Владислав Шпильман, 1999

Благодаря фильму Романа Поланского «Пианист» история польского музыканта Владислава Шпильмана (1911-2000) широко известна: избежав отправки в концлагерь, он прятался и спасся в разрушенной Варшаве благодаря немецкому офицеру Вильхельму Хозенфельду. Какой видели войну один и другой? Мог ли Шпильман после ее окончания помочь Хозенфельду?

Владислав Шпильман, выпускник Варшавской консерватории и Берлинской музыкальной академии, был известным музыкантом в довоенной Польше. Он работал на радио, сочинял симфоническую музыку и популярные шлягеры, много гастролировал. Война изменила все. Как еврей, Шпильман должен был погибнуть в гетто, но выжил благодаря счастливому стечению обстоятельств и помощи нескольких людей. Один из них — нацистский офицер Вильхельм Хозенфельд.

Владислав Шпильман, 1934.

Сразу после войны Шпильман написал книгу воспоминаний «Гибель города». Первое издание, урезанное цензурой, вышло в 1946 году. В 1990-е книга была существенно дополнена и переиздана под новым названием — «Пианист». Она была переведена на несколько языков и получила мировое признание, а в 2002 году вышел одноименный фильм Романа Поланского, завоевавший множество наград.

Публикуем отрывки из книги Шпильмана, а также фрагменты дневника Вильхельма Хозенфельда и рассказ немецкого диссидента и музыканта Вольфа Бирмана о послевоенной судьбе офицера.
Владислав Шпильман. Фрагменты из книги «Пианист»
1942

Утром 2 августа вышел приказ, чтобы евреи, оставшиеся в малом гетто, покинули его до шести часов вечера. <...> Через несколько дней, примерно 5 августа, мне удалось ненадолго вырваться с работы. Проходя по Гусиной улице, Улица Генься (Gęsia) — несуществующая сейчас улица в варшавском районе Муранув, на месте которой сейчас находятся улицы Налевки и Мордехая Анелевича. я случайно стал свидетелем исхода Януша Корчака и его сирот из гетто.

На то утро, согласно приказу, было назначено освобождение здания еврейского детдома, которым заведовал Корчак. Вывезти должны были только детей, Корчаку предлагали спастись, и лишь с трудом он сумел упросить немцев, чтоб ему позволили отправиться вместе с детьми. Он был вместе с ними долгие годы — и теперь, на последнем пути, не хотел оставлять их одних. Он хотел, чтобы эта дорога далась им легче. И сказал сиротам, что им есть чему радоваться: они едут в деревню. Наконец-то они сменят опостылевшие душные стены на луга, заросшие цветами, на ручьи, в которых можно плескаться, на леса, где так много грибов и ягод. Корчак велел им одеться по-праздничному, и вот они, нарядные, в приподнятом настроении построились парами на дворе.

Януш Корчак с воспитанниками, середина 1930-х.

Маленькую колонну вел эсэсовец, который, как всякий немец, любил детей, особенно тех, которых ему вскоре предстояло отправить на тот свет. Ему чрезвычайно понравился двенадцатилетний мальчик-скрипач, который нес свой инструмент под мышкой. Этому мальчику он приказал идти впереди шествия и играть на скрипке.

Когда я встретил их на Гусиной, дети шли и хором пели, их лица сияли, маленький музыкант наигрывал, а Корчак нес на руках двоих самых маленьких, которые тоже улыбались, и рассказывал им что-то забавное.

Наверняка даже в газовой камере, когда газ уже душил детей за горло, а радость и надежда в их сердцах сменились страхом, Старый Доктор из последних сил шептал им: «Ничего, дети! Это ничего...», чтоб уберечь своих маленьких подопечных от страха перед уходом из жизни в смерть.

16 августа 1942 года пришел и наш черед. <...> Из гетто должны были отправить всю семью Шпильмана: его самого, мать, отца, двух сестер и брата.

Мы двинулись к поезду. Чего нам ждать? Чем скорей окажемся внутри, тем лучше. За несколько шагов до вагонов выстроились шеренги полицейских, образовав широкий коридор для толпы, единственным выходом из которого были открытые двери обработанных хлоркой вагонов. <...>

Мы прошли уже, наверно, полсостава, когда я вдруг услышал чей-то голос:

— Смотри! Смотри! Шпильман!

Чья-то рука схватила меня за шиворот, и я был вышвырнут за полицейский кордон.

Кто посмел со мной так обойтись? Я не хотел отрываться от своих. Я хотел быть вместе с ними!

Евреи проходят через заграждения из колючей проволоки в гетто.

Теперь я видел перед собой только сомкнутый ряд полицейских спин. Я бросился на эту стену, но она не поддалась. <...> Я орал как одержимый, обезумев от страха, что именно теперь, в самый ответственный момент, я не попаду к ним и мы разлучимся навсегда.

Один из полицейских, разозлившись, обернулся ко мне:

— Вы что вытворяете? Лучше спасайтесь!

Спасайтесь? От чего? В ту же секунду я понял, что ожидало людей, загнанных в вагоны.

<...> Я посмотрел на поезд: двери уже были заперты, состав медленно и тяжело набирал скорость.

Я отвернулся и, громко рыдая, зашагал по опустевшей улице, а вдогонку мне доносился затихающий крик людей, запертых в вагоны; он звучал как писк набившихся в клетки птиц, почуявших смертельную опасность. <...>
1943

Ателье, где я очутился и где мне суждено было провести некоторое время, оказалось довольно большим помещением — это было нечто вроде зала с застекленным потолком. С двух сторон были маленькие спальни, отделенные дверьми. [Анджей и Янина] Богуцкие приготовили для меня раскладушку. После казарменных нар, на которых я спал прежде, раскладушка показалась роскошным ложем. Я был счастлив уже тем, что не вижу немцев, не слышу их воплей и не приходится опасаться, что в любую минуту меня может избить, а то и убить какой-нибудь эсэсовец. В те дни я старался не думать о том, что меня ждет, пока не кончится война, и вообще доживу ли я до ее конца. Придало сил известие, которое принесла Богуцкая, — о том, что советские войска отбили Харьков. Но что со мной будет? Надо было отдавать себе отчет, что долго отсиживаться в ателье не удастся. [Петр] Перковский должен был в ближайшие дни найти жильца, хотя бы из-за того, что немцы намеревались проводить перепись населения: полиция будет обыскивать квартиры и проверять, имеют ли жильцы надлежащую прописку и разрешено ли им проживание. Почти ежедневно являлись кандидаты в квартиранты, чтобы осмотреть помещение. Тогда мне приходилось ретироваться в одну из спаленок и запираться на ключ.

Через две недели Богуцкий сумел договориться с бывшим музыкальным редактором Польского радио [Эдмундом] Рудницким — моим начальником в межвоенные годы; как-то вечером он появился в обществе инженера Гембчинского. Предстояло перебраться во флигель того же самого дома, в квартиру Гембчинских. В тот же вечер мне довелось прикоснуться к клавиатуре фортепиано — впервые за семь месяцев. За те семь месяцев, когда я потерял всех дорогих мне людей, пережил ликвидацию гетто, потом разбирал его стены, а после таскал известь и кирпич. Я долго противился уговорам госпожи Гембчинской, но в конце концов поддался. Одеревеневшие пальцы с трудом двигались по клавишам, звук резал слух, казался чем-то чужим, едва выносимым.
Август 1944 1 августа 1944 года началось Варшавское восстание.

Около полудня снизу пришла подруга Хелены. Принесла еду и новости. Новости не слишком утешительные: с самого начала наш район был под полным контролем немцев, молодежь из боевых дружин повстанцев еле успела пробиться в центр города. 1 августа 1944 года началось Варшавское восстание. Теперь не могло быть и речи о том, чтоб выйти из дома. Надо было ждать, пока квартал отобьют отряды из центра.

— Может, как-нибудь проскочим? — спросил я.

Она посмотрела на меня с жалостью.

— Да вы же полтора года не выходили из укрытия! У вас ноги подкосятся, прежде чем вы хоть полпути пройдете.

Она покачала головой и, взяв меня за руку, добавила успокаивающе:

— Оставайтесь лучше тут. Переждем.

Женщина надеялась на лучшее. Она вывела меня на лестничную клетку, к окну, откуда был виден задний двор. Весь квартал был в огне. Слышался треск горящих стропил, грохот падавших сводов, крики людей и звуки выстрелов. Туча красно-коричневого дыма застилала небо. Когда ветер на миг ее проредил, было ясно видно, как вдали, на горизонте, плещется бело-красный флаг.

Дни шли за днями. Помощь из центра города не приходила. <...>

Разрушенный Рынок Старого города во время Варшавского восстания, август 1944.

12 августа в нашем подъезде снова началась паника. Люди в ужасе сновали вверх-вниз по лестнице. Из обрывков разговоров я уловил, что дом оцеплен немцами и надо как можно скорей уходить, потому что он будет уничтожен артиллерией. Первым движением было одеться, но я тут же сообразил, что на улицу выходить нельзя: я попаду в руки эсэсовцев, и меня тут же застрелят. Решил не уходить. С улицы доносились выстрелы и подвывающий, гортанный дискант:

— Всем выходить! Немедленно очистить здание! <...>

Я подошел к окну. Дом, на некотором удалении, был окружен СС. Из гражданских никого не было видно. Вcе здание было объято пламенем, и немцы явно ждали, когда заполыхают верхние этажи.

Выходит, вот она, моя смерть, — смерть, которой я ждал пять лет, от которой день за днем ускользал, чтоб именно теперь она до меня добралась.

Не раз до этого я пытался ее вообразить. Ожидал, что немцы меня схватят, будут пытать, потом пристрелят или удушат в газовой камере. Но никогда не предполагал, что сгорю заживо.

Я рассмеялся над коварством судьбы. Я был абсолютно спокоен, убежден в том, что ход событий уже не изменить. Огляделся: очертания комнаты были смазаны — все расплывалось в густом дыму, впечатление было жуткое, гнетущее. Дышать было все труднее, в голове все больше шумело, я был близок к обмороку. Первые признаки действия угарного газа.

Я снова лег на кушетку. Гореть заживо не имело смысла, коль скоро можно этого избежать, проглотив снотворное. Несмотря ни на что, моя смерть будет намного легче смерти моих родителей и родных, замученных в Треблинке. В те последние минуты я думал только о них.

Достал пузырек с таблетками, высыпал горсть себе в рот и проглотил. Потянулся было за опиумом, хотел для пущей надежности принять и этот наркотик, но не успел. Снотворное, принятое на голодный желудок, подействовало мгновенно.

Я провалился в сон.
Осень 1944

5 октября, проходя между шеренгами немецких солдат, город начали покидать отряды повстанцев: кое-кто был одет в мундиры, у многих были только бело-красные повязки на рукаве. <...>

Эвакуация остатков гражданского населения продолжалась еще восемь дней. Последние жители покинули город 14 октября. Уже стемнело, когда запоздалая группка, подгоняемая эсэсовцами, проходила мимо дома, в котором я прятался. Высунувшись из выгоревшего окна, я смотрел на них, пока сгорбленные под тяжестью узлов фигуры идущих не растаяли во мраке.

Эвакуация жителей столицы после капитуляции Варшавского восстания.

Теперь я был совсем один; все, что у меня было, — немного сухарей на дне сумки да грязная вода в ванне. Оставался только вопрос: как долго я протяну в таких условиях, учитывая, что осенние дни все короче, надвигается зима? <...>

Наступило 15 ноября. Выпал первый снег. Холод мучил меня все сильнее, хотя я лежал, зарывшись в кучу лохмотьев, которые отыскал во время своих скитаний.

Теперь, когда по утрам я просыпался, лохмотья были покрыты пушистым белым слоем снега. Я устроил себе логово в углу чердака под уцелевшим куском крыши, но большая часть кровли была сорвана, и снег проникал со всех сторон. <...>

Через два дня я снова отправился на поиски пропитания. На этот раз я хотел сделать запас побольше, чтобы реже покидать убежище. Искать приходилось днем: я еще не так хорошо знал дом, чтобы шарить по нему ночью. Попал на какую-то кухню, а оттуда — в кладовку. Там было несколько банок, какие-то мешочки и сумки, содержимое которых непременно надо было проверить. Я развязывал затянутые узлом веревки, открывал крышки. И был так этим поглощен, что из задумчивости меня вывел только голос, раздавшийся прямо у меня за спиной:

— Was suchen Sie hier?

Позади, опираясь о кухонный буфет и скрестив на груди руки, стоял подтянутый, элегантный немецкий офицер.

— Что вы здесь ищете? — повторил он. — Разве вы не знаете, что сюда переезжает штаб обороны Варшавы?..

Я опустился на стул, стоявший у двери в кладовку. И вдруг с неотвратимой ясностью почувствовал, что у меня уже не хватит сил выбраться из новой западни. Силы покинули меня внезапно, как бывает при обмороке. Я сидел, тупо уставясь на офицера и тяжело дыша. Лишь какое-то время спустя нашелся что сказать:

— Делайте со мной, что хотите. Я отсюда не двинусь.

— Я не собираюсь делать вам ничего плохого! — пожал плечами офицер. — Кто вы?

— Я пианист.

Он посмотрел на меня внимательней, с явным недоверием. Потом, словно вдруг что-то осознав, бросил взгляд в сторону двери, ведущей из кухни в жилые комнаты.

— Пойдемте-ка со мной.

Мы прошли через первую комнату, которая когда-то была столовой, и вошли в следующую, где у стены стояло фортепиано. Офицер указал на него рукой:

— Сыграйте что-нибудь.

Может, он и не подумал, что звук рояля немедленно привлечет внимание ходивших где-то поблизости эсэсовцев? Я взглянул вопросительно, не двигаясь с места. Он понят мои опасения и тут же добавил:

— Играйте. Если кто-нибудь придет, спрячетесь в кладовке, а я скажу, что играл сам, хотел опробовать инструмент.

Я коснулся клавиш, пальцы дрожали. На сей раз, для разнообразия, мне предлагалось выкупить свою жизнь игрой на фортепиано. Я не занимался два с половиной года. Пальцы окостенели, покрылись толстым слоем грязи, ногти были не стрижены с того дня, как произошел пожар в доме, где я прятался. Комната, в которой стоял рояль, была, как и большинство комнат в городе, без стекол в окнах, механизм набух от сырости, клавиши с трудом поддавались нажиму пальцев.

Кадр из фильма «Пианист», 2002.

Я начал играть ноктюрн до-диез минор Шопена. Стеклянный, дребезжащий звук, вырывавшийся из расстроенного инструмента, отражался от пустых стен квартиры и лестничной клетки, отзывался сдавленным печальным эхом в руинах домов по ту сторону улицы. Когда я кончил, тишина, царившая в городе, стала еще глуше и ужасней. Откуда-то издали донеслось кошачье мяуканье, а внизу, перед домом, был слышен гортанный немецкий крик. Офицер постоял, молча глядя на меня, потом вздохнул и сказал:

— И все-таки вы не должны здесь оставаться. Я отвезу вас за город, куда-нибудь в деревню. Там вы будете в безопасности.
Фрагменты дневника Вильхельма Хозенфельда, спасшего Шпильмана

Везде царит террор, насилие, страх. Аресты, депортации, даже расстрелы — обычное дело. Жизнь людей и их личная свобода теперь не в цене. Но у каждого человека и у каждого народа есть врожден­ный инстинкт свободы, и этот инстинкт нельзя подавить надолго. История учит, что тирания никогда долго не длилась.

***

Часто разыгрываются ужасные сцены. Сейчас тем же манером очищают Варшавское гетто, где живут четыреста тысяч человек. Вместо немецких полицейских для этого используют батальоны украинской и литовской полиции.

https://novayapolsha.pl/