ром со льдом.
Но когда я вижу тебя – я даже дышу с трудом".

Бернард пишет Эстер: "У меня возле дома пруд,
Дети ходят туда купаться, но чаще врут,
Что купаться; я видел всё - Сингапур, Бейрут,
От исландских фьордов до сомалийских руд,
Но умру, если у меня тебя отберут".

Бернард пишет: "Доход, финансы и аудит,
Джип с водителем, из колонок поёт Эдит,
Скидка тридцать процентов в любимом баре,
Но наливают всегда в кредит,
А ты смотришь – и словно Бог мне в глаза глядит".

Бернард пишет: "Мне сорок восемь, как прочим светским плешивым львам,
Я вспоминаю, кто я, по визе, паспорту и правам,
Ядерный могильник, водой затопленный котлован,
Подчинённых, как кегли, считаю по головам –
Но вот если слова – это тоже деньги,
То ты мне не по словам".

"Моя девочка, ты красивая, как баньши.
Ты пришла мне сказать: умрёшь, но пока дыши,
Только не пиши мне, Эстер, пожалуйста, не пиши.
Никакой души ведь не хватит,
Усталой моей души".