все это очень грустно
............................
сердце распахнуто настежь
выстрели
я усну
©

а завтра я уезжаю в Москву
насовсем

нифиганелюбовь

вот так и начинают любовь - одним движеньем глаз.
люби меня, как будто бы я последняя, кто здесь есть.
твоя. и можешь меня... доесть.
© Вольта

…и пишу я из города Че – показания местной карты
потихоньку мне врут. бесконечность идет по линии
и от края до края коричневой школьной парты
забивает в меня тебя острыми черными клиньями.

мне всегда это странно и почему-то всегда удивительно
улыбаться на улице – за чудовищным неимением,
конечно, тебя. «опоздавшее бродит прозрение».
я хочу для тебя быть не просто, а относительным
местоимением.

…и звоню я из марта (по местному времени) – здорово!
снег штурмует дом сверху, с середки и снизу. ров
наполняется талыми строчками, жидким оловом.
я делюсь на кривые помехи твоих телевизоров.

would you go to bed with me?

у меня что-то с головой не в порядке
она болит
и представляешься все время ТЫ - на другой половине кровати
это страшно

вонзила мне в сердце, как в куклу вуду иглу
малышка Лу

 у меня образуются дыры в любимом свитере.

у него пятьдесят комментариев к посту в twitter’е.

надо писать, а в голове только усталость
ну ничего, вроде немного осталось

Костя, это было похоже на самое грустное в мире счастье, и оно так скользило по нам – ладошкою по лицу. Когда я целовала тебя, я не видела ни впереди сидящих, ни их панам; я не знала, что это уже запчасти и что «мы» неизменно подкатывается к концу.
Костя, я сделаю все, что вообще только может быть в нашей власти, я уеду, и ты никогда не забудешь, как пахла моя щека.
                            Костя, от тебя мне осталась буковка на запястье.
                                                     Крошечно-странная буква К(а).

На самом деле, если бы я была той самой Ирэн Адлер, я бы тебя, конечно, убила.
Очень красиво, изящно убила.

На мне непременно было бы длинное красное платье, маленькая шляпка с прозрачной вуалью, украшенная полудрагоценными камнями, а в руках я бы держала красные тюльпаны. А ты шел бы передо мной по узкой улице, этакой типичной европейской улице, где кишат люди и может проехать только велосипед. У тебя в зубах была бы твоя любимая трубка, ты курил бы и думал, думал о том, что я знаю все твои методы, вижу тебя насквозь и, наверное, иду где-то рядом. Но когда ты обернулся, ты бы ничего, совсем ничего и никого не увидел, не удивился бы и спокойно пошел дальше.
А в это время я бы задыхалась в приторных уличных запахах французских булок, домашнего вина и прелого сена, чувствовала, как в моем чулке что-то колется (это был бы миниатюрный, «женский» кинжал с тончайшим лезвием ручной работы, привезенный из далекой Африки). Я бы скользила между людьми как змея, давя в себе крики, прикрывая их под личиной неприступной красоты, и улыбалась бы так, словно жду необычайного чуда.

Потом ты бы зашел в одну из красивых скрипучих железных дверей, такую же типичную, европейскую, как и улица, а я - за тобой. Ты бы почувствовал меня и остался в коридоре.

И вот ты бы стоял, ждал, ждал, ждал, а я стояла бы напротив, и мы смотрели бы друг на друга долгим понимающим взглядом, около десяти или пятнадцати минут. Лезвие все так же кололось бы у меня в чулке, но я не обращала на него внимания; и, в конце концов, я бы обняла тебя, так сильно и нежно, обязательно со спины, обхватила бы тебя всего, соединила свои руки кольцом и не стала бы убивать.

…Но я не Ирэн Адлер, да и ты тоже не Шерлок Холмс.

 

Они все равно уйдут, даже если ты обрушишься на пол и будешь рыдать, хватая их за полы пальто. Сядут на корточки, погладят по затылку, а потом все равно уйдут. И ты опять останешься одна и будешь строить свои игрушечные вавилоны, прокладывать железные дороги и рыть каналы - ты прекрасно знаешь, что все всегда могла и без них, и именно это, кажется, и губит тебя.

Они уйдут, и никогда не узнают, что каждый раз, когда они кладут трубку, ты продолжаешь разговаривать с ними - убеждать, спорить, шутить, мучительно подбирать слова. Что каждый раз когда они исчезают в метро, бликуя стеклянной дверью на прощанье, ты уносишь с собой в кармане тепло их ладони - и быстро бежишь, чтобы донести, не растерять. И не говоришь ни с кем, чтобы продлить вкус поцелуя на губах - если тебя удостоили поцелуем. Если не удостоили - унести бы в волосах хотя бы запах. Звук голоса. Снежинку, уснувшую на ресницах. Больше и не нужно ничего.

Они все равно уйдут.

А ты будешь мечтать поставить счетчик себе в голову - чтобы считать, сколько раз за день ты вспоминаешь о них, приходя в ужас от мысли, что уж никак не меньше тысячи. И плакать перестанешь - а от имени все равно будешь вздрагивать. И еще долго первым, рефлекторным импульсом при прочтении/просмотре чего-нибудь стоящего, будет: “Надо ему показать.”

Они уйдут.

 

с наступающим)

а давай перейдем - на мы?

я предлагаю тебе апельсиновый сок и хамон за обедом
сможем махнуть на недельку с тобою в Толедо?
слушать воркующих с птицами кончики алых крыш
может, возьмем на сегодня билеты Москва-Париж?
петь в телефонную трубку в отеле, в беленой прихожей
сможем с тобой в Португалию – завтра и после – тоже?
нет, я не спорю, Милан для меня и тебя не совсем идеален
может, тогда мы поедем туда, где живет Вуди Аллен?

Осло?
Ливан?
Македония?
Рим?
пестрящий Перу?

в пододеяльнике с ромом в руке на холодном ветру

с яхты руками вылавливать в море солнечных бликов смесь
ладно, давай для начала останемся рядом – хотя бы здесь

вы мне не дороже бутылок из-под
бренди, красного полусухого, текилы.
вы бредите мною где-то три раза в год
от силы.
вы мне не дороже осенне-хандрозного ОРВИ
с простывшей кровью по теплым жилам.
вы мне не дороже моей светоносной любви,
мой милый.

p.s.: познакомлюсь. с кем-нибудь.

после тебя во мне не останется ничего
после тебя мне одежда мала и у свитера ворот узок
после тебя из золоторыбы опять становлюсь медузой
после тебя во мне не останется ничего